"Сѣверный Вѣстникъ", No 8, 1895

(Посвящаю Эрнесту Карловичу Коцебу).

Очень может быть, что моя заметка о нынешнем движении искусства в Париже будет не во время… У нас вообще мало интересуются наглядным искусством, а вне сезонов выставок и подавно. Изо всех отраслей искусства мы больше всего любим музыку, пение в особенности. Хорошие голоса приводят нас в восторг, а нервных дам даже в экстаз. Правда, пение везде и всегда сильно действует на людей, но никогда до такой степени, как теперь и нигде, как у нас. Нигде не кричат до охриплости: bravo, bis, как у нас, нигде не вызывают артистов по 101 разу, как у нас, а вовремя антрактов нигде не происходит такого карнавала и баталии цветов, -- опять таки, как у нас. Здесь же в театрах хлопают наемные клакеры: актеры уверяют, будто хлопанье в ладоши -- необходимый стимул для их игры, а публика находит, что выражение чувства криками и стуком свойственно только жителям тропических стран или людям невысоко-культурным. Зато здесь все увлечены наглядным искусством. Любоваться красотою форм, гармонией красок -- для французов высшее наслаждение. Поэтому и не удивительно, что теперь во время выставки все о ней только и говорят и пишут. Выставка сделалась здесь чем-то вроде олимпийских игр, народного праздника… В день открытия выставки собирается чуть ли не весь Париж -- лучшие представители всех слоев общества. Наглядное искусство -- это лучшая сила Франции: в этом она сильнее всего, и от этого зависит то, что ее вкус сделался законом для всех. Все, что бы она ни сделала, все, что бы она ни предприняла -- находит везде отголосок и подражателей.
И вот здесь, в Париже, в сфере искусства, случилось что-то необычайное: к великому огорчению любителей искусства, выставка в этом году из неудачных, каких не запомнят. Критика забила тревогу и стала в боевое положение. Вот почему и мне хотелось бы сказать свое слово.
Удивительный народ французы! Их фантазия и воображение так же плодовиты, как и их почва. В искусстве, как и в жизни, события сменяют у них события, как волна волну. И только жизненность французского характера может выдержать такой натиск всевозможных впечатлений. Давно ли, например, появились разные фальшивые монетчики искусства, -- импрессионисты с началом без конца и декаденты без того и другого? Недавно -- и даже очень недавно. А теперь что сталось с ними? Импрессионисты совсем исчезли, а декаденты болезненно слабеют и часы их сочтены. Да иначе и быть не могло. Это были плоды пустой мечты, бессмысленной фантазии, неестественного стремления быть не тем, чем должно быть, отрицания света и искания призраков в сумерках.
Два года тому назад Париж переживал ужасное время. В высшем обществе появились симптомы чего-то вроде флорентийской чумы. Певицы из кафе-шантанов, как Иветта Гильбер, вдруг стали предметом обожания: весь Париж бегал слушать ее скабрезные шансонетки; ее стали приглашать на вечера в высшие слои общества, на такие вечера, куда хозяева приглашали почтенных родителей пожаловать без дочерей, а дочери, со своей стороны, приглашали своих друзей и подруг пожаловать без родителей: "il sera gai, on marchera sur les tкtes" -- и сдерживали слово… А искусством овладела какая-то галлюцинация, которая разразилась выставкой Sar-Peladan'а. Я был на этой выставке: мне казалось, что я попал в сумасшедший дом в отделение помешавшихся художников. Незадолго до этого я видел рисунки покойного Федотова, когда он уже был болен -- они могли бы быть тут выставлены с успехом. Нет сомнения, что все эти явления в различных сферах общества были близки между собою -- это была одна и та же болезнь, связанная с определенным общественным настроением.
Поневоле припоминаются мне тут и наши "крайние". Правда, крайность крайности рознь; между Петербургом и Парижем расстояние огромное, разница большая, но крайности часто сходятся. В Париже избыток искусства, у нас его недостаток; здесь художники искали и заблудились, -- у нас не ищут и не заблуждаются, а просто апатично дремлют. Здесь искусство сделалось прозаическим, а у нас проза достигла горных высот художественной атмосферы, -- и все восстали против всех, каждый за себя… Но возвращусь к своему предмету.
Надо отдать французам справедливость: они умеют смотреть черту прямо в глаза, они не боятся своей собственной тени, не сбрасывают со своей больной головы на чужую здоровую, не охают от зубной боли, не давая к себе притронуться, как это бывает всегда со слабохарактерными людьми… Напротив, они с истинно спартанским героизмом раскрывают рот: рви, чем скорее, тем лучше! Они страстно обожают своих великих людей, гордятся ими; но раз они заметили на них малейшее пятнышко, они становятся к ним жестоки, более жестоки, чем чужие. То же самое случилось теперь с искусством.
