Ровно год спустя после Вальтера Беньямина, в канун нового 1928-го года, в Москву приехал Альфред Барр, в будущем— первый директор Музея Современного Искусства (МоМА) в Нью-Йорке.

Зимой 1927-го года молодой американский искусствовед Альфред Барр вместе со своим товарищем Джиром Эбботом совершили разведывательную поездку по центрам самого передового авангардного искусства, которое в Америке тогда еще отсутствовало. Побывав в Баухаусе в Дессау и в Берлине, они отправились в советскую Москву и затем в Ленинград. В 1928-м Барру предстояло стать первым директором МоМА (а Эбботу—его первым помощником). И именно барровский взляд на модернизм определил то, как современная живопись воспринималась и изучалась в Штатах в ключевой период формирования американского модернизма начиная с 1930-х. Он был одним из тех, кто по выражению искусствоведа-марксиста Сержа Гибо «украл» идею современного искусства для Америки. В Москве 1928-го года Барр столкнулся с определенными трудностями: передовые художники не интересовались живописью: Лисицкий, Родченко и Степанова оставили живопись ради утилитарного и агитационного искусства, «искусства дня», то есть фото, коллажа, книжного искусства, дизайна и архитектуры. Но миссия Барра заключалась в экспорте автономных авангардных ценностей, и привязкой искусства к социологическому контексту он интересовался мало. «Я, если получится, все же должен найти каких-то живописцев»— знаменитая фраза барровского дневника. Барр был очарован Москвой и радикализмом «левых», но прежде всего он искал живопись. В Москве же в этот момент центральными были уж точно не ценности французского модернизма, которые составляли главный интерес воспитанного на парижском авангарде Барра. 1928 год— год высылки Троцкого, завершения НЭПа и начала первой пятилетки, а также последнего расцвета «производственничества» и ЛЕФа, который породил свою последнюю важную идею литературы и искусства факта. Тем не менее, именно в Москве Барр знакомится с мексиканским фрескистом Диего Риверой, чья ретроспектива 1931 года в недавно открывшемся МоМА определила ключевые для американского искусства 1930-х дебаты о фигуративизме и политическом содержании публичного искусства. Оба, и Барр, и Эббот вели дневники. Дневник Барра был опубликован в 1978 году в американском журнале October, который немало сделал для широкой рецепции советского авангардного искусства. Дневник Джира— тоже в October, в 2013-м. Мы публикуем барровские записи в двух частях как важное свидетельство послереволюционной культуры в конце ее первого этапа.

Александра Новоженова

24 декабря 1927
6:52 —Выезжаем из Берлина с Силезского вокзала—вторым классом—поскольку в третьем мест нет. Плохая вентиляция, но удобные полки и приятное чувство окончательности нашего путешествия. Немцы, поляки, азиаты в нашем вагоне. Англичан нет, и кроме наших еще только один американский паспорт.

11:00— Немецкие пограничники собрали паспорта.

11:30—Польские пограничники—Заснул.

25 декабря 1927
10 утра—Проехали через Варшаву, если верить Джиру—я спал на верхней полке. Польша покрыта заплатами из глиняно-желтых присыпанных снегом грибообразных домов, стоящих вдоль дороги, деревни с сияющими лугами над ними— мало городов. Мы читаем советский путеводитель—алфавит причиняет нам много неудобств.

7 вечера—Польская граница в Столбах.

9:00 Появляется первый на нашем пути русский чиновник в шинели по колено, он собирает наши паспорта.

9:30 Негорелое— первая остановка в России. В сараеподобное здание таможни на проверку багажа. Наши книги просмотрены—в особенности внимательно перуанские журналы Джира по археологии инков, которые доставили бедным таможенникам много затруднений.

10-00—Разыскиваю чиновника из Reiseb?ro, у которого наши русские билеты. Отправляем открытки.

10-30—Забираемся в наш спальный вагон третьего класса, проводник ведет нас в четырехместное или, вернее, четырехполочное купе…

В купе слева от нашего –англоговорящие русские, возвращаются из Берлина в Москву погостить. Справа—трое китайцев. По коридору идет огромный офицер красной Армии в длиннополой шинели—«Ich Weiss nur Wort in English: “Goodbye”» — он мальчишески улыбается.

11:20—Cидим в размышлениях на своих полках. Я начинаю набивать бельевой мешок, чтобы сделать из него подушку. Проводник открывает дверь и входят наши попутчики на эту ночь—хорошенькая русская еврейка и ее непоседливая дочь—мы кланяемся.

Мы выходим в коридор, чтобы похихикать наедине—в то время как они раскладывают свои пожитки—Она появляется в двери—“Villeicht Sie sprechen Deutch?” (11:30 поезд отбывает).

Она зовет проводника по-русски, он появляется с мешками чистых простыней и одеял (2 рубля) [1]. Мы просим ее попросить проводника о том же и для нас. Она так и делает. Затем она просит нас постоять в коридоре, пока они с дочерью готовятся ко сну. Пока мы “bleibing” в коридоре, болтаем с русским из соседнего купе о Москве.

Вскоре дама, наша попутчица, открывает дверь и простит проводника принести чаю. Спрашивает, не хотим ли и мы. Дочка глазеет на нас с верхней полки. Затем «занавес закрывается» еще на 15 минут и мы, наконец, можем зайти в купе. Они обе «спят» лицом к стене. Мы облачаемся в пижамы и погружаемся в безвоздушную ночь.

26 декабря 1927
10:30 — просыпаюсь и обнаруживаю, что на меня таращатся черные глаза «дочери». «Мать» спит. Полка Джира подо мной пустует. Я переворачиваюсь и сплю до одиннадцати. Потом одеваюсь и иду сквозь дюжину вагонов на завтрак. В одном из вагонов третьего класса играет музыка. Пьем кофе, который по большей части какао, едим хлеб и сыр.

Говорим на плохом немецком с нашими друзьями и развлекаем их попытками произносить русские слова. На обратном пути остановились послушать радио. Военный оркестр играл танец Куперена с фаготами, тромбонами и перкуссией. Снаружи глубокий снег, крестьяне одеты в мех, а их лошади—в высокие хомуты. Черно-белые сороки сидят на проводах. Вдруг— пятиглавая церковь.

2:15 Почти вовремя прибываем в Моcкву. К нашему вящему облегчению Розинский нас уже ждет. Он очень хорошо говорит по-английски. У вокзала только четыре «гос» такси, и все уже заняты. Такси без счетчика нельзя доверять, так что мы залезаем в трамвай.

Москва немедленно проявляет себя—в своем полном отсутствии конкретного стиля—огромная безвкусная триумфальная арка перед вокзалом. За аркой—монастырь, очень деликатное рококо 18 века. Снег прикрывает довольно неживописный беспорядок.

Наш отель (Бристоль, Тверская 39) не очень располагает, но комната очень большая с двумя крошечными кроватями, и всего лишь три рубля с человека. Р(озинский) помогает нам устроиться chez nous. Больше всего его интересует музыка, и он знает русскую ситуацию очень хорошо, хотя не слишком интересуется «левыми». Он также знает местный театр и, вероятно, очень нам пригодится.

Идем по городу мимо нового и плохого здания телеграфа на театральную площадь. Джир шлет домой телеграмму. К нашему удивлению Декстер (Мэйн) есть в адресной книге. Здания, хотя и обшарпанные, окрашены в самые деликатные тона—розовые, зеленые, бледно-желтые, много барокко, рококо и «drittes Рококо».

Заходим в Савой, пока Р звонит своему другому протеже, южноафриканцу русского происхождения. Договариваемся устроить киновечеринку. Пьем чай с печеньем и идем в театр, где встречаем южноафриканца и американскую квакершу мисс Уайт. Фильм превосходный—пропаганда, революционная «Октябрьская» тема, но превосходно снят и срежиссирован. Предвзятость придала ему достоинства и энергии («Конец Санкт-Петербурга», режиссер Пудовкин, Межрабпом-Русь).

Назад в Бристоль, с окончательным намерением лечь в постель. Пока раздеваемся, я слышу за дверью английскую речь. Выглядываю посмотреть, кто там, и решаюсь заговорить. Один из них, старший, по имени Дана, очень сердечен. Мы приглашаем их познакомиться. Второй—по фамилии Вульф—из журнала New Masses. Он приехал как делегат на празднование Октября и остается изучать кино. Третий—индус, сын Рабиндраната Тагора, коммунист, которого разыскивают англичане. Проходит под именем Спенсер. Выясняется, что Дана—это Гарри Дана. Генри Водсворт Лонгфелло Дана Кембриджский, приятнейший и очень дружелюбный человек. Здесь он работает в театре и поэзии.

После часовой беседы они уходят, но затем Дана возвращается сказать, что Мэй О’ Каллахан, подруга Лидии Хортон, хочет нас видеть прямо сейчас. Так что мы одеваемся и идем наверх в комнату Даны на полуночный чай с печеньем. Мэй очень ирландская, нарочито прямолинейная, но, кажется, расположена к нам. Она многих знает. Она и Дана нам очень помогут. Легли в 1:30.

У нас чувство, что это самое важное место на земле из всех, где мы только могли оказаться. Такой избыток всего, так много надо успеть увидеть: люди, театры, фильмы, церкви, картины и только месяц на все, мы ведь еще должны попытаться попасть в Ленинград и, может быть, в Киев. Невозможно описать это чувство возбуждения, возможно, оно разлито в воздухе (после Берлина), а может, это сердечность наших новых друзей, может быть, это тот невероятный дух предчувствия будущего, радостные надежды русских, их понимание того, что у России впереди по меньшей мере целый век величия, которое только грядет, тогда как Франция и Англия угасают.

