2003. Наталья Алякринская. Маринетти в зеркале русской прессы

Маринетти в кафе "Бродячая собака", Санкт-Петербург, февраль 1914.
Фото: Карл Булла. Центральный государственный архив кинофотофонодокументов Санкт-Петербурга
Сидят: за вторым столиком справа — балерина Вера Фокина и балетмейстер Михаил Фокин; за вторым столиком слева — Филиппо Томмазо Маринетти; 2-я справа — Ольга Глебова-Судейкина.

В январе 1914 года в Россию приехал глава итальянских футуристов Филиппо Томмазо Маринетти. Его визит имел невероятный общественный резонанс. Неповторимый дух того мятежного времени сохранили русские газеты, эти "секундные стрелки истории", как назвал их Шопенгауэр.

Периодические издания тех лет - одни из очень немногих источников, которые могут поведать о личности Маринетти, яркой и парадоксальной (литературные воспоминания о нем единичны). Это тем более важно, если учесть, что Маринетти и Россия - целая глава во взаимоотношениях двух великих культур - России и Италии, и глава, не до конца изученная. Кроме того, газеты того времени позволяют увидеть отношение нашего общества к итальянскому футуризму в целом, в том числе и через призму футуризма русского.

С момента появления футуризма в Италии (в 1909 г. вышел первый манифест) русские журналисты уже не выпускали его из вида. Менее чем через месяц после публикации манифеста Маринетти в "Figaro" (20 февраля 1909 г.) петербургская газета "Вечер" в статье "Наброски современности" сообщает о появлении нового движения и приводит отрывки из манифеста. Русский журнал "Аполлон", родившийся в один год с итальянским футуризмом, взяв курс на освещение западноевропейской культурной жизни, с первого же года издания привлекает к сотрудничеству в качестве постоянного итальянского корреспондента известного поэта-футуриста и сподвижника Маринетти Паоло Буцци. В 1912 году журналы "Союз молодежи" и "Маски" публикуют переводы некоторых футуристических манифестов. Вскоре выходит из печати книга Вадима Шершеневича "Футуризм без маски". В 1914 году в переводе Шершеневича издаются самые важные манифесты итальянского футуризма. В том же году печатается книга Генриха Тастевена "Футуризм. (На пути к новому символизму)" , к которой также прилагаются переводы главных манифестов Маринетти. Наконец, в Киеве публикуется брошюра Александра Закржевского "Рыцари безумия (Футуристы)".

"Зверь, пугающий людей" - так окрестил футуризм один из его современников. И чем более пугающий характер приобретали безумства футуристов, тем охотнее журналисты писали о них. Были и те, кто в освещении этого явления особенно преуспел: поэт и переводчик Вадим Шершеневич остроумно окрестил их "футуропитающимися". Действительно, редкий критик и журналист не затрагивал так или иначе скандальную тему - ведь сам по себе футуризм был новостью, потрясающей основы общественного спокойствия. В своем фельетоне "Утопия" Шершеневич предположил абсолютно нереальную ситуацию: сговорившись, все издания вдруг решили не писать о футуристах.

"Футуристы увидят, что о них не пишут, и перестанут кривляться и гаерничать! - пишет Шершеневич. - На первой странице каждого номера заглавным курсивом: Мы о футуристах принципиально не пишем. Мы Действительные Члены Всероссийской Трудовой Кооперации Замалчивания Футуризма в Периодической Печати". Словом, совсем перестали упоминать о футуристах". Правда, по мнению Шершеневича, в результате число подписчиков сразу бы уменьшилось, а Корней Чуковский из-за отсутствия предмета критики умер бы голодной смертью.

