С художником из Москвы Михаилом Рошняком мы познакомились года три назад, готовя масштабную международную художественную выставку «Вдоль Великого Шёлкового пути» с участием итальянских, китайских и российских художников. Михаил удивил тем, что принёс для экспозиции картины, написанные вместо обычных красок … черноземом! Слово за слово выяснилось, что он родом из Башкирии, является автором и исполнителем уже целого ряда ярких арт-проектов, прошедших в Москве, Нижневартовске, Воронеже и других городах, а мечтает провести в Башкирии пленэр художников из разных концов мира в местах, где жил и творил его кумир — великий футурист Давид Бурлюк.

В начале 1990-х годов Михаил издавал в Москве журнал, посвященный проблемам альтернативного искусства ALL-MANACH, был организатором выставок независимого искусства и клубных перформансов «Дух и почва», «Археология сознания», «STOP NATO» и других. С 1996 года — участник международных арт-ярмарок в Страссбурге и Женеве, с 2004 года — директор Центра «Открытые проекты», с 2006 года — арт-директор Московского общественного фонда поддержки культуры и развития современного искусства. Об искусстве и реальной жизни — наш разговор.

- Начнем с традиционного — где родился, вырос, учился? Расскажи о родных, о родной улице, о тех, кто повлиял на выбор профессии, о ярких эпизодах из детства и юности…

— Мои бабушка, прабабушка и даже прапрабабушка, носившие фамилию Кульпины — коренные уфимцы. Дедушка родом из Давлеканово, из рода Сакаевых, их очень много в Башкортостане и Татарстане. Мой дед по отцу, Иван Иванович Рошняк, работал на железной дороге в Стерлитамаке, и, как я понял, был из ссыльных. Мать моя вышла замуж за Николая Рошняка в Стерлитамаке, где они прожили года полтора–два. Я родился там, а потом мы переехали в город Октябрьский. На мое детство там как раз пришелся нефтяной бум. Город был построен для нефтяников «с нуля» архитекторами, братьями Весниными, причем построили они не один дом, а целиком город, с архитектурной планировкой в виде фонтана нефти! Мне кажется, город надо было и назвать «Фонтан», поскольку недалеко от него зафонтанировала однажды знаменитая скважина №100. В Октябрьском я занимался в туристическом клубе: ходил с ребятами на Урал, в зимние и летние походы, когда ещё Ямантау был не закрыт в 1970-е годы. Для меня стало открытием то, что сейчас туда уже не попасть, город стал закрытым.

- Был ли в семье кто-то художником? Кто привил любовь к искусству?

- На выбор профессии однозначно повлиял отчим, Алексей Романов, потому что с отцом мать прожила мало, они разошлись, когда мне было всего 3 или 4 года. Меня воспитывал отчим, художник-оформитель. Он участвовал в выставках, писал картины, хотя и не был членом Союза художников.

В армии меня сразу взяли художником. Там всех спрашивали, кто и что умеет делать, я сказал, что умею рисовать. Я служил в гарнизоне недалеко от Москвы. В штабе у меня была мастерская. Начальник штаба иногда давал увольнительную и отпускал меня в Москву, чтобы я сходил в музей, в Третьяковскую галерею… Так что служил я вполне гуманитарно. А после армии получилось остаться в Москве. Мне дали жилье и я начал готовиться к поступлению в полиграфический институт. Выбрал его, потому что образование показалось мне интересным: там не просто рисуешь — это связано еще и с книгой, литературой. Интересно иллюстрировать или делать оформление книги, постигать весь процесс её создания. Я был этим очень увлечен.

На старшем курсе стажировался в «Высшей школе графики и книжного искусства» в Лейпциге. И потом ещё года два-три туда ездил, дружил с ребятами из этого вуза. Наш полиграфический институт, к слову, ни в чем ему не уступал, был на лидерских позициях. В 1970-1980-е годы это было очень крутое художественное учебное заведение, и время было очень хорошее. Там были и классические педагоги, и новые, передовые, и выпускники выходили оттуда тоже довольно продвинутыми. Мне преподавал первые полтора года Андрей Васнецов, который меня и готовил к поступлению, позже — Элеонора Жарёнова, его последовательница. Графику и искусство книги преподавала Наталья Гончарова, шрифт — Максим Жуков, все яркие личности. Жаль, что сейчас этот факультет потихонечку умирает.