Никогда я не слышал здесь таких горьких сетований по поводу искусства, как теперь. Обыкновенно здесь или хвалят, или молчат. Последнее -- худшее наказание, хуже всякой брани. Быть незамеченным - значит не заслужить даже внимания. Но когда французы начинают порицать -- значит что-то тронуло их глубоко за сердце.
Послушаем, что их критики говорят о нынешнем французском искусстве. Вместо обычных похвал, какие мы привыкли слышать в день открытия выставки, на этот раз они разразились едкими нападками. Они уверяют, что из двух тысяч художественных произведений только дюжина хороших, и что даже в этой дюжине только четыре действительно прекрасны (belles). Они горько жалуются на отсутствие в искусстве мысли, содержания, поэзии, глубины чувства, хотя и отдают полную справедливость техническим достоинствам. Они спрашивают, где то новое искусство, которое нам сулят вот уже столько лет, что оно сделало за последние годы?.. Ничего! Только ряд попыток без результата… Искусство владеет прекрасным языком для выражения своей мысли и чувства, но именно их-то и нет…
Но где же причины этого? Ни теперешняя выставка, ни таланты, ни даже trouble d'esprit, о которой я говорил выше, -- тут ни при чем. Искусство не может быть одним и тем же из году в год. И на его произведения бывает урожай, как и неурожай. Таланты все налицо и с ними ничего особенного не случилось, да и не могло случиться в такое короткое время. Что же касается до trouble d'esprit, то в этом искусство менее всего виновато… Но как одно, так и другое, так и третье было лишь только искрой, прикоснувшейся к горючему материалу -- и взрыв последовал моментально. Повторяю, причина тут не в талантах, не в самом искусстве, а в условиях, в которых искусство находится, в атмосфере, которою дышит художник.
Странно, однако, что все те блага, которые сначала казались подпорой для искусства, теперь оказались вредными для него: выставка, например, форма художественных произведений и свободное его развитие.
Начну с первого. В сороковых годах на здешней выставке было всего 400--500 художественных произведений, в восьмидесятых годах число их возросло до 4000. Осмотреть такую массу произведений -- то же самое, что прослушать музыку десять часов подряд. Положим, что каждый из публики бывает на выставке средним числом по три раза, каждый раз по три часа -- в общем 9 часов или 540 минут… Спрашивается, сколько же секунд можно уделить для внимательного осмотра каждого произведения? К этому следует прибавить, что в последнее время число художников сильно возросло и соответственно с ними и число художественных произведений. Один салон казался для всех тесным, недостаточным, образовался другой салон -- такой же; далее -- выставка réfusés, акварельная, пастельная, выставка импрессионистов, женская выставка, выставка в cercle de Mirliton, в cercle Volnay. Выставляют отдельные художники, даже по одной картине… Публика бегает с одной выставки на другую, на все смотрит бегло, поверхностно, перед ней пестреют картины, бюсты, портреты, цветы, пейзажи -- все это смешивается в общий хаос… Наконец, публика устает и кричит: trop de fleurs! Не лучшую услугу оказывает выставка и самим художникам. Нет ничего удивительного, что каждый художник желает, чтобы его произведение было замечено, как каждый писатель, чтобы его книга была прочитана, или как певец, чтобы его слушали. Чтобы обратить на себя внимание среди нескольких тысяч произведений, они часто пускаются на хитрости. Есть художники, которые пишут специально для выставок, оригинальничают большею частью безуспешно, а иногда и удачно. Такие средства недостойны истинного художника, да притом они и не всегда ему помогают.
Но еще хуже для искусства оказываются фирмы художественных произведений. Для них: что талант -- то концессия, что картина -- то акция. Заметив восходящий талант, фирма берет его под свою опеку, заключает с ним условие, дает ему обильное содержание, и за это он должен работать для нея и только для нее. Таким образом художник незаметно для себя попадает в золотую клетку, под ключ. Иной раз у него зажигается божья искра, страсть его воспламеняется, он хочет создать то, что его поражает, что его волнует; его фантазия требует большого холста, широких размеров, но фирма ему говорит: кому это нужно? этого не купят! И художник поневоле опять делает то, что делал вчера и третьего дня, его мотивы становятся бедны, однообразны, и он скоро впадает в условность… Скажу только то, что даже такой великий художник, как Мейссонье, не избег общей участи. Он, который создал "Возвращение Наполеона I из Москвы", равносильное только "Войне и миру" гр. Толстого, он, который мог-бы сделать еще что-нибудь в этом роде -- не сделал больше ничего подобнаго ни по глубине содержания, ни по историческому драматизму. Зато его "Читающий" -- сюжет в сущности пустой, повторен на 18 различных манер.