Его сатира, к радости или к сожалению, так и осталась утопией. Чуковский, действительно не любивший отечественных футуристов, с яростью продолжал их бранить. И … ставил им в пример Маринетти. "Ясно, что наш футуризм, в сущности, есть анти-футуризм, - писал он в альманахе "Шиповник". <…> Все сломать, все уничтожить, разрушить, и самому погибнуть под осколками - такова его, по-видимому, миссия". И далее: "<…> о, с каким ошеломительным хохотом взглянул бы на них (на русских футуристов - прим.авт.) Маринетти, истребитель Паралича и Подагры, поэт-фейерверк, поэт-пулемет! <…> С какой предсмертной тоской, с безнадежной усталостью творят они свое страшное дело, и, конечно, только в насмешку мы можем называть их футуристами".

Вскоре у русской общественности появилась возможность сравнить русских футуристов с итальянскими на деле. 26 января 1914 года на Николаевский вокзал Петербурга поездом прибыл Филиппо Томмазо Маринетти. Явившись в Россию, итальянец подлил немало масла в огонь дискуссий в прессе относительно футуризма и невольно спровоцировал волну критики в отношении русских футуристов. К ней они были привычны. Однако терпеть вторжение на свою "территорию" заезжего ревизора не желали. Итальянец был принят ими в штыки. Маринетти недоумевал:

"- Я очень тронут теплым приемом московской публики, но почему меня приветствуют почти исключительно люди, далекие от моих воззрений? Почему русские футуристы не хотят со мной разговаривать? Враги мне аплодируют, а друзья почему-то демонстративно не ходят на мои лекции" , - цитировало "Русское слово" расстроенного вождя футуристов.

Между тем "друзья" решили бороться за свою самобытность до конца. Самые радикальные из них объявили Маринетти войну. Накануне его приезда в Россию "Вечерние известия" цитируют художницу-футуристку Наталью Гончарову, которая на вопрос "Поедете ли вы встречать Маринетти?" отвечает: "Меня этот субъект не интересует". "Мы устроим ему торжественную встречу, - цитирует та же газета супруга Гончаровой, художника-лучиста Михаила Ларионова. - На лекцию явится всякий, кому дорог футуризм как принцип вечного движения вперед, и мы забросаем этого ренегата тухлыми яйцами, обольем его кислым молоком! Пусть знает, что Россия - не Италия, она умеет мстить изменникам".

До рукоприкладства, впрочем, не дошло. Однако скандалы в течение визита Маринетти происходили регулярно, чему неустанно радовалась отечественная пресса. В газете "Новь", например, развернулась дискуссия между двумя лагерями футуристов в лице Михаила Ларионова и его противников во главе с В. Шершеневичем. Поводом послужили вышецитированные слова художника о намерении русских футуристов забросать Маринетти тухлыми яйцами. Через день после этого в газете "Новь" было опубликовано гневное письмо Вадима Шершеневича: "Прошу довести до сведения читателей, что слова и угрозы г. Ларионова не имеют никакого отношения к намерениям русских футуристов, так как, хотя нам футуризм и дорог, но проявлять явное некультурство на лекции Маринетти никто из нас не хотел и не хочет". От Ларионова поспешил отмежеваться и К. Малевич, который от лица русских художников-футуристов заявил, что "…забрасывание тухлыми яйцами, обливание кислым молоком, а также пощечины, на чем строит свой футуризм и популярность лучист Ларионов - принадлежат дикой толпе, к которой приобщается и он".

Не остались в стороне от полемики и "Вечерние известия": они поместили карикатуру, на которой изображен Ларионов, с поднятым воротником и заложенными за спину руками: "Мы" и не таких колотили" - заявляет он г-ну Маринетти, стоящему напротив в бойцовской позе с кулаками наготове. Правда, критика и насмешки не убедили Ларионова: он остался при своем мнении. Через два дня после ответа Малевича в газете "Новь" появляется его короткое письмо: "В ответе на все направленные против меня письма, заявления и упреки, заявляю совершенно определенно: г. Маринетти, проповедующий старую дребедень - банален и пошл; годен только для средней аудитории и ограниченных последователей".