- До сих пор увлечен оформлением книг?

Сегодня уже не могу этого сказать. Я развивался больше как практикующий художник и куратор арт-проектов. Книги делаю поскольку-постольку, но в основном увлекаюсь живописью, выставками, курирую проекты.

- Кто из мэтров искусства повлиял на твой художественный стиль больше всего?

— У меня всегда был огромный интерес к немецкому искусству. Немецкие художники — философы. В их работах — минимум декоративности, всё обращено во внутренний мир, к философствованию. Мне близки «новые дикие» художники семидесятых — Йозер Бойс, например, из российских — Андрей Васнецов. Будучи студентом, я интересовался Малевичем, Татлиным, Ларионовым, Гончаровой, поэтами 1920-х годов, Давидом Бурлюком. Сразу после института немного отошел от этого, но сейчас на новом жизненном витке снова к их произведениям обратился, и стало ясно, что потенциал в их произведениях остался огромный, а на вопросы, которые они поставили, до сих пор нет ответов. Поэтому можно спокойно заниматься их наследием дальше, это в каком-то смысле — будущее.

- Почему краски в твоих работах заменила земля, какова концепция?

- Я пришёл к этому случайно: сделал пару-тройку картин с землей в стиле, в котором сейчас и работаю. Может, они были не такие явно пейзажные, но я их выставил на одной выставке, и эффект был поразительный. Зрители говорили, что от них исходит непонятная энергия. Я выставил «земляные» картины в Центральном Доме художника, потом раскрасил их, и сразу несколько коллег-художников, независимо друг от друга, сказали: «Да зачем ты их раскрашиваешь? Просто земля «цепляет» больше!» Так я и стал делать.

Предрасположенность к занятиям с землей у меня есть, с очень давних времен. Есть в ней некая мистика. И есть особое ощущение. К примеру, мы находимся в каком-то месте, видим пейзаж. А я беру землю прямо из этого пейзажа и ею же пишу картину. Получается запредельный реализм, о точности которого даже страшно говорить. Более того, я начал коллекционировать землю. Так, в Башкирии в городе Октябрьском, вокруг возвышенности Нарыштау, где качают нефть с холмов, я обнаружил странный грунт, похожий на серый цемент. Цементом невозможно рисовать на холсте, он сам себя разрушает из-за кислотности. А этим грунтом я попробовал и получилось. Когда в последний раз делал выставку, заезжал в Аркаим, где набрал зеленых камней…

- Кто входит в твой круг общения в Москве, есть ли в нем выходцы из нашей республики? Что вас связывает?

- Из уфимских художников сотрудничаю с Василем Ханнановым. Он тоже уроженец Октябрьского. У него там, правда, сейчас никого не осталось, а у меня там сестры, родственники. Есть очень интересные проекты, которые делаем вместе. В Москве постоянно в контакте также с его однофамилицей Гульчачак Ханнановой, которая, работая в Полномочном представительстве Башкирии в Москве, очень помогала продвигать неординарные арт-инициативы.

— Ты пытался сделать проект, связанный с именем Давида Бурлюка, который, как известно, много жил и работал в республике, оставил в Уфе самую большую коллекцию своих работ. Почему важно обращение к его творчеству сегодня?

- Про Бурлюка я могу говорить очень много. Бурлюк — это удивительная фигура, огромный мост, который соединяет своей жизнью Уфу, Украину, Москву, Казань, Санкт-Петербург, Сибирь, Японию и США. Все эти точки — не просто места путешествий, а места, где он работал, создал много произведений, устраивал выставки, написал много картин. В Уфе музейщики и интеллигенция не зря гордятся тем, что Бурлюк там есть. Его имя может, и должно стать настоящим брендом для Башкирии! Так же, как чак-чак или мёд. Для художников и поэтов всего мира ценно, что Бурлюк провёл много выставок в Уфе.