27 декабря
«В кровать» в 1:15 но «не спать»—ведь мои соседи тут—исполненные энтузиазма постельные клопы. Мы боролись с ними до четырех, пока все не заснули от усталости, они— от того, что кормились, я — от того, что меня ели. Встали в 10:30; пока одевались, постучал Роберт Вульф и представил Мэри Рид, приветливую американскую дамочку, которая спросила, не хотим ли мы посмотреть киностудию Межрабпом-Русь в действии. Мэй О’К пригласила нас в четыре пообедать, и я в любом случае слишком устал, а Джир был не прочь. Так что я решил отнести наши паспорта в контору, чтобы получить местный штамп, и потом вернуться в кровать. Первая часть задачи оказалась для меня непосильной. В здании было восемь входов и четыре этажа, все обозначения на русском, несмотря на то, что иностранцы вынуждены ходить сюда постоянно. После получасовых попыток (когда я всем подряд совал под нос написанную Роз.(инским) бумажку), меня проводили в комнату, где через головы сорока монголов и туркменов я увидел одинокого и жалкого чиновника, заполняющего бланки под диктовку. Я вычислил, что к тому моменту, как очередь дойдет до меня, пройдет два с половиной рабочих дня, так что я сдался и поплелся обратно в кровать, чувствуя себя очень усталым. Я спал весь день, пока Джир писал. Пообедали с О’К, а вечером отправились к профессору Уикстеду с Даной. Профессор У преподает английский в Академии. Надеюсь встретиться с ним на следующей неделе.

Вечером позвонил Роз. И мы час или больше проговорили о музыке, он принес Zwieback и мечниковский кефир, последний—весьма неприятный.

29 декабря
Много отдыхал, но все еще чувствую себя очень усталым. Поздно завтракали с Даной и Мэри Рид. Отличный день, так что мы пошли на прогулку к немецкому посольству, в магазин, а потом в комнату, где обитали мужчина, его жена, четырехлетний ребенок и сестра жены. Две девушки играют, танцуют и поют в Доме Герцена—это московский клуб писателей. Они обе были там и приветствовали нас театральными ужимками. Девочка Сюзанна вместе со своей мамой танцевала и пела очень мило, а «тетя» играла на гитаре вдохновенные русские народные песни. Кажется, они живут необыкновенно весело и бурно. Петр [2], переводчик Даны, находит, что они слишком веселы—слишком похожи на гейш.

Днем спал, пока Джир писал.

Около восьми пришла Мэй О’ К, чтобы отвести нас к Третьякову. Он один из лидеров Новой Вещественности в русской литературе, хотя несколько лет назад был влиятельным футуристом. До революции он был профессором русской литературы в университете Пекина.

Он живет в одном из четырех «современных» домов Москвы—квартирный дом, выстроенный в стиле Гропиуса-Корбюзье. Но современный этот дом только внешне, потому что канализация, отопление и прочее технически очень примитивно и дешево сделаны— комедия мощной современности при отсутствии соответствующей технической традиции, чтобы ее обеспечить.

Третьякова приняла нас сердечно, говорила на неплохом английском. С мужем ее я говорил по- немецки. Она была крепко сложена, с выразительными округлостями, очень энергичная. Совершенно лишена женского очарования, которое, без сомнения, является буржуазным извращением.

Третьяков очень высокий, с хорошей формой совершенно голого черепа. Он был одет в плотную габардиновую блузу цвета хаки и в галифе с высокими гольфами. Костюм выглядел демонстративно практичным, хотя О’К утверждала, что у Третьякова это без задней мысли. Дочь их была на удивление неприветлива, коренаста и тяжела, с припухшими глазами. Мать объяснила, что хулиганы (sic!) пытались отнять у нее лыжи, и что она была в глубоком шоке.

Когда мы пришли, среди гостей был Эйзенштейн, великий кинорежиссер, и два грузинских кинематографиста. Первый уже собирался уходить, но Мэй договорилась с ним, чтобы мы посмотрели куски его двух новых фильмов через пару недель: «Октябрь» и «Генеральная линия» [3]. Оба предназначались для празднования десятилетия Октября, но были отложены. Грузины казались интересными, но говорили только по-русски. Третьяков показал нам некоторые фотографии, которые он сделал в окрестностях Тифлиса, огороженного стеной города в окружении прекрасных гор. Мадам показывала нам архитектурные журналы.

Третьяков, кажется, утратил всякий интерес к чему бы то ни было, не относящемуся к его объективному, описательному, придуманному им самим журналистскому идеалу искусства. С тех пор, как живопись стала абстрактной, он ей не интересуется! Стихи он больше не пишет, посвящая себя «репортерству».

Он показал мне свою последнюю работу, «био-интервью», как он назвал это, которое дает жизнь юноши из Китая настолько полно, насколько это возможно. К тому, что мог рассказать мальчик, он добавил собственные знания о Китае, достигнув, как он полагает, наиболее реалистического и близкого описания Китая, какое только существует на иностранном языке. Его цель однако не художественная, как у Тургенева или Гоголя, но как можно более документальная, самый дотошный репортаж, предназначенный для того, чтобы возникло большее понимание между Россией и Китаем.

Когда я спросил про Малевича, Певзнера или Альтмана—он был совершенно не заинтересован—они были абстрактными художниками, а он был реальным, ячейка марксистского общества, в котором (предложение не дописано). Его больше интересовал Родченко, который оставил супрематизм ради фотографии. Он показал нам макет книжки детских стихов, которые он написал сам, а Родченко и его жена проиллюстрировали фотографиями бумажных кукол— великолепно по композиции и очень остроумно как иллюстрации [4]. Эта книжка была отвергнута государственными чиновниками, поскольку иллюстрации не имели прямого соответствия с содержанием стихов. (Т не мог решить, была ли эта цензура викторианской или протоэкспрессионистической).

До того, как мы отправились пить чай и есть салат в столовую, Третьякова провела нас по квартире. Дом предназначался для служащих государственной страховой компании. Эти привилегированные жильцы платили по 10 рублей за квартиру (очень мало). Но из них тут мало кто остался, квартиры сдавались посторонним (тем, кто выиграл от НЭПа, то есть независимым торговцам или частным производителям—буржуа). Они платят по 200 рублей в месяц. Квартиры построены очень плохо. Плохая вентиляция, слишком широкие двери, кривые косяки, некачественная канализация, мусоропровод слишком узкий, трубы в ванной жалкие. После салата мы пожелали доброй ночи, так как я нуждался в отдыхе, и отправились домой. Отличная прогулка, отличная компания, отличный ужин, очень поучительно, но не более вдохновляюще, чем наш утренний час, проведенный у Павы.

Очевидно, что нет теперь другого такого места на земле, где художественный талант так пестуется, как в Москве. Даже поэтам платят хорошо, особенно если они полезны для пропаганды. Поэзия оплачивается построчно, и это во многом объясняет нерегулярно напечатанный стих, который по ритму в реальности вполне регулярен.

Лучше я буду здесь, чем в любом другом месте на земле.

29 декабря
Прошлой ночью соседние индусы не давали мне спать громкими спорами— то ли обсуждали анти-британский бойкот, то ли приветствовали Диего Риверу, который прибыл недавно из Мексики, чтобы работать над фресками для Советов. Они предупреждали меня, что он приедет и, кажется, неплохо его знают. Я надеюсь познакомиться с ним, поскольку у него имеется полный набор фотографий его фресок из Мехико.

После позднего завтрака Дана и мы отправились в коллекцию Щукина, но по ошибке попали в Исторический музей. Осмотрели несколько средненьких икон, прекрасные ткани и некоторое количество ранней доисторической кавказской скульптуры. Также видели интересную выставку о московской жизни 17 века. Потом прошли по Красной площади мимо гробницы Ленина (хорошо спроектированная деревянная структура в ассирийском стиле) к собору Василия Блаженного—необыкновенно богатый, в подлинно варварском стиле—красные, зеленые, оранжевые глубокие тона. Зашли в часовню богоматери Иверской. Написанные на бумажках молитвы верующие вручали священнику, который озвучивал их перед прекрасной поздневизантийской Богоматерью, едва различимой сквозь безвкусный брик-а-брак оклада. На выходе из часовни на стене большими красными буквами надпись: «Религия—опиум для народа», в которой с социо-научной точки зрения столько же верного, сколько и ложного.

Возвращаясь, купил за несколько копеек детскую книжку с балладой о Робин Гуде, очень хорошо иллюстрированную, с прекрасными рисунками Пронова—вероятно, находящегося под влиянием иконизма Григорьева, Судейкина и других.

Затем обедали в вегетарианском ресторане: суп (очень сложный и густой) 30к, овощи 25к, kompot 35к, чай 10к.

Вечером пошли в Театр Революции, одно из детищ Мейерхольда [5], посмотреть пьесу (пропуск Барра) под названием «Конец кривого рыла»—смесь фарса, сатиры и мемлодрамы на тему разложения буржуазной жизни в маленьком городке после революции. Пьеса шла с 7:30 до 11:30 в пяти актах и семи сценах, не переставая держать зрительский интерес—действие было таким стремительным, декорации такими интересными, а игра на таком невероятно высоком уровне. Из 40 исполнителей никто не играл плохо, а дюжина из них играла просто превосходно. В Москве, наверное, вдвое больше отличных актеров, чем в любом городе мира. (прилагается набросок одной из декораций). Публика была полностью пролетарской. Пьеса, таким образом, была очевидна по действию, не утонченна по психологии и игралась широкими мазками, но была в высшей степени развлекательна.

Переводчик Даны был офицером на борту Авроры во время восстания [6].

После пьесы пошли в Дом Герцена за пивом и сыром. Девушка, у которой мы были вчера в гостях, играла «Аллилую» на рояле в большой концертной манере и с интересными ритмическими эффектами, но без всякого чувства джаза. Было много литературного народа, но никого из тяжеловесов. В постель в 2:15.

30 декабря
После позднего завтрака я смог наконец убедить портье добыть мне марки для слишком долго откладывавшихся писем домой.

Затем—в Первый Музей Нового Западного Искусства— бывшая коллекция Щукина, возможно, лучшая, коллекция современной французской живописи после Барнса в Филадельфии и Ребера в Лугано—8 Сезаннов, 48 Пикассо, 40 Матиссов, дюжина Деренов и так далее. Ранние Пикассо в особенности исторически ценные, поскольку по ним можно лучше всего проследить развитие кубизма—хотя мало Браков и Анри Руссо. Нам интересно, так же ли прекрасен Морозов.

Встретились с Бобом Вульфом в галерее и пообедали в еще одном толстовском (вегетарианском) ресторане.