Однако М. Ларионову вряд ли стоило так волноваться. Самобытность русского футуризма была настолько очевидна, что не нуждалась в защите. Об автономности его развития написано немало (см., например, работы Е. Бобринской, Е. Беренштейна, А. Крусанова, В. Маркова, воспоминания Б. Лившица). Скажем только, что в развитии русского футуризма его дальний итальянский "родственник" сыграл роль катализатора: Италия дала России творческий импульс, который очень своеобразно воплотился в иной культуре.

Что же такое истинный итальянский футуризм? Задав этот вопрос, русский читатель мог отправиться за ответом на лекцию Маринетти - а мог и перелистать свежие газеты. Так, ежедневная московская газета "Новь" помещает статью П. Кожевникова "Итальянский футуризм (К приезду Маринетти)", которая представляет собой краткий курс этого предмета. "Согласно определению Маринетти, - пишет автор, - футуризм стремится к созданию искусства, которое отвечало бы новому изменившемуся жизнеощущению (sensibilite`) современного человечества, вызванного научными открытиями и широким мировым общением (телефон, телеграф, большая газета - "синтез мирового дня" и проч.). <…> Оптимистический взгляд на вещи, которые прежде принимались пессимистически, - вот то положительное, что прежде всего внесено футуризмом в литературу".

"Вечерние известия" публикуют статью анонимного автора под названием "Итальянские футуристы". Во вступлении он цитирует одного из видных деятелей итальянского литературного авангарда Джованни Папини: "В России или в Америке футуризм был бы нелепостью: он исключительно детище Италии". Эта мысль стала отправной точкой статьи, в которой объясняется, почему футуризм, родившись в Италии, стране с богатейшим культурным наследием, встретил там ожесточенное сопротивление: "Нужно жить в этой стране, покрытой развалинами прошлого, нужно знать ее города, существующие музеями, картинными галереями, продажей открыток, старающейся в угоду приезжим иностранцам сохранить всеми силами вымирающий "быт", в роде карнавала, гондол и т.п., чтобы понять, как близко затрагивает "анти-пассатистская" (направленная против прошлого) критика футуристов самые разнообразные интересы. Руины древнеримской империи, как и произведения Ренессанса, для многих итальянцев не прошлое, а настоящее; их хлеб, их средства к существованию".

Немногие отечественные издания смогли равнодушно отнестись к декларациям Маринетти и неизбежно переходили на комментарии. Мотив "вторжения" Маринетти на чужую территорию, образ чужака прослеживается в публикациях постоянно. "<…> как истый потомок Цезаря, Маринетти не удовлетворяется своей родиной, - он хочет навязать urbi et orbi свое настроение провинциала, обезумевшего от вторжения автомобиля, от шумов фабрики, и вот он - миланец - хочет омиланить всю духовную культуру человечества, - пишет "Речь". - Как всякий провинциал, он искренне убежден, что его проект урбанизации искусства - нечто абсолютно новое и страшно революционное. А как типичный отпрыск буржуазии, он не менее искренно убежден, что современная свободная и вооруженная конкуренция и есть идеальное "будущее" и что торопливая "вездесущность" (simultanaité) современного биржевика, "вибрирующего" в унисон с биржевыми телеграммами со всех концов мира - и есть идеальная "будущническая" психология. Отсюда и мечта о перманентной войне, как о "гигиене мира", и сведение любви к "функции продолжения рода" (некогда думать о "лунном свете"!), и динамическая скульптура, и "телеграфный лиризм", и "искусство шумов"…".

Стремясь избежать субъективизма и быть ближе к первоисточнику, редакция "Биржевых ведомостей" даже заказала самому Маринетти статью об эстетике футуризма. Тот не замедлил с ответом и оперативно написал статью, будучи в Петербурге. В ней он излагает основные положения своей доктрины, оставаясь верным стилистике собственных манифестов:

"Мы развиваем и превозносим великую новую идею современной жизни - идею механической красоты и прославляем любовь к машине, пылающую на щеках механиков-машинистов, обожженных и перепачканных углем, - пишет он. - Случалось ли вам наблюдать за ними, когда они любовно моют огромное, мощное тело своего локомотива? Не сказывается ли здесь нежность любовника, ласкающего свою возлюбленную?" Далее Маринетти развивает идею неизбежно грядущего отождествления человека и мотора, а вскоре договаривается до следующего: "<…> мы мечтаем о создании внечеловеческого типа, у которого будут уничтожены моральные страдания, доброта, нежность и любовь, - единственные яды, отравляющие неистощимую жизненную энергию, единственные нарушители нашего могучего физиологического электричества".