Я давно пытаюсь организовать какое-нибудь серьезное биеннале с участием художников со всего мира в память о Бурлюке в Уфе или Буздякском районе, где он, собственно, непосредственно жил и работал. Но! Когда я готовил мой первый, посвященный ему проект «Сенокос», то заезжал в райцентр Буздяк. Так вот, там вообще ничего о нем нет! Въезжаешь — магазин «На Рублёвке», а мог бы быть магазин «Бурлюк». Я шучу, конечно, но это неправильно! Бурлюк — это мост из прошлого в настоящее, из настоящего в будущее. И дело не в том, что Бурлюк и Рошняк — похожие фамилии. Он — многозначная фигура: поэт, художник, деятель культуры, его абсолютно уникальный подход к живописи не изучен до конца.

Жалко, что Уфа и Башкирия не пользуются этим именем и его достоянием для своего серьезного продвижения по миру. Как говорится: что имеем — не храним, потерявши — плачем. Уфимские музейщики — молодцы. Как и Русский музей, который спас картины Малевича и Ларионова, не дав уничтожить их в 1940-е годы, они сохранили картины Бурлюка в Уфе, несмотря на то, что часть работ все же была украдена и утеряна. Сохранить удалось лучшее, недаром в 1950-е годы Бурлюк писал в уфимский музей имени Нестерова письмо с просьбой: «Давайте поменяем мои уфимские картины на все, которые у меня есть сейчас». Он относился к этим работам очень трепетно. Но, опять же: Бурлюк всего полтора года учился в Казани - и там теперь висит огромная доска: «Здесь учился Давид Бурлюк». В Уфе он прожил огромную часть своей жизни, сделал столько всего, что зафиксировано в мировом художественном контексте, но в Уфе ничего о нём нет, кроме его картин. Надо что-то делать. Зачем отдавать кому-то право на такое наследие?

- Наверняка, с Башкирией, с впечатлениями о ней связана и другая серия твоих работ и выставок — нефть. Какова концепция этого проекта? В Азербайджане, например, на улицах с сувенирными лавками продают картины, написанные нефтью, а у тебя есть такие работы?

- Я вырос у «качалок», детство провел около нефтевышек. Мама говорила: «Учись хорошо, а то будешь, как дядя Лёша, весь в грязи, в нефти мазаться». У меня был под окном нефтяной техникум, на улице Девонской — нефтяной институт. Я мог выучиться на нефтяника, а выучился на художника. Так что про свой проект «Нефть в квадрате» могу тоже рассказывать очень долго и много. В Уфе я его показывал благодаря галеристу Валериану Гагину, который проспонсировал эту выставку. Мы ее показали в Уфе, затем я перевёз экспозицию в город Октябрьский, где отмечалось 70-летие первого нефтяного фонтана в сотой скважине Туймазинского месторождения.

У меня перед глазами всегда стоит черный квадрат не только Казимира Малевича, но и реальная картина черного квадрата, который можно видеть во многих местах, где есть нефтепромыслы. Дело в том, что у нефтяных скважин мы в свое время бегали, играли. И я видел черный квадрат земли, который был обсыпан трактором вокруг вышки, для того, чтобы нефть не текла, не сочилась дальше, чем нужно. В таком квадрате нефть лежала и засыхала черным глянцем. Получалось черное зеркало.

Проект трудно описать словами, но микст темы Малевича и нефти, настоящего питающего кровеносного сосуда для России, оказался многим очень интересен. Сначала, еще до Башкирии, он был показан на московском биеннале, было много публикаций в прессе. Потом я познакомился с музеем из Нижневартовска, где живет много выходцев из Башкирии и Татарстана, вахтовиков, и туда тоже перевез проект. Есть идея дальше показать его в Саудовской Аравии, Катаре и США. Интересно было бы сделать это в Америке, потому что ее нефтяная история совсем другая. Кстати, в 2019 году было 140 лет первому фонтану нефти, а также 140 лет со дня рождения и Малевича. Такое хорошее совпадение! Можно было бы объединить эти два события. Может, сложится ещё.