Торговцы художественными произведениями подняли цену живописи, расширили район артистической деятельности, увеличили престиж французского искусства, обогатили художников, но в то же время и способствовали падению искусства, потому что все, что они делали, было искусственное, холодно рассчитанное коммерческое предприятие -- и только. В наше время любители искусства не меценаты старого закала, с любовью следившие за ходом работы художника, не аристократы с наследственной культурой, а по большей части биржевые выскочки, которым нравится то, что богато, что дорого, что бьет в глаза, что есть у другого или что трудно достать. Такие люди легко поддаются шумливому увлечению газетной рекламы и т. н. Среди них, к чести Франции, меньше всего французов, но больше всего иностранцев, которые хотят быть французами больше, чем сами французы, аристократами -- больше чем сами аристократы, и так как они не могут этого достигнуть, то впадают в карикатурность, подражают не лучшему, а худшему. Такие люди могут быть в душе прекрасными, добрыми, полезными для многого и для многих, но меньше всего для искусства -- в особенности, когда между ними и художниками стоит торговец художественными произведениями.
Третья и главная причина ненормальности теперешнего искусства что -- отсутствие художественного воспитания. Об этом я говорил в свое время по поводу преобразования академии художеств, так что теперь, для полноты, мне приходится отчасти только повторить прежде сказанное. Париж для европейского искусства подобен морю: все реки из него вытекают и в него возвращаются. На его искусство устремлено внимание всего художественного мира, сюда приезжают учиться изо всех стран. Число учащихся очень велико -- если верить -- около 10 тысяч. Но только десятая доля их учится в академии художеств, где получает правильное образование, остальные в мастерских; большая же часть мастерских, это -- не что иное, как помещение, нанятое каким-нибудь X или Y, который приглашает двух художников для преподавания, ставит модель, и каждый за 30 фр. в месяц может придти туда и работать. Удалось кому-нибудь написать хороший этюд в виде портрета или пейзажа, принят этот этюд в салон, и автор его. уже подписывается artiste-peintre… У таких художников часто сильные руки, но слабая голова, часто есть чувство, но нет уменья его применить. Удивительно, для того, чтобы получить аттестат зрелости необходимо окончить среднее учебное заведение; для того, чтобы получить диплом магистра или доктора, необходимо пройти высшее учебное заведение; но для того, чтобы сделаться художником, ничего подобного не требуется. Точно художник, в самом деле, певец природы, вроде соловья, для которого и ноты не писаны. Правда, гении, говорят, и в потемках находят свою дорогу,-- но не все ведь гении! Да и гений, подобно алмазу, без шлифовки не блестит.
Таково в общих чертах печальное положение искусства, положение далеко не естественное, а потому и дающее ненормальные результаты. Вот почему нельзя не поздравить французскую критику с такими отрезвляющими взглядами на нынешнее состояние искусства. Нет сомнения, что она в этом найдет везде самое живое сочувствие.
Но все, что я до сих пор говорил, касалось только живописи. Совершенно в других условиях находится скульптура. Она, подобно полевому цветку, растет среди ненастной погоды; ветер ее гнет, дождь ее мочит, а солнце ее выправляет. Она не цветет в оранжереях, любители за ней не ухаживают, на нее нет спроса и никакие фирмы ею не занимаются. Поэтому-то она медленно растет, но зато не скоро вянет. В этом году скульптура не только не ниже живописи, не только не ниже, чем была в прошлом году, чем два года тому назад, но напротив -- теперь есть на что указать, чем восторгаться. Укажу сперва на конную статую Жанны д'Арк, работу Поля Дюбуа. Это произведение не только высокоталантливое, но в высшей степени честно и добросовестно исполненное до малейших подробностей, как только можно это встретить у великих мастеров великих эпох. Второе произведение -- тоже из ряду вон -- это большой барельеф работы Фремьера, изображающий лютую борьбу орангутанга с человеком. Правда, это произведение не ласкает глаз, но зато, увидевши его раз, не скоро забудешь. Но что меня особенно радует, это -- маленькие произведения. Я должен сказать, что до сих пор ими как-то пренебрегали; до сих пор они ютились то около больших произведений, то где-нибудь в углу под лестницей. Теперь же им отвели почетное место. Мало того, выставка широко открыла двери и для индустриального искусства, и вот индустриальное искусство, соединяясь с идеальным, сделало быстрое движение вперед и завоевало себе подобающее место. Теперь на выставках вы увидите всевозможные попытки, большею частью удачные, превосходные. Тут есть раскрашенный мрамор, терракотта, бронза, соединенная с слоновою костью, слоновая кость с золотыми украшениями; есть произведения из разноцветнаго дерева, есть ювелирные работы, слесарные, фаянсы со всевозможной поливой металлических рефлексов… Все это выглядит как брызги золота, среди каменной глыбы.