Оставим в стороне напрашивающуюся в связи с этими строками аналогию с фашизмом (в недалеком прошлом имя Маринетти связывали в России прежде всего с Б. Муссолини, соратником которого он действительно был ). Здесь больше хочется процитировать Николая Бердяева, который в статье "Кризис искусства", написанной в 1918 году, уделил футуризму и самому Маринетти немало внимания: во вражде Маринетти к человеческому "я" русский философ справедливо видит основное противоречие футуризма. "Футуристы хотят развить ускоренное движение и отрицают источник творческого движения - человека, - пишет он. - <…> Настоящего движения нет в футуризме, футуристы находятся во власти некоего мирового вихря, не ведая смысла происходящего с ними и, в сущности, оставаясь пассивными".

Чуть далее Бердяев подводит черту под, казалось бы, революционными лозунгами футуризма: "Футуризм имеет огромное симптоматическое значение, он обозначает не только кризис искусства, но и кризис самой жизни. К сожалению, агитационные манифесты у футуристов преобладают над художественным творчеством. В этих манифестах выражают они свое изменившееся чувство жизни. Но они бессильны адекватно выразить это новое чувство жизни в произведениях искусства".

Между тем уже известный нам Дж. Папини в 1915 г. на страницах футуристского журнала "Lacerba" призывает отличать футуризм от "маринеттизма". Первый, по его словам, стремится создать новые ценности, но не разрушая старых, а имея их в виду. Футуризм выступает против культа прошлого, тогда как "маринеттизм" полностью отрицает самое прошлое с его положительным опытом. Патриотизм, пропагандируемый футуристами, в изложении "маринеттизма" превращается, по словам Папини, в шовинизм, а стремление "преодолеть" культуру - в невежество. Визит Маринетти в Россию наглядно это продемонстрировал.

"Гастроли". Вот меткое слово, которым Е.П. Беренштейн охарактеризовал пребывание Маринетти в Москве и Петербурге зимой 1914-го года. Природный артистизм Маринетти и любовь к эпатажу сделали его героем ежедневных публикаций в прессе. Впрочем, публикации были весьма неоднозначными. "Единственный. Неподражаемый. Пророк нового миросозерцания, прославившийся не столько своими "манифестами", сколько подвигами рукоприкладно-мордобойного свойства, - не без насмешки пишут "Вечерние известия". - В сравнении с нашими футуристами он, разумеется, Голиаф. И скандалист калибра крупного. Мускулатура лица его развита необычайно. Машинная".

Очевидно, что это необъяснимое дарование, это умение пускать пыль в глаза парализовало наиболее неподготовленных и наивных журналистов. Таких, например, как автор заметки в газете "Новь". Он пишет восторженно, без намека на иронию: "При первом взгляде он сразу покоряет и располагает к себе, - описывает он встречу Маринетти на вокзале в Москве. - Энергичное, живое лицо, на редкость красивое. Черные глубокие глаза насмешливо и живо глядят на собеседника. Маринетти полон огня, он весь горит, пылает. Резкие, быстрые движения. Во время приветствия Тастевена он все время поворачивается из стороны в сторону, оглядывает публику, впивается в лица <…>

- Я рад приехать в Россию… О России я был совершенно превратного представления. Я думал попасть в страну снегов, но теперь вижу, что это вулкан под легким слоем пепла, готовый вспыхнуть…".