Объединение темы нефти и чёрного квадрата логично с самых разных точек зрения. Нефть — это круговорот жизни и смерти, цепь биогенных/химических/физических/научно-технических/социальных процессов. Черный квадрат — круговорот жизни и смерти, цепь эстетических/философских/культурологических/мировоззренческих процессов. Нефть - каменное масло, древняя энергия Земли. Черный квадрат - новая энергия искусства…

- Сегодня искусство всё больше становится мультимедийным и совмещает в себе разные виды шоу: картины, анимацию, звук, оживающие картины… Какой вид искусства, по-твоему, будет популярен лет через 10? Не исчезнут ли совсем рукотворные работы художников, написанные маслом, акварелью, не заменят ли их оцифрованные штампы?

- Ситуация сейчас очень похожа на начало века, когда активно начала распространяться фотография. Многие думали тогда: зачем теперь живопись нужна? Не нужно портреты вырисовывать, есть же фотоаппараты — быстрее и лучше получится! Тем не менее, фотография стала искусством одним, а живопись осталась искусством другим. Фотография повлияла на развитие живописи тем, что она перестала выполнять ранее присущую ей функцию — обеспечивать фотографическую точность, похожесть. Это стало необязательным. Стали активизироваться другие стороны живописи. Так же и мультимедиа, думаю, повлияют на живопись. Сейчас она становится не только созерцательным элементом искусства. Основным формам искусства ведь столько миллионов лет, они укоренились в психологии человека, сроднились с человеческой цивилизацией настолько, что их нельзя просто заменить «цифрой». Книгопечатание, письмо, язык или извлечение звуков человеком появились значительно позже, чем изобразительные элементы. Человек рисовать раньше начал, чем писать буквы. Момент, когда он начал рисовать, уходит дальше и дальше в глубины веков, это уже — как дышать или есть. Это слишком глубокий инстинкт, который так просто заменить чем-то невозможно. Трансформироваться — да! По своему опыту, я вижу: зрители чувствуют, что им не очень интересно смотреть обычную выставку, это сегодня то же самое, что читать бумажную книгу, это работа и труд. Сегодня всем легче смотреть, человек хочет, чтобы картинка двигалась, а не была статичной, а мультимедийные технологии как раз тебя погружают в звук и движущиеся изображения.

Поэтому — да, я сейчас думаю над тем, чтобы сделать частично мультимедийный проект! Людям интересней смотреть на живопись, которую видишь как бы с другого ракурса. Художник, когда рисует картину, чтоб увидеть её как-то иначе, бывает, переворачивает вверх ногами, смотрит на нее в зеркальное отражение. Так же и мультимедиа. Это уже нечто большее, нежели просто картина. Они развиваются параллельно с живописью, и, я думаю, скоро превратятся в отдельный вид искусства.

Никогда не тянуло уехать на Запад, где подобные арт-искания давно в моде?

- Я в Германии очень много пожил, немного во Франции, Швейцарии. Но… Не знаю, стоит ли говорить «но». Когда я был студентом, сразу почувствовал, что это не моё. Прежде всего, из-за возраста. Я понял, что для того, чтобы жить там и чтобы тебе это было интересно, надо как минимум со школьных времен, а ещё лучше лет с 5-10 там жить. А так всегда ощущаешь себя туристом. Конечно, я мог бы ответить шуткой. Сказать: «Я — художник русской земли. Что я буду делать в Германии? Там же нет русской земли!» Но подумал сейчас, что в принципе-то я мог бы поехать туда и сделать, например, работы немецкой землей. Но вопрос в том, смогу ли я там реализоваться. Возможно, мог бы. Но я лентяй, люблю, чтобы мне было комфортно и приятно. Жить в дискомфорте не могу, а когда я там жил, у меня был психологический дискомфорт.

Студентом было интересно, я даже почувствовал, что начал сам формировать там культурную среду. Ведь каждый творческий человек — актёр, художник, журналист, просто какой-то профессионал — строит сам для себя ту среду, в которой ему важно жить. Если мне среда не близка, то зачем я там буду? Просто искать себе удобную жизнь? Если не строить замков или не желать невозможного, то нормально жить и в деревне, и в любом российском городе, не обязательно в столицах. Мне сегодня жить в столице становится с каждым годом всё не комфортнее. Москва — город, неудобный для жизни обычного человека.

