Мария Насимова и Андрей Сарабьянов, со-куратор выставки "Союз молодежи". Фото: Пресс-служба Еврейского музея и центра толерантности

24 октября в Еврейском музее и центре толерантности открылась выставка «Союз молодежи», посвященная работам самого первого объединения русских авангардистов. О том, что неожиданного и важного для себя зритель сможет увидеть на этой выставке, рассказывает главный куратор музея Мария Насимова.

— Хочу начать с наиболее общего вопроса: для кого задумывалась эта выставка?

— Боюсь, четкого ответа на тот вопрос нет, мы не проводили анализа аудитории этой выставки с уточнением ее возраста и дохода. Ответ может быть таким: мы ориентируемся на людей, которые в принципе ходят в музеи. Это реальное сообщество, заметная аудитория, которая за последние пять лет сильно выросла. Мы понимаем: смотреть на картины людям, конечно, гораздо менее интересно, чем смотреть кино, — так что для нас большое счастье, что люди к нам приходят каждый сезон. Мы не можем не видеть, что для нашей, музейной аудитории (то есть тех, кто хотя бы раз в полгода посещает выставки) русский авангард — это всегда блокбастер. Каждая наша выставка авангарда становится событием.

— Вас как куратора волнует тема авангарда? Чем вызван этот интерес и что положило ему начало?

— Тому есть две причины. Первая — это наше здание. Наша работа — дань уважения и благодарности Константину Мельникову, который построил такой чудесный гараж, не предполагая, что в нем когда-то будет находиться Еврейский музей. Мы считаем, что обязаны делать выставки авангарда, пребывая в одном из канонических памятников русского архитектурного конструктивизма.

Вторая причина, которую мы для себя нашли, — то, что, не обладая своей коллекцией, мы имеем уникальную возможность вовлекать специалистов, увлекать зрителей и выстраивать довольно смелые концепции. Нам нравится экспериментировать. Мы сделали уже не одну громкую выставку, посвященную авангарду, и не остановимся на этом. Может быть, мы уменьшим запал: у нас однажды за год прошли три выставки, посвященные русскому авангарду, и уж точно не было ни одного сезона без этого периода. Теперь, возможно, мы станем делать один проект в год, или даже в два, но продолжим работать с этой темой. Например, мне очень симпатична идея выставки под рабочим названием «Библия и авангард». Потому что, казалось бы, авангард смелый, радикальный, ломающий каноны. Но ничего нового не рождается без старого.

— В свое время «Союз молодежи» был достаточно резонансным явлением, но сейчас это название не на слуху. Многим знакомы лишь имена популярных художников, входивших в это объединение. Но на вашей выставке кураторы уделили внимание в равной степени как «гремящим» авторам, так и малоизвестным художникам. По какому принципу подбирались работы и велика ли разница между художественной ценностью знаменитых и незнаменитых работ?

— Если говорить с точки зрения художественной ценности, то, наверное, разницы никакой. Есть только рыночная ценность, но мы о ней не говорим, потому что не занимаемся рынком и на него не ориентируемся. Вы абсолютно правы, название «Союз молодежи» для большей части населения не говорит абсолютно ничего. И существовал он, к сожалению, не так долго. Может быть, чуть больше скажет название «Бубновый валет», но и то несильно, если быть откровенными.

Так что это такое — «Союз молодежи» и «Бубновый валет»? Объединения людей, которые хотели делать что-то новое, манифестировать, делать выставки, продавать свои произведения, выпускать каталоги. Популярная институция формата начала XX века. Сегодня эти же функции берут на себя другие организации — музеи, культурные центры, фонды, — иногда частные, иногда нет. У нас в каталоге есть летопись событий того, как развивался «Союз молодежи». И там много интересного. Скажем, мы выяснили, что их собрания проходили с завидной регулярностью, чуть ли не каждый день. В нашей действительности это как собрания совета директоров каждые три дня — довольно странно, согласитесь. У них все постоянно менялось: Ларионов то выходил из «Союза», то возвращался; главным секретарем был то Школьник, то Спандиков… Когда ты читаешь эти фамилии сейчас, ты не можешь себе представить, что эти люди могут быть кассирами или главными секретарями. Но это художественное объединение, поэтому здесь художники сами себя создавали, промоутировали и назначали секретарями, редакторами, кассирами, сами же и творили. За время существования «Союза» они выпустили несколько каталогов, издали несколько сборников стихов, потому что им мало было живописи, и они «вырывались» в поэзию, литературу. И они сделали семь выставок. Наша — восьмая, спустя сто лет.