Любопытно, что радушный прием, который устроила Маринетти российская публика (она, в отличие от группы агрессивно настроенных русских футуристов, была весьма благосклонна к последнему), совсем не порадовал гостя. Это тут же заметили газеты: "…приемом у нас он огорчен - ему аплодировали, а аплодисменты усыпляют энергию, - пишет петербургская газета "Речь". - Он предпочитает будящие, энергичные свистки, и его лучшим в жизни днем навсегда будет тот, когда в Милане его освистала толпа в 1000 человек". Маринетти надеялся, что в загадочной России варвары-"пассеисты" встретят его по меньшей мере так же "горячо", как в родной Италии. Однако… "Вместо окрыляющих душу тухлых яиц и больно бьющих апельсин - громы аплодисментов, восторги дам (вот тебе и "презрение к женщине!"), обеды у меценатов, репортерские отчеты о том, как он доехал, приехал и что за день осмотрел и как это ему понравилось, - пишет газета "Речь". - Он думал потрясти основы, испугать, - а его приняли как синьора знатного иностранца, как душку-мужчину, как вундеркинда, как маститую знаменитость. Москва оказалась "культурнее" Парижа".

Вот как описывают атмосферу на одной из лекций Маринетти "Вечерние известия": "В аудитории после двух вспышек магния фотографов становится смрадно; оратор утирает пот с лица, головы и шеи. Один платок взмок; поэт вынимает другой; голос его охрип, поэт после короткого перерыва возобновляет свою лекцию, чтобы дойти до предельной затраты энергии и прочитать свое стихотворение со звукоподражанием шипению пуль, треску пулеметов, разрыву гранат, проклятиям и стонам раненых, крикам победного "ура" среди балканской природы:
- Горизонт. Плюс - солнце. Плюс эскадроны кавалерии. Та-та-та. Дзынь-бум, дзынь-бум. Зу-у-зы, зу-у-зы!
- Браво, браво! - Маринетти - кричит и аплодирует вся аудитория, и лица женщин не могут оторваться от возбужденного, прекрасного, поднятого вверх лица".

Впрочем, радушный прием русской публики можно было объяснить и по-другому - как это сделал Алексей Боровой на страницах все той же газеты "Новь". "Герои создаются толпой, - пишет он в статье "Герои и толпа", написанной по следам второй лекции Маринетти в Москве. - А кто же не знает, что каждый из нас, став частью толпы, приобретает новую страшную силу. Как искра, мы зажигаем соседа. Душевные движения наши - восторг, недовольство - передаются ему. <…> И когда перед толпой стоит оратор, одаренный, смелый, знающий рабскую психологию толпы, ее истерическую чувствительность; когда он любит то, что говорит, не только внутренно, но в голосе и жесте, - он может взять толпу, как послушный инструмент ".

Газета "Голос Москвы" публикует остроумный фельетон Н. Вильде под названием "Из размышлений "пассеиста"". В нем он анализирует телеграфный слог в литературе, проповедуемый Маринетти:
"Для построчной платы самое чудесное изобретение, - пишет он. - И быстро и выгодно.
Взял с полки "Анну Каренину", "Войну и мир".
И понаписано же! Годами писали.
А при телеграфном способе и "Анну Каренину", и "Войну и мир" можно в три дня накатать.
Да и того меньше. Достал Пушкина, Лермонтова.
Рифм-то, рифм! Размеров всяких, всяких сравнений, знаков препинаний.
А взять "Демона" в телеграфном стиле и всего несколько строк:
Летанье,
Изгнанье,
Воспоминанье,
Сиянье,
Кавказ,
Алмаз,
Божья кара,
Тамара,
Ветрила,
Светила,
Лобзанья,
Приник,
Молчанье,
Крик,
Побежденный,
Надменный,
Один во вселенной.
Перечитал.
Показалось мне, "пассеисту", нескладно, куцо, на поэму непохоже.
Но ведь мало ли к чему человек привык и от чего отвыкать ему нужно.
Думаю, перевести по-итальянски и послать г. Маринетти.
Пересмотрел также Шопена, Бетховена.
Нот! Нот! Аккордов! Ритмов!
Сыграл одним пальцем пятую симфонию и "Marche funébre" Шопена.
Куда проще".