Вечером Розинский позвал нас на концерт Скрябина. Если верить Р., музыку Скрябина можно понять только после длительного изучения его жизни и философии. С. был мистик, теософ, розенкрейцер и кто там еще, и чувствовал потребность спасти или уничтожить человечество великой «тайной» в форме музыкального произведения. Он умер прежде, чем начал свой опус магнум, хотя оставил предварительные наброски. Розинский воспринимает все это очень серьезно и твердо верит, что Скрябин—самый великий из всех русских композиторов. В этом он быть может быть прав, но Мусоргского, Стравинского и Бородина тоже не следует сбрасывать со счетов.

Музыка Скрябина нас не убедила. Вплоть до опуса № 40 он был, кажется, неспособен избавиться от шопеновского романтизма, хотя многое из его музыки богаче и более сложно, чем что бы то ни было у Шопена. После № 40 в сонатах № 5 и №9 и в Поэме Экстаза, которую Кузовитский играл в Бостоне в прошлом году, он, кажется, пошел куда дальше Шопена в страстном стаккато, мощном, но не завершенном, и все еще, на мой вкус, романтическом, хотя Р настаивал, что после опуса №25 он становился все более философским. Р. путает намерение с результатом.

31 декабря
День, потраченный впустую. Мы договорились с Петром и Даной пойти по магазинам за рубахами и книжками, но день перед Новым Годом оказался для этого неудачным временем. Я нашел несколько хороших книг по живописи и плакату в ГосИздате, но этого слишком мало. Кажется, хорошей книги о советской живописи по-русски нет. Американская книга Лозовика и немецкая книга Константина Уманского [7] послужат временной заменой. Хотя с покупками ничего не вышло, по Москве гулять всегда интересно. Почти невозможно встретить человека в неинтересном костюме и все физиогномические типы невероятно яркие и своеобразные. Что касается архитектуры, кажется, по Москве прошлась особенно жестокая эпидемия «Рококо». Венские идеи 1905-го года импортировались без разбора. Интерьер большого продуктового магазина напротив нашего отеля—самое чудовищное ар-нуво, что мне доводилось встречать, много встречается очень плохих заимствований «Beaux-Arts», барокко и рококо за последние 300 лет.

Множество церквей и монастырей при этом прекрасны по тону и живописны по композиции. Из трех-четырех современных зданий здание Телеграфа кажется наиболее претенциозным и плохим—плохо прорисованное поппури по деталям, хотя и интересное по композиции. Дом, в котором живут Третьяковы—просто баухаузный академизм. Здание Моссельпрома хорошо как адаптация фабричного стиля к офисному зданию. Есть некоторые неплохие пароходные детали в здании Известий. Вечером мы пошли в дом Герцена с Мэри Рид и Даной. Там был Маяковский, но в целом вечеринка была скучно-буржуазной—плохой джаз, мало места для танцев, показной чарльстон, хорошая еда. Перед тем, как мы ушли, Пава, который был в отличной форме, зарядил гопак, и кое-кто из тех, что постарше, станцевали бойкий народный танец. Большое облегчение после «Чая вдвоем». Была одна джинсовая рубашка на американского вида молодом человеке, который оказался датчанином.

С О’К и Даной в Новодевичий монастырь—к сожалению, церковь была закрыта вместе со всеми важными памятниками и иконами. Но монастырь был прекрасен, вид старой церкви сквозь ворота—просто волшебный. Большинство надгробий—хуже западных, Хорошее у Чехова, а Скрябина мы не видели.

Потом мы предприняли освежающую прогулку на Ленинские горы и назад на автобусе через (пропуск Барра)—маленькую древнюю церковь около китайгородской (Chinese) стены. Священник впустил нас, но было слишком темно, чтобы разглядеть довольно второсортные иконы.

После обеда пошли с О’К на Ревизора Гоголя (Inspector-General) в театр Мейерхольда—длинный, утомительный и весьма интересный вечер—с 7:30 до без десяти двенадцать. До спектакля нас провели за сцену, чтобы показать потрясающую машинерию: двойные пересекающиеся круги, на которых дополнительные наклонные сцены-платформы выезжали на сцену. Мы видели осветительную панель в торце театра, на которой сосредоточены все выключатели—вместо обычного разделения осветительских пультов между просцениумом, крыльями и задней стеной. Музей также был очень интересным, там выставлены великолепные макеты всех мейерхольдовских постановок. Мы послали ему свои карточки и получили приглашение на утро следующей среды—репетиция и интервью.

«Ревизор»—комедия о бюрократии в маленьком городке в 1860-х. Мэр и его… и так далее.

Мейерхольд объединил наиболее театральные элементы двух версий — ранней и поздней—пьесы Гоголя. Персонажи резко индивидуализированы, самозванец — фантастическая карикатура на модного молодого человека, который, когда пьян, верит в свою неподражаемую важность. (Жене Мейерхольда—которая играет главную женскую роль—уделяется слишком много внимания).
Декорации очень интересны. Сцена организована а ля Джотто, трапецевидная и наклонная, на ней—тщательно смоделированная довольно геометричная мебель. Некоторые сцены, такие, как сцена с чтением письма, были весьма людными—до сорока человек на сцене, так что они едва могли двигаться—по ощущению очень похоже на Роулендсона.

В итоге остается чувство потрясающей, обезоруживающей виртуозности и оригинальности постановки, но слишком много эпизодов, экстравагантности и развлечения. Перепады от моментального характерного реализма к шокирующему экспрессионизму очень неприятны. Сама сцена слишком мала и неудобна для визуального комфорта зрителей, не говоря о физическом комфорте актеров—И в конце- концов, как и многие вещи в России, пьеса слишком длинная и ей не достает сосредоточенности.—Тем не менее, это был самый захватывающий «театр» из всего, что я видел.

3 января
В ВОКС (Всесоюзное общество культурной связи с заграницей), но обнаружил, что наши паспорта еще не готовы. Им удалось связаться с Эль Лисицким, архитектором и книжным дизайнером (в прошлом—живописцем, «проунизм»). Поехали на троллейбусе вдоль реки на площадь Революции, около которой он жил в любопытном доме из необработанных бревен. Нас принимала его очаровательная немецкая жена. Она показывала рисунки ее детей (которые учатся в Германии) и архитектурные проекты своего мужа. Они были потрясающе выполнены, с использованием миллиметровой бумаги, клейкой прозрачной бумаги, лака и прочего для достижения фактурных эффектов. Его чертежи предназначались для амбициозных общественных зданий огромной инженерной сложности—самая откровенно бумажная архитектура из всего, что я видел. Он также показывал много книг и фотографий, некоторые из них весьма изобретательные, напоминающие Мохой-Надя. Я спросил, пишет ли он картины. Он ответил, что он пишет, только когда ему нечем больше заняться, а этого никогда, никогда не бывает. Открытку Гропиуса Лисицкий принял хорошо. Видимо, он в дружеских отношениях с Баухаузом.

Мы чуть опоздали на встречу к О’К, с которой мы должны были встретиться с главой Государственного Издательства, который одновременно был редактором «Кино», важного киножурнала (тираж 8000). Он немного говорил по-немецки и был очень весел—Джиру дал кое-какие журналы о кино, а мне—ценное издание о живописи 1919 года, Татлин, Малевич и так далее. Мы пили превосходный чай с пирожными. Он сказал, что подписка на периодику удвоилась за последний год, но журналы пока что печатаются в убыток, который, конечно, покрывает государство. Готовится множество технических энциклопедий. Новая общая энциклопедия дописана до буквы Г. Тысячи новых читателей, крестьян и рабочих, которые до того никогда не читали, представляют большую проблему. Эта новая публика требует Джека Лондона (который невероятно популярен), Джеймса Оливера Кервуда и Берроуза (?), автора «Тарзана» и т. д.

Час спустя мы ушли от него с О’К и Третьяковой на встречу с Родченко и его талантливой женой. Оба говорили только по-русски, но оба—блистательные, многогранные художники. Р. показал нам ужасающее разнообразие всего—супрематистские картины (им предшествуют наиболее ранние геометрические вещи из всех, что я видел—1915 год, сделанные с помощью циркуля)—гравюры на дереве, на линолеуме, плакаты, книжки, фотографии, кино-декорации и т. д, и т. д. Он не писал картин с 1922-го года, посвящая себя фотографическим искусствам, в которых он мастер. Жена Р.—художественный редактор в «Кино». Когда я показал ей фильм миссис Саймон («Руки» Стеллы Саймон), она очень заинтересовалась и попросила четыре кадра для публикации в статье. Будет неплохо получить за это гонорар в рублях (если таковой будет). Я договорился о том, что мне предоставят фотографии работ Родченко для статьи.

Мы ушли после 11:30—великолепный вечер—но я, если получится, все же должен найти каких-то живописцев.

4 января
В театр Мейерхольда с О’К и Даной на интервью, за которым следует репетиция. М, который говорил по-немецки, был очень сердечен. Через О’К, которая великолепно говорит по-русски, я спросил его:

1. Оказал ли на него прямое влияние Джотто в его сценографии для Ревизора—наклонная трапеция, массовка и реквизит. Он ответил весьма утвердительно..

2. Помехой или стимулом служит для него обязанность пропагандировать. Он ответил, что его театр выражает дух времени и естественно и неизбежно должен работать с революционным материалом. Учитывая его официальную позицию 1919 года, его ответ был не удовлетворительным..

3. Не доставляет ли его актерам неудобства маленькая сцена в «Ревизоре» — ответ «нет» (принято с сомнением).

4. Одобряет ли он смешение кино и театра как у Пискатора. Он ответил, что использовал такое смешение в «Окне в деревню»..

Пока мы разговаривали, оркестр практиковался в джазе. Жутковатые восковые фигуры из Ревизора все еще были на сцене.

Затем мы отправились в музей, где М. комментировал макеты постановок. Мне удалось получить полный набор литературы об М., но не достает фотографий «Ревизора». Нас попросили заполнить открытки и написать что-нибудь в книгу, заполненную важными именами под записями на всех языках. Китайский, испанский, французский и так далее—из последних имен там были Ли Симонсон, Скот Ниринг, сын Тагора и так далее. Затем на репетицию наверху, восстановление старой пьесы 1923 года «Великодушный рогоносец» (французская) с конструктивистскими декорациями [8] —платформы, наклонные плоскости и т.д. Действие было акробатическим.

Затем на ланч в Дом Герцена с Даной. К нам присоединилась Tolstoya (Толстая). Она была очень дружелюбна—предложила сопроводить нас в Третьяковскую галерею, где имеется много портретов ее дедушки.