Нашей задачей было собрать максимальный список имен, входящих в это объединение. Известных, неизвестных, всех. Конечно же, здесь есть произведения мировой величины. Например, «Усовершенствованный портрет Ивана Клюна» Малевича. Это узнаваемое произведение, его знают по всему миру. Есть чудесные вещи Филонова, Розановой. Для меня, конечно, самый большой и нежный художник здесь — это Елена Гуро. Она вызывает во мне настолько теплые чувства, что висит у нас прямо у входа, на первой стене. Никакой другой причины для этого нет (смеется).

— Трудно ли было найти не самых известных авторов?

— «Союз молодежи» — это петербуржское объединение. Поэтому большая часть вещей хранится в Петербурге. Самым главным хранителем является Русский музей, который выступил партнером нашей выставки и летом этого года провел свою экспозицию с одноименным названием. Она вызвала большой общественный резонанс, потому что, будучи обладателем картин, Русский музей смог достать из запасников абсолютно все. Другим музеям они выделяют ограниченное количество работ, а на их собственной выставке было порядка 170 произведений.

— Внушительная цифра.

— Неплохо, да. Часть из них здесь. Но вот графику, например, нельзя выставлять больше трех месяцев подряд. Поэтому от каких-то графических работ нам пришлось отказаться. Просто по нормам безопасности графические произведения нельзя долго экспонировать на свету.

— Получается, вам пришлось совсем отказаться от графики?

— Нет, почему, у нас тоже есть, просто то, что не выставлялось в Петербурге. Я помню, как мы приезжали туда и у нас были распечатанные картинки [с произведениями], и мы, практически как карты, их перемешивали, решали, что может поехать сначала в Петербург, а потом к нам, а что занято уже другими выставками за границей и поэтому не может приехать в Москву. Возвращаясь к одному из прошлых вопросов, хочу сказать, что для меня все художники здесь известные, просто есть те, кто меньше резонирует в прессе, в обществе… Конечно, мы знали, где и у кого находятся работы даже наименее популярных «союзовцев», так что не было момента охоты.

— А почему, как вам кажется, одни авторы резонируют меньше, другие — больше?

— Время неудачное попалось. Знаете, есть художники 30-х, которые провалились в общественном знании, потому что культура и искусство ушли от первичной важности. Хотя они ничем не хуже, чем художники 10-х или 20-х. Я могу сказать, например, что люблю Ольгу Розанову — для меня она ценнее, чем Наталья Гончарова, да простят меня мои коллеги. Гончарову, безусловно, я тоже люблю, но в Розановой для меня прямо виден характер. При этом во всем мире Гончарова — основная женщина-художник в русском авангарде. В общем, нельзя сказать, что кто-то из них объективно лучше или хуже, это вопрос вкусов.

— Кстати, о Розановой! У нее есть статья «Основы нового творчества и причины его непонимания». Не могли бы вы сформулировать эти причины сейчас? Почему до сих пор принято «не понимать» современное искусство?