Говоря о футуристической "музыке", состоящей преимущественно из шумов, фельетонист вспоминает свою кухарку Матрену. Напившись на собственных именинах, она вошла в музыкальный раж, "кулаками во всех октавах стучала и даже иными частями тела наседала на фортепьяно". "А в трезвом виде смирнейшая баба, - замечает автор. - Кто знает? Может быть, бессознательная футуристка?"

Побывав на лекции главы итальянских футуристов, Н. Вильде пришел к выводу, что все новое - это хорошо забытое старое. Размышляя о призывах Маринетти к уничтожению наследия мировой культуры, он невольно вспоминает грибоедовского Фамусова: "Сергей Сергеич, нет, уж коли зло пресечь, собрать все книги бы да сжечь". И добавляет: "Грибоедовский ретроград и современный футурист. Крайности сходятся".

Впрочем, далеко не все идеи Маринетти были банальны и вторичны. "Биржевые ведомости" рассказывают читателям о футуристическом театре, о котором Маринетти почему-то не упомянул ни в Москве, ни в Петербурге. Между тем театр этот представляет из себя, по замыслу Маринетти, весьма комическое действо: "Автор совершенно серьезно рекомендует в целях большего оживления спектаклей принимать следующие меры: - пишет газета, - смазывать часть кресел чем-нибудь липким, чтобы зрители приклеивались к сидению; продавать одно и то же место десяти лицам сразу; подбирать в составе публики нарочито раздражительных, легко воспламеняющихся людей, или лысых, или вообще обладающих физическими недостатками; рассыпать в театре порошки, вызывающие чихание, кашель и т.д.".

Любопытно, что автор заметки ничуть не осуждает подобное новаторство. Напротив, он сожалеет, что Маринетти, будучи в России, не обмолвился о своем театральном проекте: это послужило бы доказательством того, "как далек взбалмошный и сумасбродный, но человеческий футуризм Маринетти от дикого, бессмысленного футуризма петербуржцев".

В России многое сходило Маринетти с рук. Будь он нашим соотечественником, писал Бенедикт Лившиц, на Маринетти уже давно надели бы смирительную рубаху. И, правда, кому из отечественных поэтов позволили бы так неуважительно говорить, к примеру, о женщинах, как это делал заезжий итальянец? "Ты можешь уважать женщин сколько хочешь, а для меня нет разницы между женщиной и матрацем" , - эта строчка из письма Маринетти поэту-футуристу Лучини могла бы стать эпиграфом ко всем выступлениям итальянского мэтра, в которых он касался "женской" темы.

"Женщина настоящего, - расслабленная самка, - цитирует приехавшего в северную столицу Маринетти "Петербургская газета". - Она противна нам со своей пряной любовью. Нынешняя любовь обесценена благодаря всемирно-усилившейся роскоши женщин. Нынешняя женщина больше любит роскошь, чем любовь. <…> Влияние женщины губительно, а потому мы, футуристы, относимся к ней отрицательно". Впрочем, со стороны Маринетти - безусловного и очевидного поклонника противоположного пола - это была лишь игра на публику, что не замедлили подметить журналисты: "Его утверждению, что женщина является тормозом умственной деятельности мужчины, что в жизни футуризма она не должна играть никакой роли - вряд ли кто поверит, - пишет в "Вечерних известиях" некий автор под псевдонимом "Дамокл". - Всего меньше сами футуристы, которые зло поговаривали о своем вожде, когда он день за днем откладывал отъезд из Москвы. "Бесстрастный" Маринетти оказался очень пламенным поклонником русской красоты… Еще Пушкин заметил:
- Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей. ".

Маринетти пробыл в России три недели - с 26 января по 17 февраля 1914 г., посетив Москву и Санкт-Петербург. При этом визит продолжался гораздо дольше запланированного срока. В обоих городах у Маринетти была чрезвычайно насыщенная программа. Впрочем, завидное здоровье и неутомимость позволили бы ему выдержать и более напряженный график.