— Как-то мы говорили про Сибай, и сам собой вспомнился «Котлован» Андрея Платонова…

- Бывают такие неожиданные открытия: меня Платонов как писатель давно интересует и — бах! — оказывается, он тоже связан с Уфой! Тем более после трагических событий Сибай с его тлеющим карьером-котлованом мне вновь напомнил платоновские книги. Опять же: не понимаю, почему в Башкирии, так же, как Бурлюка, не «раскручивают» этот бренд, имя Платонова. Это ведь великий писатель, которого изучают западные литературоведы! В детстве я читал его сказки, но не был заядлым «платоновцем». Сейчас многое прочитывается по-другому. Главное — в Уфе сохранился дом, в котором жил Платонов, и надо бы там срочно хотя бы мемориальную доску повесить, ведь любителей Платонова — море, и это — дополнительный туристический объект для города, в конце концов. Не все даже уфимцы знают о том, где он жил. Платонов, по сути, последний русский классик. После революции, после него, пока нет никакой другой подобной фигуры.

- Бурлюк, Платонов — связанные с их именами проекты, очевидно, стали бы свежей струей в культурном пространстве Башкирии, где привыкли пока больше к фольклорным шоу…

- Честно говоря, я тоже думал об этом. Насколько могу судить по публикациям, министерство культуры республики, к сожалению, сегодня полностью погружено в проведение чисто фольклорных праздников, причем в основном внутри республики, и почти ничего не делает для того, чтобы республика и её проекты стали широко известны в России и за рубежом. Нужно мощно пиарить республику в Москве, по России, за рубежом, за ее пределами, а не внутри себя! Она и ее герои этого достойны! На это надо, в конце концов, заложить специальные бюджеты. Башкирию в Москве, к сожалению, почти не видно и не слышно. Нужно, на мой взгляд, кардинально поменять принципы работы, уметь посмотреть на себя со стороны, перестать «вариться в собственном соку», а если и вариться, то удивлять мир не только этношоу, а искусством высшего разряда, которое хорошо понимают на Западе.

А мы, к сожалению, сами навязываем стереотипы. Если русское искусство — то частушки. Если башкирское — то лисьи шапки, мед и чак-чак. А ведь и у тех, и у других, и у третьих есть много всего помимо этого. Поэтому-то я и начал говорить про археологию. Интереснее всего — то, что три тысячи лет назад на этой земле жили андронниковские люди, арийцы, кочевые народы, крутые цивилизации, сменяющие друг друга… Мне кажется, нужно брать не поверхностную этнографию, а какие-то глубинные моменты, показывать их современными формами.

— Что для этого нужно?

— Надо поддерживать свежие идеи и инициативных людей. К примеру, в Уфе много интересных художников, но кто их поддерживает? Жил бы Александр Соболев в Европе, к нему бы в очереди стояли давать стипендии, а он живет на сто рублей в Уфе. Или Алена Савельева. Это только те мои друзья, с которыми я сотрудничаю при создании выставок, а их еще наверняка столько в Уфе! Талантов полно и в Москве. Такие фигуры при небольшой раскачке способны стать фигурами мирового уровня.

Помимо госструктур, нужна независимая грантовая система, чтобы ею могли воспользоваться действительно талантливые люди, а не те, кто пробился к «кормушке» или «попал в пропагандистскую струю». К разным официальным творческим Союзам, честно сказать, я отношусь не однозначно. То, в какой форме сейчас существует, в частности, Союз художников — это изначально продукт монументальной пропаганды советской России. Сразу после революции, если помните, советская власть специально собрала всех деятелей искусства в Союз художников, и он стал структурой, которая существует больше для того, чтобы маститые художники, у которых есть заказы, могли перекрывать творческие возможности непризнанным.

Академия художеств — вот структура, которая существует в мире свободного общества свободных мастеров, с мировой точки зрения, как клуб творческих людей. А официальные союзы нужны разве что в качестве профсоюзов. Вот профсоюзы нужны. Во Франции, например, посмотрите, какую они имеют силу.

- Расскажи ещё о своих арт-проектах, которые важны для твоего творчества.