— Начнем с того, что русский авангард — не современное искусство. Спустя век говорить о современности авангарда странно, мне кажется. Но его таковым называют, это правда. Самое главное произведение современного искусства — «Черный квадрат» — было создано в 1915 году, то есть сто четыре года назад. А почему его не понимают… У меня есть самый банальный ответ: не хотят понимать. Это сложно, это большая эмоциональная и интеллектуальная работа — понимать других людей. Понимать действия родителей, друзей, коллег. Понимание — это большой труд. Это первый пункт. Второй — это интерес. Я очень часто встречаю людей, которые говорят, что им ничего не интересно (или они не знают, что им интересно). А без любопытства нет стремления к поиску. Вы же социальные сети тоже из любопытства смотрите, так ведь? Ну вот, тот же самый механизм. Любой шаг вперед, скорее всего, вызовет вопрос: зачем туда идти? Любое современное искусство, современная культура, если вы позволите, убивает зону комфорта. Заставляет читать, думать, любопытствовать, интересоваться. Тратить много времени на изучение. А это объемная работа. И далеко не каждый хочет ее проделать.

— А что, по вашему мнению, стоит называть именно современным искусством?

— Последние 20 лет.

— То есть только 2000-е?

— Условно. Хотя, наверное, 80-е тоже еще можно назвать современным искусством. Потому что большинство этих художников живы и все еще творят, они наши современники. Я бы говорила, что вот это современное искусство. Послевоенные, 60-е — точно нет. Совершенно другой контекст существования, а искусство и культура не создаются без контекста. Хотя многие говорят, что у искусства нет национальности, она есть. Вы всегда можете отличить итальянский ренессанс от французского барокко. Или в дизайне отличить голландцев от итальянцев, и вы всегда сможете найти разницу между «Шанель» и «Дольче Габбана». Время и место формируют культурный код и контекст. В английском языке есть разница между modern art и contemporary art. Modern — это первая половина XX века, в том числе послевоенное искусство. Герхард Рихтер, к примеру, modern art. Да, он жив, ему 87 лет, и я надеюсь, что он будет жить еще очень долго, но он творит историю искусства того периода. Очень многие поп-арт-художники все еще живы, но их время — не сегодняшний день. Только Алекс Кац, может быть, прижился, но мне кажется, что и его нельзя включать в список. В общем, я бы считала «современностью» последние сорок лет, тот период, что на русском называется «актуальное искусство».

— Два года назад в одном интервью вы говорили о выставке, посвященной «Союзу молодежи», как о своей мечте. Я так понимаю, идея вынашивалась долго.

— Да нет, идея как раз не вынашивалась. Идея пришла и сразу утвердилась. Просто был период каких-то административных работ, который не позволял это сделать раньше. Если я говорила о выставке два года назад, значит, мы ее уже внесли в график, но не знали, например, занятости картин или только начали вести переговоры. Или мы понимали, что пока не готовы с пространством. В среднем подготовка к такого масштаба выставке занимает от года до двух. Поэтому это нормальный график.

— А как в целом вышло, что вы решили связать свою жизнь именно с кураторской работой?

— Это был неожиданный поворот в моей жизни. Я училась на предпринимателя, хотела работать в бизнесе.

— Да, ваше первое образование — менеджер организации. Вы ведь сначала работали в менеджменте, так? Но всегда в арт-сфере.

— Да, я всегда работала в искусстве. Сначала, когда я начала учиться, мне нравилась недвижимость, я вам честно признаюсь. Мне нравились большие квартиры, мне вообще нравятся большие пространства. И я всегда думала, что буду заниматься этим. И в какой-то момент я уехала учиться в Англию. Я была visiting student в Лондонской школе экономики. Мне жутко повезло, меня взяли по отбору. И полгода я провела, изучая маркетинг и стратегический менеджмент. Но меня всегда тянуло в какую-то креативную область. Ну я девочка, поэтому началось все с моды, потом стало понятно, что дизайнер из меня не выйдет.