Вечером пошли на «Лес»— рустическая фантазия Островского. Спиральный наклонный план использовался весьма эффектно. Карусель, устроенная наподобие майского шеста, находилась в центре. Прелестный диалог двух любовников, которые крутятся на карусели—аккордеон—Андреев.

Петр, молодой переводчик Даны, очень интересен. На днях он потряс Джира, просвистев часть ре-минорной токатты. Джир спросил его, что читает молодежь в России. Он сказал, что раньше были очень популярны Конрад, Конан-Дойл и Джек Лондон, но теперь романы читают все меньше, их довольно заметно вытесняет техническая литература.

Перед театром Дана пригласил нас к себе, чтобы представить Диего Риверу, известного мексиканского живописца. Он показался большим, тяжелым, довольно раблезианским персонажем—собирается взять нас в Академию Ленина, где он преподает фресковую живопись и композицию.

5 января
В ВОКС, где мы, наконец, получили наши местные визы, которые действуют до 25 января, после чего их нужно продлевать (7 рублей). Разрешение на выезд обойдется в 22 рубля.

После ВОКСа к Мейерхольду, смотреть репетицию его новой пьесы. Работа была на начальных стадиях, но сам М. в великолепной форме. Как отметил Ривера (который был с нами), он лучший актер, чем вся его труппа вместе взятая. Он вкладывает невероятную энергию в режиссуру.

В 3:30 Дана и мы отправились на обед с Розинским. Тот привел молодого композитора с женой. После еды мы пошли к ним, там он немного играл нам Скрябина и собственные сочинения, которые мне напомнили Сирила Скотта, а Джиру—Дебюсси. Они отстают лет на 20, очень романтические. Он и Р. хотят показать нам Александрова и Мясковского—двух самых важных русских композиторов в России. Ипполитов-Иванов стар, а Глиер не пользуется влиянием. Прокофьев и Стравинский—в Париже.

После музыки пришел друг из Музыкальной Студии Московского Художественного Театра и устроил уморительно смешное кукольное представление с обезьянами, собаками и прочим, которые пели сентиментальные песенки. Он ездил в Америку с гастролями с «Лисистратой» и «Карменситой».

Потом мы снова отправились к Мейерхольду смотреть «Рычи Китай» Третьякова—снова пропагандистская пьеса—английское и американское вторжение. Все англичане и один американец были изображены карикатурно, в то время как китайцы (coolies) выделялись как благородные жертвы иностранного насилия. Все действие разыгрывалось на великолепно сделанной речной канонерской лодке «Майский жук» [9] и перед ней. Пьеса была превосходно срежиссирована и невероятно драматична, но перекос, вызванный пропагандой, был эстетически неприятен. Шоу, который мог бы написать куда лучшую пьесу на эту тему, не впал бы в грех односторонности—но революционная драма молода.

6 января
Тут , пока не стало слишком поздно, следует отметить, что вот уже пять ночей нас атакуют клопы—порошок и baume analgesique оказались, к несчастью, бессильны, и мы спим в пижамах, двух парах носков—одна для ног и одна для рук—и в платках вокруг шеи. Клопы благородно отказываются вылезать на холод, поэтому наши уши и лица в безопасности.

Все утро мы писали дневники, поскольку выставка, на которую нас собирался отвести Ривера, внезапно закрылась. Мексиканец предположил две возможных причины—первая, что это произошло из-за портретов некоторых оппозиционеров, вторая—что дело было в скульптурной группе с Лениным, некоторые фигуры которой были обнажены.

Днем мы отправились с Розинским смотреть выставку картин «крестьян и рабочих» в Первый Университет. Некоторые были очень хороши. Мы купили пару картин шестнадцатилетнего мальчика из центральной России по пять рублей каждая. Может быть, купим еще.

С выставки пошли в Еврейский театр смотреть комическую оперетту «200 000», долгожданное облегчение после напряженных вечеров у Мейерхольда. Она была отлично сделана, с сильным шагаловским духом, блеклые желтые, зеленые и лиловые тона—сильные темные оранжевые. Ей недоставало, конечно, потрясающей интенсивности Хабимы [10], но в целом довольно похоже.

Почему здесь так популярен театр? В Москве, двухмиллионном городе, двадцать пять репертуарных театров. Нью-Йорк с трудом поддерживает один, в Чикаго нет ни одного. Может быть, театр занял место церкви, ведь революция смеется над религией. Может, это потому, что театр так хорош, но хорош он из-за того спроса, которым он пользуется, так что выходит замкнутый круг.

7 января
Утро почти потеряно в попытках спланировать завтрашнюю поездку по церквям и монастырям в Сергиево, около 70 километров от Москвы. Брент Эллинсон, молодой и красивый гарвардский поэт, хотел к нам присоединиться. Но поскольку он хотел общаться, а мы—смотреть иконы, в этот раз было решено не объединять наши силы.

Немного работал над своей статьей для «Кино». Фильмы требуют нового критического аппарата.

Вечером в Камерный с Джиром, смотреть пьесу «Любовь под вязами», с которой обошлись очень неумно. Таиров использовал свою обычную театральность в духе комедии дель арте, и попал пальцем в небо. Игра была не тонкой. Это пьеса для МХТ, для сдержанной, самоуглубленной игры. Таировские викторианские крестьяне Новой Англии шлялись по сцене как разбойники 18 века, рыча и выделываясь.

Сценография была, в общем-то, хорошей, но декорация выглядела больше как бетон, чем как деревянная конструкция. Костюмы напоминали «Тристана и Изольду».

Днем пошли с Розинским к Александрову, который является первым русским композитором после Мясковского (не считая парижан). Его песни чувствительны и очаровательны. Его 6-й Сонате недостает последовательного стиля, он колеблется между Скрябиным и Прокофьевым. Он и его жена, которая преподает далькрозовскую ритмику в Первом Университете, очень хотели узнать побольше о музыке в Америке.

Визит утвердил нас во мнении, что русская музыка причудливо романтична и лет на 10-15 отстает от всего мира. Признанный лидер, Мясковский, очевидно, умелый эклектик, заимствующий у Мусоргского, Чайковского и Скрябина.

Мои идеи о Мейерхольде начинают оформляться. Он кажется мне…— позже.

На обратном пути от Александрова прошли мимо здания Профсоюзов, возможно лучшее современное здание в Москве, по стилю очень в духе Гропиуса, со всеми этими остеклениями, пароходными балконами и т. д.

Дана и Розинский имели умный спор о «реализме» и «натурализме» —русские используют слово в философском смысле, американцы—во французском (и английском) смысле.

8 января
В коллекции Морозова. По меньшей мере такая же прекрасная, как щукинская. Восемнадцать Сезаннов, одиннадцать Гогенов, набор хотя и более малочисленный, но более качественный, чем в Первом музее. Великолепная «Бильярдная» Ван Гога («Ночное кафе»), целая стена превосходных Матиссов, много Марке, Фризов, Руо, Деренов. Лучший Боннар что я видел, и также большая и неудачная декоративная картина «Дафна и Хлоя» Мориса Дени—слишком слащавая и молочная—средние Моне, но шесть хороших Сислеев. Любопытно, что в Москве мы не встречали Сера. Мы попросили о встрече с директором по имени Терновец. Он только что (1928) опубликовал книгу о Джорджио де Кирико. Без сомнения, наличие Хуана Миро и Леже в коллекции Щукина— это его заслуга, поскольку он директор обеих галерей. Мы надеемся встретиться с ним снова.

Понедельник, 9 января
Музей закрыт. Пошли с Даной в крестьянский магазин. Купили несколько прекрасных кукол по нескольку копеек штука. В резных и выточенных куклах использованы интересные технические приемы. Позже с Даной и Эллинсоном смотрели фильм в Межрапом-Русь. «Дина» [«Дина Дза-Дзу», Межрабпом-Русь, 1926]—фильм, кавказская история, несколько относительно хороших планов, мелодраматическая банальность наложенная на прекрасный местный колорит. Худший ритм, что я видел.

Обед в толстовском (вегетарианском) ресторане. Долгий спор с Даной об истоках романтизма в английской поэзии и затем— во французской живописи. Уже предвкушаю встречу с ним следующей зимой. Директор М[ейерхольда] обещал на следующей неделе устроить билеты на «Мать» Горького. В субботу собираемся к Эйзенштейну на Совкино. Работал над своей статьей для «Кино».

Вторник, 10 января
Часто по утрам, еще до того, как мы встанем, мимо окон маршируют с песнями солдаты. Теперь я сплю без носков на руках и без платка, но на ногах носки все еще оставляю. Клопы не кусали меня почти неделю и индийские конспираторы за стеной ведут себя очень тихо.

Жена Уильяма Гроппера показала нам чек на два фунта шоколадных конфет и шесть пар шелковых чулок. Всего на 206 р. Она отослала все назад.

Отправились в Первый Университет посмотреть, нельзя ли забрать наши картины, которые мы зарезервировали на рабоче-крестьянской выставке. Пока мы ходили по комнате и снимали их со стен за колоссальные суммы в 5 и 6 рублей, вокруг нас сгустилась толпа, изумленная нашей эксцентричностью. Собравшиеся давали советы художникам, большинство из которых там, как оказалось, присутствовали. Мы потратили 35 р. на двоих и приобрели очень хорошие вещи. Один из художников, Борис Закс, который чуть-чуть говорил по-немецки, собирается с нами встретиться. Его вещи очень чувствительные, более интеллектуальные, хотя на вид ему всего 16-18 лет.

Я купил первую партию детских книжек.

В четыре часа обедали с О’К в отеле Люкс—еду обеспечивал ее личный повар. Еда была превосходная, хотя и вегетарианская. Очень хорошая икра на ржаном хлебе, великолепное сладковатое грузинское вино, которое на вкус напоминало Асти.

Позже она пригласила нас к себе в номер, чтобы познакомить с двумя мужчинами около тридцати пяти, один из них изучает кино и французскую и немецкую литературу. Второй—изучает английскую литературу. Потом мы отправились смотреть «Спартак» Украинской кинокомпании. Выяснилось, что фильму 10 лет и он очень плох. “Quo Vadis” 1914-го года был куда лучше. Даже история Спартака была абсурдно переврана.