Но пальму первенства, несомненно, заслуживает посмертная выставка произведений скульптора Carriès'а, помещающаяся на Марсовом поле, там же, где в прошлом году живописец Тиссо выставлял свои произведения с таким успехом. Карриес достиг не меньшего успеха. Его выставка редкое явление среди искусства. Перечислю сначала все недостатки этого замечательного художника. Он не был творцом, мало компоновал, мало даже делал цельных фигур, работа его чуть-чуть манерна, фантазия не богата, за красотою он не гонялся и отдал дань декадентству. Его большой портал, на подобие готического, с причудливыми масками и химерами, вместо орнамента и розеток, капризен, лишен всякой логики. Правда, и в готике встречаются подобные химеры, но всегда на своем месте, как, напр., на крышах, служа водостоками, извергая изо рта дождевую воду и т. п. Зато его головы, портреты, тины, одетые во всевозможные костюмы, исторические и современные -- изумительно хороши, и техника их до того совершенна, что в некоторых из них, кажется, и сама природа дальше-бы не пошла. У него все хороши, облюбовано, начиная с головки малютки и кончая чудовищной головой спящего сатира. Мало того, на его выставке нет ни белаго, ни черного -- ни белого мрамора, ни черной бронзы. Его многочисленные терракотты покрыты особенной, причудливой, в высшей степени симпатичной патиной, или матовой поливой grès emaillée с легкой полихромией, что придает им особую жизненность и прелесть. Такими же достоинствами отличаются и его бронзы -- по тонкости отливки и разнообразию патины.
Здесь я остановлюсь на минуту, чтобы сказать несколько слов о патине, которая так ценна для артистов и любителей. Хорошая патина — такое же достоинство, как и хорошая отливка. От патины многое зависит: она может сделать произведение как симпатичным, так и антипатичным. Художники прилагают не мало стараний, чтобы получить на своих произведениях хорошую патину; к сожалению, только это редко им удается. Известно, что лучшую патину дает время, а подделаться под время не легко. До сих пор больше, чем кому-либо, удавалось этого достигнуть итальянцам. Они, вообще, необыкновенные мастера на все, не менее и на подделки. Но ничто не может сравниться с китайской и японской патиной. Известный фабрикант бронз Барбедьенн потратил не мало труда, чтобы добиться секрета японской патины делал всевозможные опыты, анализировал японские бронзы -- и безуспешно. И вот на выставке Карриеса поразила меня именно патина и больше всего то, что патину эту ему делал японец, живший здесь в Париже. Странно, в XVIII столетии французское творчество, опираясь на китайскую индустрию, создало удивительный и самостоятельный стиль, так называемый стиль Людовика XV, а теперь французская скульптура, взяв от японцев патину и перенося ее на свои произведения, создает что-то необыкновенное. Замечу еще, что и самая grès emaillée и раскраска ея, и даже самые химеры сильно напоминают японские. Европа как-то устала в своих стилях, заимствуя их из века в век один от другого. Римляне заимствовали у греков, Renaissance -- у римлян, эпоха Людовика XIV у Renaissance, эпоха Людовика XVI заимствовала стиль Людовика XIV, Empire уже совсем слепо подражала греческому, а мы слепо подражаем всему… Только стиль Людовика XV -- рококо -- носит свой самостоятельный характер: французы взяли тогда у китайцев один лишь аккорд, мотив же творчества принадлежит им самим. В 1878 году, на всемирной выставке в Париже, все были поражены японской художественной индустрией, как находчивостью мотива, его новизною и логичностью, так и тонкостью и изяществом отделки. Уже тогда было ясно, как день, что Япония внесет в европейскую индустрию новый, освежающий элемент. Мне кажется, что теперь именно мы присутствуем при начале этого.