Репортеры следовали за итальянцем по пятам. "Санкт-Петербургские ведомости" рассказывают, что, увидев Кремль, Маринетти назвал его "нелепой вещью", а Храм Василия Блаженного посоветовал "раскрасить несколько ярче". Однако через несколько дней "Русское слово" опровергло вышеизложенное: "В противовес обычаям всех "знатных иностранцев", Маринетти почти не осматривал московских достопримечательностей, - писал безымянный корреспондент. - <…> Впрочем, проникшие даже в печать слухи касательно крайне неодобрительных отзывов Маринетти о памятниках московской старины являются плодом слишком фантастического полета чьей-то мысли. Маринетти не обзывал Кремля "нелепой штукой", не советовал раскрасить Василия Блаженного самыми яркими красками и вовсе не думал спрашивать, на какой площади теперь рубят головы боярам".

"Русское слово" пишет, что, игнорируя прошлое, Маринетти больше интересовался настоящим Москвы. Совершая долгие пешие прогулки по улицам города, он пришел в восторг от оживленной и пестрой сутолоки Кузнецкого моста. "Вечерние известия" сообщают, что он отправился в центр города, побывав с визитами у Вяч. Иванова и Ф. Коммиссаржевского: "Немолчный шум, грохот, рев автомобильных гудков, голоса идущих, как хлыст действуют на Маринетти, он оживает, блестят глаза, улыбка не сходит с лица".

В один из вечеров Маринетти отправился в цирк. "Это зрелище он считает наиболее интересным из всех существующих способов развлечения, - писала "Новь", - и в цирке он видит преддверие будущего театра". В московском цирке Маринетти понравилось. Бродя по фойе, он заметил, что женщины держат себя с мужчинами совершенно свободно - и не замедлил это прокомментировать: "Наши римские женщины, - передает его слова газета "Новь", - гораздо скромнее русской, а больше подчинены предрассудкам. Эмансипация женщины у вас, русских, несравнимо идет более быстрым темпом, чем в Италии. Вообще меня и поражает, и восхищает Россия, в ней столько контрастов. Варварство, дикий восток и самая совершенная техника, последнее слово науки".

Именно эти контрасты и стремился увидеть в первую очередь Маринетти, попав в незнакомую страну. "Новь" сообщала, что в компании с несколькими литераторами он побывал на Хитровом рынке. "Его страшно интересует жизнь московского "дна", о котором он много слышал" , - пишет газета, впрочем, не сообщая подробностей визита. Ночную жизнь двух столиц Маринетти также увидел во всей красе. В Москве он отправился в знаменитый трактир "Комаровка". В то же самое время туда ввалилась пьяная компания студентов и, как сообщает "Новь", Маринетти стал свидетелем потасовки между дебоширами и городовыми. Драка произвела на футуриста тягостное впечатление: "В Неаполе и Милане есть такие же притоны, но там нет этого зловещего страшного вида, там веселей, шумней, больше радости" , - цитировала "Новь" Маринетти.

В Петербурге его ожидало литературное кабаре "Бродячая собака" - любимое место встречи литературного бомонда. По свидетельствам "Нови", он побывал там около пяти раз, просиживая до раннего утра и ведя беседы с литераторами Петербурга. Однако не все они были настроены благодушно в отношении гостя. Прибытие Маринетти в северную столицу ознаменовалось очередным скандалом: к первому выступлению итальянца в Питере глава русских кубофутуристов В. Хлебников и Б. Лившиц выпустили листовку-манифест, в котором провозглашали независимость русского футуризма от итальянского. "Сегодня, - говорилось в листовке, - иные туземцы и итальянский поселок на Неве (имеется в виду "Бродячая собака", находившаяся на пересечении Итальянской улицы и Михайловской площади - прим авт.) из личных соображений припадают к ногам Маринетти, предавая первый шаг русского искусства по пути свободы и чести, и склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы.<…> Чужеземец, помни страну, куда ты пришел. Кружева холопства на баранах гостеприимства".