Завтра едем в Сергиево, так что я провел остаток вечера штудируя Кондакова, чья книга об иконах не так понятна, как можно было бы этого желать, а археология икон вовсе не простое дело: Суздаль, Псков, Москва, Новгород—отличать их друг от друга пока выше моих способностей. Троица Рублева выглядит интересно.

Дана с нами (Ривера не смог). Встали в 7:30, но не нашли на площади такси, а автобусы были переполнены. Наконец, нашли такси и сели на поезд на Ярославском вокзале за минуту до отбытия (9:00). Вагоны третьего класса были набиты крестьянами, все окна открыты, так что мы стояли в тамбуре. Пейзаж был очень красив—тяжелый снег лежит на деревьях. Приехали в Сергиево к 10:45 (70 километров) и взяли такси в Троице-Сергиев монастырь в полумиле от станции. Проехали рынок, где толпились крестьяне в коричневых тулупах, и подъехали к высоким стенам, затем через ворота— внутрь самой невероятной нереальности. Некоторые постройки были прекрасны, а некоторые—как на Кони Айлэнд. Трапезная безвкусна запредельно. Успенский Собор—простая и довольно убогая по пропорциям коробка снаружи с очень плохими упадочными фресками в интерьере, среди прочего— Страшный суд с несколькими западными пуританами среди грешников. Колокольня, больше 325 футов высотой, как бы составлена из нескольких павильонов XVIII века, водруженных друг на друга. Эффект получается богатый, но по масштабу слабый. Грубое надгробие Бориса Годунова, казалось, было похоронено в снегу.

После некоторых затруднений мы нашли помощника настоятеля, который говорил на оживленном французском сквозь очень длинную бороду. Он провел нас сначала по музею литургических облачений, серебряной утвари и прочего, а потом отвел в Троицкий Собор. Снаружи это очень красивая владимирская архитектура пятнадцатого века, прекрасная по цвету, а в очень темном интерьере, на давно не расчищавшихся, потускневших от копоти иконах, преобладают глубокие красные и зеленые цвета. Справа, среди икон возвышающегося иконостаса, нахдоилась Троица Рублева—очень красивая по колориту—винно- пурпурный, бледные голубые и зеленые, бежевые—и лучше по рисунку, и больше по размеру, чем я ожидал. Там были и другие превосходные иконы, в особенности сцены из жизни Христа, некоторые из которых были расчищены.

Затем мы отправились в зал, где лежало несколько икон разной степени раскрытости. Теперь, когда монастырь превратился в музей, эти важнейшие произведения искусства появляются из-под жалких записей XVII-XVIII веков и слоев лака.

После трапезной и иконной галереи, которая оказалась несколько разочаровывающей, и после интерьера Успенского собора, в котором было 5 градусов ниже нуля, мы отправились на станцию, где оказались за 20 минут до поезда. Пока ждали, пили чай. Как раз в тот момент, когда мы начали терять терпение из-за того, что поезд задерживался, его подали к другому концу платформы, в ста ярдах от нас. Дана был в ярости, поскольку намеревался успеть на премьеру «Золота» О’Нила. После двухчасового ожидания, которое мы с Даной провели играя в шахматы из часов, кусочков рафинада и двадцатикопеечных момент, а также остатков жалкой трапезы, поданной ресторанным шефом, сочувствовавшим нам, мы едва успели на следующий поезд, все же сделав последний ход.

Джир отправился с О’К смотреть «Бронепоезд» [Иванова] в первый Московский Художественный Театр. Я поработал над статьей и пошел спать.

Четверг, 12 января
Устал после вчерашнего напряженного дня. Ходили по магазинам с Третьяковой, О’К и Джиром, который закупается вышитыми рубахами и тому подобным. Я удовлетворился крестьянской ложкой, кавказской хлопковой тканью и антикварной резной деревянной конторкой.

Купили еще детских книг.

Тертьякова отвела нас в магазин купить фотографий архитектуры, но там царила такая неразбериха, что мы убежали в ужасе.

Говорят, что на границе поляки отнимают всю русскую печатную продукцию. Придется отправить наши вещи в Париж по почте.

Петр очень интересный и помимо всего— очаровательный. Джир разузнал кое-что о его прошлом. Его отец был капитаном на торговом судне, в которое на Балтийском море попал снаряд. Он застрелился—лишь бы не возвращаться без корабля. Сестра Петра была убита в Ленинграде во время уличных боев в Октябрьскую Революцию.

Думаю о Гайсе, которая потеряла родителей и братьев, спасаясь через Владивосток со своей сестрой. Вечером Джир и Шеряпин отправились в кино. Шеряпин был на борту Авроры (Потемкин) во время восстания. Он был офицером [Барр снова смешивает два исторических события].

Пятница, 13 января
Думаю, стоит ли дневник всей этой мороки и потраченного времени.

Сегодня мы, наконец, были покорены русскими иконами: первоклассная коллекция, раньше принадлежавшая Остроухову. Провели два часа разглядывая их снова и снова. У него также есть великолепный поздний Рембрандт.

В среду вечером, возвращаясь на автобусе из Ярославля, Дана и Джир, сидевшие позади меня, обсуждали где удобней сойти, чтобы попасть во МХАТ. Женщина, сидевшая неподалеку, обернулась и объяснила им все по-французски. Чуть позже она достала книгу и стала читать. Заголовок вверху страницы гласил «Легкое чтение». Дальше шел подзаголовок: «Хайлэнд—что-то там»—«Ага», —подумал я, — «отрывок из Скотта». Но, приглядевшись, прочитал: «Хайлэнд Парк, фабрика Форда». После того, как она вышла, ее место занял мужчина. Услышав, что я говорю по-английски, он спросил меня: «Вы ходили в Робертс Колледж?» — «Нет», — ответил я, — «а вы?». «Да, я там учился. Я грек. Думал, вы тоже греки».

Такая вот Москва.

Писал этот дурацкий дневник весь вечер, пока Джир и Петр ходили в кино.

Суббота, 14 января
В Государственную Тертьяковскую Галерею. Бессмысленная прорва исторических картин XIX века, портретов и аллегорий. Но в подвале некоторое количество хороших вещей Гончаровой, Лентулова, Ларионова, Машкова и других участников Бубнового Валета.

Назад, обедать, и потом вместе с О’К в Рускино на встречу с Эйзенштейном. Он был невероятно приветлив, шутлив в разговоре, на вид почти клоун. Он изучал (как мы позже узнали от Третьякова) архитектуру в Риге, во время войны работал художником в Красной армии. Год работал с Мейерхольдом, затем два года в Пролетарском (театре) а потом в 1924-м стал работать в кино. «Потемкин» был его вторым фильмом.

Мы посмотрели четыре катушки «Октября» — его революционный фильм, который должен был быть готов три месяца назад, но будет закончен только к февралю. Монтажное и операторское мастерство Эйзенштейна тут очевидны, особенно в сцене Июльского восстания. Мы не видели штурм Зимнего, который является кульминационным моментом фильма. Но проявились и некоторые недостатки: он, кажется, поддается тяге к красивому кадру, например, в сцене с поднимающимся мостом. Ритм тоже временами слишком быстрый. Тем не менее, фильм кажется удивительным достижением.

После «Октября» мы также посмотрели его фильм о реконструктивном периоде «Генеральная линия», задача которого— показать разницу между старыми и новыми методами сельскохозяйственных работ, животноводства, ведения молочного хозяйства и так далее. Части до сих пор не смонтированы и дают прекрасное преставление о сыром материале, с которым работает Эйзенштейн: крестный ход с иконами, молитва в поле, жатва, ветер, дождь, пропеллер. Мы спросили, не зависит ли совершенство эйзенштейновских фильмов в большей мере от монтажа, чем от съемок. Он засмеялся и ответил, что критики писали, что его съемки «тщательно подготовленны», и он, как человек не лишенный юмора, стал это повторять.

После того, как «Генеральная линия» будет окончена, быть может, в июне, он надеется посетить Америку.

Из Рускино взяли такси до театра Вахтангова, смотреть «Разлом». Это была безусловно одна из самых интересных пьес, что мы видели, лучше сделанная, менее карикатурная. Белые—человеческие существа, такие же, как и Красные, что позволяет создавать убедительные ситуации, в которые веришь, тогда как в «Рычи, Китай!» из «оппозиции» делают дураков, марионеток и идиотов.

Сидели с Третьяковым, -ковой и О’К. Я спросил Третьякова о карикатурности в его «Рычи, Китай!». Он ответил, что она заложена не в самой пьесе, а целиком в режиссуре Мейерхольда. «Когда» —спросил я — «станет возможным писать о революции объективно?». «Объективность—это плохо», ответил он и пустился в длинное объяснение на путаном немецком, которое я не смог понять. Все же он отлично показывает объективность в своем био-интервью с китайским мальчиком. Они оба с Мейерхольдом чувствуют себя винтиками нового общества. Пока они функционируют в таком режиме, объективность , я полагаю, недостижима. Предрассудки неизбежны.

Не могу понять, как О‘К, которая умна, критически настроена да еще заядлая театралка, не заметила невозможные характеристики и манеру поведения англичан и американцев в «Рычи, Китай»! — по контрасту с тем, как потрясающе решены китайцы.

«Хижина дяди Тома» —безусловно, величайшая театральная пропаганда, из всех когда-либо поставленных, но как произведение искусства она стоит на очень низком уровне. Сравнить с «Персами» Эсхила, написанными всего несколько лет спустя после поражения Ксеркса.

Конечно, есть несколько пьес об Октябре и гражданской войне, которые показывают трагичность и комичность борьбы беспристрастно. Одна из них—«Дни Турбиных», которая была сильно отцензурирована, поскольку вызывала симпатию к Белым. В первом МХАТе «Броненосец» показывает отчаяние разбитых Белых не карикатурно.

Возвращаясь к «Разлому». Его хвалят как яркий пример влияния кино на театр. Большую часть пьесы используется декорация в виде «тройного окна»: иногда освещена одна комната, иногда две или три, подразумевая динамику, с которой сменяются сцены в кино. Более того, используется две наклонные, под углом 45 градусов, декорации, сильно напоминающие съемки в ракурсе «поверх голов». Одна из сцен начиналась с того, что за открывавшейся четырехчастной диафрагмой зритель видел группу офицеров вокруг стола, на котором лежала карта. Вся декорация была наклонена под углом 45 градусов, что делало карту доступной для обозрения и добавляло воздуха в пьесу, в остальном построенную как интимное подглядывание в скважину. Весь реквизит был приколочен или приклеен а офицеры, чтобы не соскальзывать, были умело пристегнуты.