Не меньшего удивления всех, кто только понимает и ценит литейное искусство, заслужил и сам литейщик бронз Карриеса -- Р. Bingen. К сожалению, таких знатоков этого дела у нас в России мало, почти нет,.-- не в обиду будь сказано, даже среди художников… А между тем они у нас были и еще недавно. При Академии художества, было даже литейное заведение, где была отлита знаменитая конная статуя Фальконета, там же и барон Клодт отливал и своих лошадей, что на Аничковом мосту и т. д. Теперь же от литейной остался только пустой звук -- название Литейного двора. Не стану распространяться о процессе литейного дела, -- скажу только, что этот процесс называется cera perduta; одно название показывает, во-первых, что он итальянского происхождения и, во-вторых, что самое произведение, сделанное из воска, исчезает и вместо него является бронза. Подобная отливка очень сложна, трудна, требует особенно разумных и талантливых мастеров и присутствия самого художника, зато результаты ее до того тонки, тщательны, что нисколько не уступают самому восковому произведению. В нашем столетии фабричные изделия совершенно вытеснили эту благородную индустрию. Если не ошибаюсь, в шестидесятых годах первым попытался воскресить это художественное литье тосканский скульптор профессор Паппи. Попытка его увенчалась успехом. Правительство построило ему большое литейное заведение во Флоренции, которое со славой процветает и поныне, и лишь только лет десять тому назад молодому Bingen'у удалось воскресить это искусство и здесь, во Франции.
Все это вместе делает выставку Карриеса и скульптуры вообще в высшей степени интересной, небывало новой и отрадной. Не отрадно лишь только то, что сам художник умер так рано: ему было всего 38 лет. Нельзя не упомянуть еще и о другом талантливом скульпторе -- Cheré, тоже подвизавшемся на том же поприще керамики, что и Карриес, хотя уже совсем в другом жанре -- жанре нежном и шаловливом, в небольших размерах, но, к сожалению, тоже рано умершем для искусства. На выставке есть его работы из обожженой глины и с легкой окраской. Превосходен его небольшой, очень нежно сработанный горельеф "Феи, забрасывающие удочку у берега".
Таковы задатки новейшей скульптуры. Искусство вообще не есть правда, как правда не есть искусство: оно не то и не другое, но и то и другое вместе, конечно, в смысле исполнения. Это не фраза, а художественная истина. Доведите, например, скульптуру до действительности, и она потеряет всякий художественный смысл, станет похожей на фотографию, на слепок с натуры, на восковую фигуру анатомического музея. С другой стороны, слишком удаляясь от действительности, искусство становится искусственным, условным, манерным до лживости. Таковы черная бронза и белый мрамор. Эти два крайние тона менее всего встречаются в действительности и менее всего приятны нашему глазу. И если мы вспомним, с каким гармоническим тактом древние греки раскрашивали свои скульптуры, тогда нам будут понятны стремления нынешних скульпторов делать то же самое,-- конечно, с осторожностью. От великого до смешного везде один только шаг, а тут в особенности. Но раскрашивание статуй существовало также в Египте и в средние века… Долгое и очень долгое время считалось потом каким-то святотатством трогать белый мрамор; правда, были кой-какие попытки раскрашивать его, но без успеха. Теперь же, когда за это берутся французы,-- нет сомнения, что с их техническим совершенством и с их вкусом и плодовитостью фантазии они достигнут многого и очень многого. Я с удовольствием могу констатировать, что отныне скульптура вступает в новый фазис.
Живопись и скульптура, несмотря на свое самое близкое родство, редко шли рука об руку. Между ними всегда происходила известная борьба. В разные эпохи торжествовала то одна, то другая. В древней Греции, например, торжествовала пластика, в средние века -- живопись, во время Renaissance -- то и другое вместе, в эпоху классицизма -- опять скульптура, а теперь опять живопись. Причины этой борьбы заключаются в том, что живопись более соответствует мистическому настроению, скульптура же, по самой сущности своей -- реальна. Из всех видов искусства, скульптура не только самый лаконический, как я уже раз где-то выразился, но и самый ясный и здоровый и, прибавлю, самый трудный вид его. Не даром Микельанджело говорил, что живопись -- для женщин, а скульптура для мужчин… И это не только по трудности исполнения, но и по духовному настроению. Скульптура не может изобразить ни тени, ни сумерек, ни видения, ни призрака, ни восхода, ни заката солнца, как не может изобразить и разные нюансы. цветовых оттенков -- fanés, которые теперь так нравятся. В наше время люди стали до того чувствительны и болезненно-нервны, что не могут прямо смотреть на природу, именно тогда, когда она радостно цветет со всей своей силой и блеском. Нынешний глаз не может переносить яркости красок, ему необходимы очки самые туманные, самые замысловатые… Сквозь такие очки смотрит теперь живопись, сквозь них начинает смотреть и известная категория людей, болезненно расшатанных до décadence'а. Скульптура-же чужда всему этому: она конкретна, рельефна и осязательна, даже для слепых…