Чужеземец помнил. И его не могло не удивлять своеобразие этой страны. "Новь" передает слова, вырвавшиеся у Маринетти, и оставшиеся, к сожалению, актуальными до сих пор: "Россия, что ни говори, еще не Европа".

Однако именно в этом Маринетти видел бóльшую по сравнению с Европой открытость для новых течений в культуре.
- Это страна футуризма, - цитировало его "Русское слово". - Здесь нет ужасного гнета прошлого, под которым задыхаются страны Европы. Россия молода, полна сил, и я твердо верю, что она внесет очень много в культуру будущего.
"У вас, русских, большое будущее, вы цари его!" - заявил Маринетти "Вечерние известиям".

Несмотря на холодный прием коллег-футуристов, Россия так вдохновила его, что Маринетти собрался посетить нашу страну в ноябре того же 1914 года, причем не один, а в сопровождении своих друзей и коллег - художников и поэтов Руссоло, Боччони, Прателлы, Буцци и других. Он планировал организовать в Москве выставку картин и скульптур, а также продемонстрировать "музыку шумов" и устроить концерт футуристического оркестра, составленного из изобретенных футуристом Прателлой 18-ти новых музыкальных инструментов. Об этом поведало читателям "Русское слово". Однако планы Маринетти не сбылись. Отчасти тому помешала начавшаяся война. Вероятно и то, что оказанный ему в России прием убедил Маринетти в бесперспективности сотрудничества с русскими, понимавшими футуризм слишком по-своему.

После отъезда Маринетти быстро забыли - как забывают яркий спектакль, не затронувший душу. Как справедливо заметила "Новь", успех Маринетти походил на опьянение от быстрой езды на автомобиле: "физиологическая радость минуты, после которой возвращаются домой и все остается… по-старому". Почему же так получилось? Емкий ответ, как кажется, дал Я. Тугендхольд в уже упоминавшейся замечательной статье "Запоздалый футуризм", напечатанной в газете "Речь".

"Наполеон не учел ширины русских снегов, - пишет он. - Маринетти не учел широты русской психологии. <…> И вот самый футуризм Маринетти оказался у нас з а п о з д а л ы м. Молодежь - разочарована, буржуа (те самые "старики", которые, по Маринетти, неправы даже тогда, когда правы) - в восторге. И, действительно, нас теперь ничем не удивишь, мы и не такие виды видали. Наши собственные Невтоны уже превзошли Маринетти по части "левизны"".

К 1914 году русский футуризм как художественное явление уже состоялся. Увы, путь его (и в итальянском случае тоже) оказался практически тупиковым. Еще в 1913 году в "Русской мысли" В. Брюсов писал о том, что "новое движение в поэзии может быть сильным, здоровым и плодотворным лишь тогда, когда оно опирается на все, сделанное в литературе до него". Некоторые из современников футуризма провозгласили его кончину еще при жизни движения: John Cournos, автор статьи "Смерть футуризма", напечатанной в одном из последних выпусков "Аполлона", объяснил ее тем, что футуристы подписали себе приговор, когда решили отражать в своем искусстве современность. Истинным футуристом автор называет Леонардо да Винчи - потому, что тот опережал современность и в то же время в своем искусстве уклонялся от этой современности с настойчивостью маятника.

Однако футуризм и его "изобретатель" остались ярким явлением в истории. А урок, который преподал России Маринетти, не прошел даром. Итальянец был нужен нам, чтобы убедиться в нашем своеобразии. И русская журналистика сыграла в этом процессе ведущую роль, расставив приоритеты и выступив против того, что никогда не могло полностью привиться на почве русской культуры.


Опубликовано: Алякринская Н.Р. Маринетти в зеркале русской прессы // Вестник Московского университета; серия 10: "Журналистика" - 2003, № 4. С. 77-89.

1