Эффект был сильный—но по мне отдает tour de force. Спасение театра лежит не в этом направлении, где он может лишь едва поспевать за более динамичным кинематографом. Сцены на броненосце в «Разломе» были очень изобретательны, но менее внушительны и иератичны, чем на мейерхольдовском «Майском Жуке» [Корабль, который использовался в декорации пьесы «Рычи, Китай!»].

15 января
Снова в Вахтангова на «Принцессе Турандот»— китайско-арабская фантазия а ля Найт. Великолепные декорации в стиле прикладного кубизма в китайской цветовой гамме. Пьеса выдержана в лучших традициях комедии дель-арте. Ушли после третьего акта без сожаления. Когда не понимаешь по-русски, двух с половиной часов буффонады вполне достаточно. Дети (их сидело много) были в восторге.

Как раз вовремя попали в зал Профсоюзов (прежде—роскошный клуб) на концерт музыки Прокофьева в исполнении студентов консерватории.

Случилось чудо. Мы пытались достать билеты в кассе и после минуты яростной жестикуляции уже было отчаялись. Внезапно подошел стоявший рядом юноша и протянул два билета, сказав, что его друзья не пришли и он будет рад продать нам билеты по рублю. Поскольку это было очень дешево, мы их взяли, и, так как юноша был весьма податлив, захватили заодно и его. Он только начал учится на горного инженера, специализируясь в минералогии, но очень увлечен театром и музыкой. Он был не только не deux ex machine, но весьма приятным собеседником. Надеемся повстречаться с ним снова. Вечером Петр и Джир отправились в кино, а я остался в комнате писать.

Вчера Джир спросил у Петра, почему он такого маленького роста. Он ответил очень просто: «В 1919-м и 1920-м, когда я должен был расти, я голодал. Врачи говорили, что я не поправлюсь, но меня отвезли в деревню и постепенно я восстановил силы».

Наш друг с концерта, чье имя было Федор , на вопрос Джира о том, какие английские книги он читает, ответил, что больше всего ему нравится Джек Лондон, но он также читает много О’ Генри, которого, правда, находит чересчур сложным, поскольку тот пишет на Нью-Йоркском арго (!). Я спросил, какая современная русская музыка нравится ему больше всего. «Прокофьев»—сказал он, — «и Стравинский, но Прокофьев куда больше».

Меня музыка Прок. не слишком впечатлила. Вещи для камерного оркестра были развлекательны и остроумны, но в них мало содержалось скрытого усилия. Он очень умно использует сочетание перкуссии/деревянных и медных духовых. Некоторые его песни очаровательны, напоминают кое-что из Равеля, но менее стильные. Фортепьянная соната была очень романтичной. Сквозь современную гармонию чувствовались Чайковский и Шуман.

Понедельник, 16 января
Провел день за писаньем—не считая пары часов бесплодных поисков книг по магазинам. Я знаю, что они должны быть, но найти не могу. Дана договаривается на воскресенье с Луначарским о визите. Попробуем проникнуть в Кремль.

Вечером на концерт знаменитого оркестра без дирижера [Персимфанс]. Сильно он нас не впечатлил, хотя Розинский активно нахваливал игру струнных. Темп был неровный и все время замедлялся, особенно когда один хор должен был подхватывать строчку у другого. Уверен, что они играли бы лучше, если бы Клемперер или Кусевицкий держали темп, делая акценты на фортиссимо. Программа тоже была очень бедной. Слабая неоконченная симфония Бородина. Вульгарный вальс Глазунова, сильно проигрывающий Иоганну Штраусу, и несколько песен Глазунова, спетые молодым басом с очень интересной судьбой. Сначала он был механиком, а затем шофером в Одессе. Профсоюз послал его на учебу в Ленинградскую Консерваторию. А затем Наркомпрос отправил его в Рим, учиться у Баттистини.

Во втором отделении давали «Шахерезаду» [Римского-Корсакова]. Я не слышал ее оркестровых исполнений со своего первого студенческого года, 1921-го, когда она привела меня в невероятный экстаз в Александер Холле [Принстон]. Сегодня, поскольку я так хорошо знал эту музыку, она не тронула меня, а только восхитила. Она настолько лучше, чем любое другое сочинение для оркестра в русской музыке 19 века— это не просто мертвая тема внутри композиции, которая повторяется время от времени. Ее ясность и то умение, с которым она написана, заставляют вспомнить о Моцарте, ее изобретательность—о Штраусе. Интересной была рассадка оркестра. [прилагает зарисовку рассадки]

Вторник, 17 января
В банк, где до сих пор считают на счетах, видимо, это куда дешевле и более эффективно, чем счетная машина, хотя это делает невозможной автоматическую запись.

Затем в Музей Живописной Культуры [находился в здании бывшего Строгановского училища по адресу Рождественка 11, там же, где ВХУТЕМАС-ВХУТЕИН], ранее—Строгановское училище. Многие картины перемещены, но мы обнаружили лучшую коллекцию великолепнейшей русской живописи ХХ века, куда лучше чем в Третьяковке, не считая Бубнового Валета. Кубисты, кубофутуристы и супрематисты висят плотными рядами, и также постэкспрессионисты, рефлексирующие Дикса, Гроса и Кирико.

Куратор (?), пожилая дама, была к нам очень добра и подарила мне хорошую библиографию и несколько монографий.

(Получил письмо от Вирджила Баркера [Вирджил Баркер—редактор журнала The Arts]. Ему, кажется, нравится то, что я пишу, что мне очень приятно). Провел весь день за работой над моей киностатьей и написанием писем. Джир пошел смотреть пьесу с Даной. Я был слишком измотан.

С 5:00 до 6:00 у нас побывали двое очень любопытных молодых архитектора, один из них—девушка. Мы болтали по-французски и по-немецки и отлично провели время, разглядывая фотографии. Молодой человек (Андрей Буров) делал постройки для нового фильма Эйзенштейна «Генеральная линия» [Буров проектировал для фильма здание молочной фермы]. Он был рад узнать, что один из его эскизов был опубликован в каталоге выставки “Machine Age” в Нью-Йорке.

Живописные мастерские ведут Штеренберг, Фальк и четверо или пятеро других. На архитектурном: Веснин, Лисицкий и еще трое или четверо. Мастерскую дерево- и металлообработки ведут Родченко и Татлин. Графики: Фаворский и Штеренберг

… и так далее.

Предполагается, что на каждом отделении подробно преподаются основы материала, техники и композиции. Это, кажется, успешно осуществляется на проектировании мебели и металлообработке, где конструктивизм Татлина и Родченко делает необходимым хорошее знание материала. На архитектурном много решают композиционные проблемы в глине, картоне и металле, но мы увидели мало признаков того, что тут занимаются реальными проблемами конструкции. Достаточно вспомнить очень плохое техническое исполнение дома Третьяковых.

В ателье Родченко мы видели множество интересных и изобретательных проектов и макетов мебели: рабочие столы, шкафы для бумаг и т.д. Татлин, который говорил на таком же плохом немецком как я, был очень скромен и мил. Он проработал тут всего два месяца, но просто обязан был показать нам прекрасные металлические конструкции своих учеников.

Скульптура показалась в целом довольно неинтересной—лепка из глины с натуры. Вещи из дерева были лучше.

Самому заведению в целом, кажется, до боли не хватает организации и оборудования, но прекрасный дух энтузиазма поборет эти трудности со временем (и с деньгами). Досадно, однако, то, что нельзя было получить никакой печатной продукции о школе, даже списка профессоров и курсов. Помещение пребывало в беспорядке.

Их очень интересует Баухауз, и они очевидно многое у него переняли. Я спросил Штеренберга, какие между ними принципиальные различия. Он ответил, что Баухауз стремится развивать индивида, а в Москве мастерские нацелены на развитие масс. Ответ показался мне поверхностным и доктринерским, поскольку реальная работа в Баухаузе выглядит настолько же социальной, а общий дух—настолько же коммунистическим, что и в московской школе. Кандинский, Файнингер и Клее имеют, вообще-то, очень незначительное влияние на студентов. Важное различие, которое мне удалось выделить, заключается в том, что хотя Московская школа имеет более практическое направление, техника тут куда менее развита; задачи же Баухауза более теоретичны, но техника куда более совершенна. Но с такими людьми как Лисицкий, Татлин и Фальк у них больше будущее. Им ужасно недостает Гропиуса, гения организации. Хороший смотритель, который следил бы за кладовыми и убирал мусор, стал бы большим благом.

Четверг, 19 января.
Сорвались из Школы Искусств и Ремесел [ВХУТЕИН], чтобы вместе с О‘К снова поехать к Родченко. Я заготовил для него список вопросов. Он отвечал на них довольно раздраженно, настаивая на том, что прошлое навевает на него безмерную скуку, и что он даже не может вспомнить, когда написал то или это. К счастью, Степанова (помощница Мейерхольда), его потрясающая жена, очень нам помогла. Она также отобрала фотоснимки его картин и обещает выслать другие снимки его кинодекораций, фотомонтажей, фотографий, конструкций и т. д. О‘К была очень терпелива, но ей досаждала манера Родченко дуться. Эта манера очень отличается от вертлявой учтивости Штеренберга и простого дружелюбия Фалька.

Джир отправился в Еврейский театр смотреть «Вениамина третьего». Я присоединился позже, на два последних акта. Очень театральный театр, великолепно красочная музыка—прямо с картин Шагала. У русских евреев, кажется, необыкновенно яркая и своеобразная культура.

Родченко, казалось, был крайне доволен тем, что в 1922-м году нанес живописи смертельный удар. С тех пор успели расцвести НОЖ и ОСТ [Новое Общество Живописцев и Общество Станковистов]. Потом Степанова взяла еще несколько кадров из фильма Саймон для моей статьи о Кино.

Пятница, 20 января
На встречу с Луначарским—но обнаружили, что его куда-то вызвали. Так что мы отправились на выставку Революционных художников [АХРР—Ассоциация художников революционной России]. По большей части это разные реалистические стили—в основном Новая вещественность, некоторые работы демонстрируют влияние фотомонтажа. Некоторое количество прекрасных лакированных шкатулок с революционными сценками, выполненными в иконном стиле с золотой штриховкой и схематично.