Глянец как-то не очень меня привлекал как формат работы, я изучала, что такое фэшн-бизнес, и в России тогда (это был 2006-й или 2007-й год) он был не на подъеме, поэтому я понимала, что здесь я ничего особо не сделаю. Потом меня привлекал издательский бизнес… В общем, я все время искала какое-то место, где бы мне было комфортно именно с точки зрения совмещения творчества и бизнеса. Когда я училась в Великобритании, мое общежитие находилось за музеем Тейт Модерн и почти случайно я попала на выставку американского абстракциониста Сая Твомбли, одного из немногих американцев, который в послевоенное время уехал жить в Италию из Техаса. И это совершенно разные планеты. Как человек из Техаса может уехать жить в Рим?.. Это должен быть совершенно особый психотип. Вот есть Хемингуэй в Париже в начале ХХ века, а Сай Твомбли в Риме во второй половине XX века. У него абсолютно немыслимая абстракция, работающая исключительно на чувства. Это была единственная платная выставка в музее, и я была на ней 8 раз!

Я вернулась в Москву и поняла, что хочу работать в искусстве. Что это значит, я не понимала. Потому что тогда даже не видела разницы между галереей, музеем, культурным центром, выставочной площадкой и т.д. И на тот момент очень громко о себе заявил «Винзавод». Я не знаю, почему Соня Троценко меня взяла (смеется). Мне было 19 лет, я никогда в жизни до этого не работала, но у меня был хороший английский. И в принципе, было понятно, что я готова учиться работать и во мне было много энтузиазма. То есть было видно, что я хочу это делать. Она меня приняла на работу. И я проработала там координатором выставочных проектов почти два года. А поскольку у меня был неплохой английский, то мне повезло, я занималась в основном международными проектами. И в какой-то момент мне стало понятно, что я не хочу просто слушать тех, кто говорит, как и что нужно повесить. Мне бы тоже хотелось придумывать, что и куда вешать. Вот так и выяснилось, что нужная мне профессия называется «куратор». Моего образования и самообразования на тот момент не хватало, поэтому я наняла частных репетиторов и изучала историю искусства. Опять уехала учиться в Великобританию, но уже на отделении теории современного искусства. И вот надо сказать, что я как раз из тех, кто от современного искусства пришел к modern art, а не наоборот.

— То есть ваша семья никак с искусством не связана, не принадлежит к художественным кругам?

— Нет, абсолютно. Более того, если вы спросите моих родителей, какая у меня магистерская, то есть кто я по образованию, они не смогут сказать. Мне кажется, они до сих пор не поняли, что такое визуальная культура. Потому что я формально называюсь «магистр визуальных культур». Они просто не понимают терминологию. Папа — врач, мама — экономист, поэтому им непривычно. Они понимают, что я работаю в музее, что я делаю выставки и что я куратор. Что ж, теперь они знают, как это называется. Каждый раз, когда я начинаю им рассказывать о своей работе (а я это, надо признаться, делаю редко), когда какая-то мысль пришла в голову и я хочу ей поделиться с семьей (у меня большая еврейская семья), то на меня смотрят и спрашивают: «Откуда ты это вообще взяла?» (Смеется.)

— А расскажите, пожалуйста, о вашей нынешней профессиональной мечте.

— Знаете, мы так долго с Еврейским музеем вместе, что в моем представлении слились воедино. И пока что все мои профессиональные мечты здесь становились планом. И за это большое спасибо Александру Бороде, который поддерживает наши довольно смелые инициативы. Так что я не смогу вам назвать выставку, о которой я мечтаю. Я бы сказала, что моя профессиональная мечта сейчас — это делать междисциплинарные проекты. Смешивая визуальное искусство, театр, музыку, кино, делая что-то на стыке, и даже не обязательно выставки.

Для справки

Еврейский музей и банк ВТБ связывают крепкие партнерские отношения. Банк поддерживает музей с 2014 года. Осенью 2017 года ВТБ принял участие в организации выставки «Каждому по свободе? История одного народа в годы революции». В октябре 2018 года при поддержке банка была открыта выставка «Исаак Левитан и авторский кинематограф». В 2019 году банк ВТБ выступил генеральным спонсором «Союза молодежи» — проекта об истории русского авангарда. Выставка доступна для посетителей с 24 октября 2019 года до 19 января 2020 года.

Алиса Голубева. «Восьмая, сто лет спустя». Большое интервью с главным куратором Еврейского музея Марией Насимовой. Сайт ВТБ