- Что-то из них я буду делать в Уфе и Аркаиме. Аркаим — для любого творческого человека — потрясающая вещь, территория древнейшей цивилизации, которая, кстати, распространяется и на сибайские края, только почему-то в Сибае эта тема никак не «раскручивается». А ведь можно сделать межрегиональный проект, центр, выставку — Башкирия, Челябинск, Оренбург. Это было бы круто! С Сибаем тема Аркаима коррелируется прямо, поскольку это советский меднорудный бассейн, а Аркаим — одно из первых мест в мире, где люди плавили медь вручную, рядом с горой Шаманкой. Я сейчас работаю над такими скульптурами и картинами. Сибай вполне надо попробовать сделать культурным феноменом, забыв про традиционный башкирский фольклор. В этом городе я поразился апокалиптическим пейзажам, которые пугают, но фотогеничны настолько, что там можно снимать кино. Для людей творчества это почва для новых идей. Это самый близкий к Аркаиму большой город, и можно создать именно там какой-то яркий ежегодный арт-фестиваль. Я уже начал прорабатывать эту идею и подтягивать к ней единомышленников из числа художников Башкирии, среди которых у меня в последние годы появилось немало друзей. Если будет поддержка от местных властей — а без нее часто не обойтись — можно сделать событие всероссийского масштаба.

Возможно, снова сделаем «Арт-Баттл», запомнившийся многим уфимцам сожжением картин на берегу Агидели. Под ним — своя философия. Что касается Бурлюка — конечно, тоже будет продолжение. Но мои проекты — это не просто взять его картины из музея, развесить и показать. Я объединяю сообщество мыслящих, креативных людей, современных художников, которые отражают идеи Бурлюка по-своему, современными методами. Такие не банальные флешмобы одинаково интересны и в Башкирии, и в Москве, и за рубежом.

- Насколько сегодня Уфа, по-твоему, город искусства? Чего ей не хватает для этого?

- Уфа творческий город, без сомнения. Он всегда таким был и остается. Это, как мне кажется, еще и вполне удобный город для жизни — в климатическом, культурном и в общечеловеческом смысле. При этом в нем есть московский драйв. Это не сонный город. Я по аналогии могу сказать: когда я жил в Германии, у меня был постоянный маршрут: Лейпциг — Берлин, Берлин — Лейпциг. И потом с какой-то экскурсией или по делам с ночевкой мы приехали в Бонн, который тогда ещё был столицей страны. И я подумал: какой же сонный город! Все спят на ходу! Уфа не такая. Сюда я в последнее время приезжал несколько раз на машине и въезжаю в Уфу так же, как в Москву. Атмосфера тебя как будто сразу нахлобучивает. Такой современный город.

— Как часто бываешь на родине? Что тебя там вдохновляет и, наоборот, удручает?

- Вдохновляет не паханое поле возможностей делать яркие арт-проекты. А расстраивает, например, ситуация с близкими мне по рождению Шиханами. При том, что эти горы имеют огромное научное значение, так они еще и безумно красивы для меня как художника. Наверное, только технологии будущего позволят в полной мере разгадать те загадки планеты, что скрыты внутри гор, хотя бы поэтому мы обязаны сохранить их для потомков.

- Помнишь ли хоть несколько башкирских слов?

- Конечно, я могу вспомнить много башкирских слов, но прямо сейчас у меня на память всплыло «алга», «рахмат» и «чак-чак». Названия Агидель, Нарыштау, Аслыкуль, Кандрыкуль. Очень люблю речку Ик, по которой идет почти вся западная граница Башкирии. Удивительное название, кажется, короче быть уже не может. Я очень много времени проводил на реке, она в Октябрьском везде была рядом, там и рыбачил, и купался. Сейчас сестра живет рядом с ней. Когда я приезжаю, выхожу гулять к реке. К Агидели у меня тоже особое отношение. В детстве нечасто бывал на ней, но брат моей бабушки жил у Монумента дружбы, у моста, пониже, прямо на берегу. Картинка такая: мы сидим, пьём чай, поворачивает река, плывет пароходик. И мечта у меня на всю жизнь — здесь домик построить! Теперь я на Оке такой участок купил, чтобы было видно речку и как пароходик по ней плывёт…

Ляйсан Юмагузина, ИА «Башинформ», 6 января 2020