Графика была интересной, но скульптура— довольно глупые перепевы Бурделя, и Мецнера, и Майоля, и Коненкова на советские темы.

Вечером в первый МХАТ смотреть «Дни Турбиных», революционную пьесу, которая показалась нам довольно оппозиционной: история семьи белогвардейцев на Украине в бурные дни Врангеля и Петлюры, превосходно сыгранная в чисто реалистической манере.

В музей Остроухова, чтобы позаимствовать книгу Муратова “Les icons russes”. Мы повстречали там самого Остроухова, больного человека приблизительно 60 лет, который, тем не менее, очень заинтересовался нашим томом Кондакова, который мы принесли в залог. Он обещал написать нам рекомендательное письмо к своему другу из Новгорода. Мы раздумываем, не следует ли нам также посетить Владимир.

Спешим назад, чтобы вместе с Даной и Диего отправиться в школу к Штеренбергу. А из школы—на обед с «профессором» Уикстидом, который преподает английский во Втором (?) Советском Университете.

Вечером Петр и Джир отправились в кино. Я просмотрел Муратова и нашел иллюстрации просто замечательными. Текст кажется несколько поверхностным, но проясняет многое в Кондакове.

22
За завтраком мой взгляд упал на рекламу «Потемкина» среди кинообъявлений в «Правде». Дана и я поспешили на двенадцатичасовой специальный показ (сегодня годовщина революции 1905 года). Джир видел фильм в Нью-Йорке и не пошел. «Потемкин» оправдал все наши ожидания. Непрерывное напряжение, волнующие кадры, эпизоды поставлены великолепно, а монтаж в полной мере демонстрирует эйзенштейновское мастерство. Проявился только один недостаток, нехватка сюжетной композиции, которая, как кажется, была принесена в жертву тому акценту, который делается на великолепные эпизоды: тухлое мясо, восстание, спящие матросы, качающиеся в гамаках, мертвый матрос на берегу, казаки, неумолимо марширующие вниз по ступеням, Потемкин готовится к бою; но сцены на борту и великолепная сцена на ступенях не были драматически связаны. Тем не менее, это потрясающее достижение.

Несколько часов спустя мы посмотрели равно великолепный, но не столь эпохальный фильм киностудии Межрабпом-Русь, Пудовкин regissuer, «Мать» [Mat] Горького. Здесь отдельные эпизоды в гораздо большей степени были подчинены общей композиции. Сущностная незначительность большинства американских фильмов, их вульгарность и тривиальность чувства, на фоне «Матери» становятся очевидными. По крайней мере в кино революция породила великое искусство, пусть даже более или менее зараженное пропагандой. Вот, наконец, популярное искусство: возникает вопрос, зачем Советам возиться с живописцами? Кино в России куда значительнее, как художественно, так и политически, чем станковая картина.

Вечером (насыщенный день) в Камерный, смотреть «Антигону» [режиссер Александр Таиров]. Отличные кубистические декорации, неплохие костюмы, превосходное обращение со светом, но великая тема пьесы Софокла перекроена под революционные нужды. Антигона превратилась в вождя пролетариата, погибнув во имя него. Креонт сделался аристократическим тираном.

Читал Муратова с утра и вечером. В Наркомпрос с Даной, чтобы встретиться с Луначарским, но тот перенес встречу на среду, очень по-русски. Интересно, застанем ли мы его на третий раз. Кремлевские стены оказались более неприступными, чем мы ожидали. После тщетного путешествия в Наркомпрос вернулись в школу Искусств и Ремесел [ВХУТЕИН].

Вторник, 24 января.
Дочитал Муратова и горю желанием смотреть и обсуждать иконы; открывается огромное новое поле, если бы только тут был доступен материал (книги и фотографии). Провел весь день в бесплодной охоте за книгами. Нашел несколько книг Грабаря, но иллюстрации были плохие [Игорь Грабарь, «История русского искусства», 1910-15].

Вечером— на образовательный фильм об устройстве мозга. Эксперименты Павлова над собаками и обезьянами, дети, идиоты и лягушки показаны великолепно. Там были замечательные кадры играющих детей, лицо женщины в родах, а также пытающаяся есть апельсин обезьяна, у которой была удалена часть мозга, отвечающая за зрительное восприятие; но материалистическая философия, основанная на условных рефлексах, кажется ограниченной до абсурда. Так называемые высшие способности человека не могут быть даже сфотографированы и еще в меньшей степени могут быть объяснены.

Каково же, в таком случае, правильное марксистское отношение к Богу, или, если очеловечить этот вопрос, к св. Фоме—и каково правильное томистское отношение к св. Марксу?

Не следует ли пролить свет также на спор св.св. Маркса и Энгельса и св. Марка и Ангелов?

И раз Леонардо объяснил когда-то условный рефлекс, следует ли нам заключить, что условный рефлекс объясняет Леонардо?

Среда, 25 января.
Отнесли книжку Муратова обратно Остроухову. Он показал нам прекрасную подшивку журнала «Русская икона» — который Джир заказал в «Книге» на Кузнецком.

Затем в Наркомпрос, третья попытка увидеть Луначарского, на этот раз успешная. Он уделил нам ? часа, приятная беседа, дружеские советы, но мало новой информации. Что самое важное, он написал для нас письмо в Наркоминдел по поводу нашего пропуска в Кремль. Цель начинает, выглядеть достижимой, хотя последние политические перетрубации делают ее очень непростой.

Вечером с Петром на приятный средненький фильм, «Станционный смотритель» (Межрабпом-Русь),—история по Пушкину. Очень красивая Вера Малиновская в главной роли—она также играла в «Человеке из ресторана» [Барр упоминает фильм под именем «Официант из Палас –отеля»].

Начинаем с Даной поиск книг по русскому искусству в библиотеке. Провал. Остались только Ленинская библиотека и Государственный институт по изучению изобразительных искусств (Луначарский). Идем в Музей изобразительного искусства чтобы досмотреть живопись. Несколько великолепных Маньяско, любопытное полотно в стиле Грюневальда (мне показалось ближе к Бальдунгу), очень похожий на Андре Лота Кейп и выдающийся Франческо Морандини (поздний шестнадцатый век), который показался близким к Фюсли.

Затем во второй раз к Щукину. Гогены и Сезанны безусловно уступают морозовским, но полдюжины Руссо это компенсируют. Сделали список фотографий. После чересчур жирного обеда вместе с Третьяковой идем к блестящему молодому архитектору Моисею Гинзбургу. Он написал интересную книгу о теории архитектуры (с хорошими иллюстрациями) [«Ритм в архитектуре», 1923, «Стиль и эпоха», 1924]. Он, возможно, самый [нрзб] из русских архитекторов; хотя его работе недостает смелости Лисицкого и Татлина, он безусловно больше озабочен реальными проблемами. Он строил тот дом, в котором живут Третьяковы. Дал нам снимки своих работ а также последние номера «Советской архитектуры» [«Современная архитектура», с 1931 г.—«Советская архитектура»], журнала, который издают «левые» архитекторы. В его комнате стоял замечательный макет рабочего жилого дома и клуба. Он объяснил нам, почему некоторые из новых зданий так плохи—или, по крайней мере, неудачны—Известия, Телеграф и так далее. Они делались архитекторами старшего поколения, которые хотя и подтягиваются, но имеют лишь поверхностное представление о проблемах современного проектирования, отсюда смехотворные пароходные трубы на Известиях и инертная масса Института Ленина.

Мы дали Гинзбургу адреса Питера Смита и Рассела Хичкока. Он хочет заполучить статьи по американской архитектуре и ему понравились фотографии Джира. Жена Гинзбурга, которая подавала нам чай, заметила, что русским архитекторам следует объединиться с американскими инженерами, после того как я рассказал, как реакционны наши архитекторы.

Вечером меня одновременно знобило и тошнило—несварение.

Пятница, 27
Провел день в постели.

Джир ходил с Даной выяснять про Кремль в foreign office, захватив с собой письмо Луначарского. Это будет непросто. Почти не пускают иностранцев.

Суббота, 28
Вчера ночью уничтожил это создание [клоп приклеен к странице дневника]—второго привычного спутника моего сна. С тех пор, как я стал применять свои искусные защитные меры, меня кусали лишь раз. Этот принадлежит к другому виду, нежели клоп от 27 декабря. Кажется, он из семейства наволочных.

Сегодня мой день рождения [Барру исполнилось 26]—судя по числу—и я был очень рад получить длинное письмо от К. Г. [Катрин Гаусс].

Утром писал и отдыхал. Днем к Морозову. И снова Боннары, Ван Гоги, Сезанны, Гогены оставили свой след, подлинно прекрасная коллекция. Впервые увидели немецкий зал: Марк, Кампендонк, Грос, Пехштейн, прекрасный Мунк и два первоклассных Клее.

Терновец был очень любезен и показал нам несколько книжек по русской живописи. Я отдал ему список фотографий, которые, если удастся их сделать, обойдутся всего в 75 к. Большая часть из них нужна, чтобы проиллюстрировать важность негритянской скульптуры в формировании кубизма в живописи Пикассо 1907-1909 гг. Мы договорились о визите к Тышлеру, живописцу, который заинтересовал нас на выставке Революционных художников. Терновцу он тоже нравится, быть может, потому, что из русских он ближе других стоит к Кирико.

Писал и рано отправился в постель, несколько ослабший от голода.

29 января
На большой рынок с Петром. Долго рылись в хламе, посуде, иконах и т. д. Джир купил очень хороший провинциальный иконный триптих за 10 рублей, крайне удачная покупка. Также купили маленькие медные иконы, а я –дощечку со сценой кормления пророка Илии.

Вечером, после часовых поисков, к живописцу Тышлеру, которого рекомендовал Терновец. Нашли его работы освежающе фантазийными, откровенно воображаемый мир, в отличие от старательной «здешнести» большинства русских художников. Некоторые его вещи напоминали Кирико.

Янв 30- 9 февр.: писал после болезни, кратко

30 Янв.
Последний день, не помню.

31 января, вторник
Вечером ходили слушать Роланда Хэйза. Слабый, но превосходно поставленный голос—великолепный мастер. Публика в большом восторге. Подошли к нему после—приятная личность.

Большую часть дня провели в библиотеке Третьяковской галереи.

1 февраля, среда
Позвонила Третьякова и мы пошли встречаться с руководителем «Синей блузы», удивительной организации, которая распространяет новости о российских проблемах и нуждах по заводским клубам и деревням. Нам выдали фотографии и литературу, и приглашение на завтрашнее представление, хотя это и означает для нас отказаться от хорошего концерта Прокофьева и Стравинского.

«Синяя блуза» постепенно выросла из новостного бюро в тот период, когда бумага стоила дорого, а неграмотность была куда более распространена, чем сейчас. Новости не зачитывались, а разыгрывались. Постепенно появилась разработанная программа и техника, и до сих пор по всей России труппы Синей Блузывыступают с этой великолепной и действенной формой пропаганды, одновременно являясь одним из самых естественных и непосредственных русских театров.
Вечером к Мейерхольду, смотреть его «Окно в деревню», прекрасный спектакль из деревенской жизни, какой она когда-то была—много песен и танцев, веселья, качелей, кино и т. д. Нам очень понравилось, особенно сцена в которой две упрямые девицы постепенно поддаются соблазняющему их аккордеонисту и пускаются в пляс.

Четверг, 2 февраля
Связались с Виктором Мидлером из Третьяковки, который может помочь мне с моей несложной проблемой; но я не слишком надеюсь найти материал, который можно будет оставить себе.

К Эйзенштейну, выяснить насчет кадров из «Октября» и «Генеральной линии» для статей. Нашли его очень измотанным. «Вы поедете отдохнуть после того, как закончите “Октябрь”?» — «Нет, я наверное умру». От Диего узнали, почему так сильно отложили выход «Октября».

С Петром в клуб Работников Транспорта смотреть представление Синей Блузы. Пришли слишком рано и высидели длинную лекцию о природных ресурсах и экономике России.

Интерьер клуба был интересным. Разные пропагандистские графики и плакаты—дарвинистские, антирелигиозные и анти-троцкистские. Стенгазета клуба и т. д.

Выступление шло с 9:00 до 10:45. Первая часть—подслащенная пропаганда в форме песен и танцев. Очень изобретательны смены костюмов и простой атлетический балет. После антракта показали пародию на Кармен, очень грубую. Чарли Чаплин куда смешней.

Тем не менее, публика, чьи пожелания тщательно учитывались, шумно и радостно наслаждалась представлением. Они хотели оперу в клубе, и Синяя Блуза им ее предоставила. Напор, непосредственность и простота представления, так же как и его замечательная функциональность, делают С. Б. важным элементом русского театра.

Джаз-банд на расческах и т. д.

Пятница
Джир поехал с Петром в деревню навестить его свояка, так что я пошел в Институт Истории Искусства на Кропоткина поработать в библиотеке [Барр говорит о ГАХН, Государственной Академии Художественных Наук]. Нашел неплохую подборку последних журналов, в которой из американских были только Theatre Arts, The American Mercury и The Arts, в котором было мое «Голландское письмо».

После обеда пошел в Большой за билетами на «Князя Игоря», но касса была закрыта. Рано в кровать, очень устал.

Субб., 4
В Третьяковку, на встречу с Виктором Мидлером. Он был очень мил, кажется, знает важных русских, которые относятся к моей конкретной проблеме: Ларионов, Шагал, Гончарова и так далее. Попробует достать фотографии картин, которые я перечислил. Но надежды у меня мало.

Вернулся домой усталый, болела голова—пошел спать.

5 фев.
В кровати—не очень болен—что-то с желудком. Джир идеальная нянька. Был доктор, рекомендовал лекарства и диету.

6 фев.
Лучше. Обед у Литвиновых с Даной и Рональдом Хэйзом отменился. Хэйз заболел.

7 фев.
Лучше, но еще есть слабость. Дана тоже заболел—и Мэри Рид.

8 фев.
Гораздо лучше, но ноги еще трясутся.

Был Розинский. Читал мне статью немецкого режиссера Эрвина Пискатора о классовом театре, полную абсурдных софизмов и исторических подтасовок. Единственный жизнеспособный театр—это классовый театр. Если театр не может работать с классовыми проблемами—он упадочен, как и класс, не обладающий сознательностью. Единственный театр, который может существовать в Берлине— это театр Пискатора, поскольку это единственный классовый пролетарский анти-буржуазный театр. Фильмы Эйзенштейна обладают классовой сознательностью и следовательно великолепны, хотя «Потемкин» все же под подозрением, потому что Эйзенштейну не удалось подчеркнуть в нем отношение между восстанием и революционным движением 1905 года, и так далее, и тому подобное. Меня это так разозлило, что я чуть снова не заболел, а бедный Р., который обычно так позитивен, казался подавленным, хотя и утверждал, что согласен со всем, что пишет Пискатор. П., по-видимому, неплохо изучил публику, для которой он это написал. В немецкой газете искажать факты до такой степени было бы рискованно. С чем я у Пискатора согласен, так это с его идеей о жизненной силе социальных или политических вопросов в театре—можно хотя бы отдохнуть от вечной женственности. В «Потемкине» никто не занимается любовью.

Завтра, если дотащусь, попадем в Кремль.

Джир ходил на обед к Третьяковым. Спорил с Третьяковым о функционализме и выборе в архитектуре. Т. считает, что никакой выбор в чисто функциональном здании невозможен—типичная ошибка человека, который обладает прекрасной логикой, но ничего не знает о строительстве. У него еще явно не прошли остаточные явления его футуристского периода—он говорит, что надо снести Москву подчистую и отстроить заново.

Фев. 9-17 писал в Ленинграде между 22 и 24 февраля

9 фев. Пят.
Наконец в Кремле, хотя Дана был слишком болен, чтобы пойти с нами, а я еще шатаюсь. Человек из Наркоминдела проводил нас к воротам, где нас встретил красный офицер. Оба они оставались при нас во все время визита. Пошли в старую Оружейную палату, где очень умная женщина из Исторического музея провела нам экскурсию. Шли через залы с потрясающим золотом и серебром, вышивками, доспехами и т. д., пока я не вынужден был сесть отдохнуть. Наконец, мы вышли наружу и пересекли площадь главного дворца, в центре которой стоит собор Спаса на Бору XIV века [снесен в 1933 г.]. К нашему большому разочарованию внутрь попасть было нельзя, так что мы пропустили прекрасное «Преображение», возможно, Рублева. Осмотрели часть дворца (окруженного плохими аркадами XIX в.). Затем в Архангельский собор, не особенно интересный. В Благовещенском соборе иконы куда лучше. Праздничный чин иконостаса частично написан Рублевым и его кругом. Сквозь наши слабые театральные бинокли он показался очень хорошим. Затем в Успенский собор (усыпальницу)—большой, но внутри заставлен лесами. К несчастью, сейчас расчищают все наслоения, чтобы раскрыть остатки росписей XVI века школы Дионисия—когда работы завершатся, эффект должен быть потрясающим. Нераскрытые участки удовлетворительные в декоративном смысле, но бедные по стилю.

Потом наружу— мимо гигантского колокола и бесконечных пушек, не посмотрев и две трети того, что собирались, разочарованные тем, что все же увидели— в добавок ко всему, с нас пытались взять 25 рублей за посещение, которые мы платить отказались вплоть до выяснения обстоятельств с Наркоминделом, где нас не предупредили о том, что это будет стоить денег.

Отдыхал остаток дня и рано отправился в кровать.

Субб., 10 февраля
Пакуем наши многочисленные книги. Вечером иду на фильм, который Джир и Петр уже смотрели, пока я болел—«Земля в плену», Межрабпом-Русь—великолепное кино с превосходной сценой в борделе, как всегда—угнетенный крестьянин и декадентствующий аристократ. Вернулся в отель рано, сыграл две партии в шахматы с официантом—одну выиграл; отлично повеселились—хохочущая компания официантов и поваров стояла вокруг, пока «Алехин» из Москвы играл с «Капабланкой» из Нью-Йорка.

Воскресенье, 11 февраля
На трамвае «А» рано утром едем в Музей Фарфора, бывший московский дворец [бывшее собрание Алексея Викуловича Морозова в Подсосенском (Введенском) переулке]. Проведя там не слишком увлекательный час, идем обратно в сторону Кремля, рассчитывая попасть в Георгиевский собор, чтобы посмотреть Ушакова, но собор оказывается закрыт, так что мы отправляемся в очень интересные боярские палаты, а затем на Красную площадь в Василия Блаженного—потрясающий храм, почти такой же поразительный внутри, как снаружи. Теперь это музей, где хранится множество вторичных икон. Затем в Исторический музей, но обнаруживаем, что залы с лучшими иконами закрыты. Обратно в наш любимый ресторан, очень проголодавшись. Купили русскую книгу о Пикассо с интересными репродукциями его ранних вещей.

Понедельник, 12 февраля
Рано встали, чтобы идти к Грабарю, но по телефону выяснили, что его вызвали за город до утра среды—а ведь он сказал нам приходить без звонка.

Так что мы с Петром совершаем вылазку за билетами в Ленинград, но по пути соблазняемся на множество задников, которые фотографы выставляют в Тверском сквере. Мы фотографируемся сами, а потом просим отдельно сфотографировать задник—к удивлению фотографа.

Назад обедать, и затем снова в Третьяковскую галерею. Куратор Мидлер обещал, что мои фотографии будут готовы к этому времени, и кроме того хотел показать нам коллекцию икон. Сначала нам сказали, что его нет на месте. Но пока нам это говорили, он внезапно появился, и, после некоторого замешательства, объяснил нам, что фотографии можно сделать только за огромные деньги, а иконы недоступны, потому что заставлены другими картинами. Мы ушли в ярости, не столько из-за его неспособности сделать нам одолжение, сколько из-за его опрометчивых обещаний. Типичный день в России, полный задержек, разочарований и потерянного времени.

Вечером в Пролеткульт смотреть «Вдоль дороги»[Along the road]. Интересная постановка, аскетичные декорации и превосходная энергичная игра.

Фев. 13
Наконец, взяли билеты в Ленинград—жесткий вагон—всего по 6$ (12 р. ).

В Исторический музей осматривать коллекцию древних икон в сопровождении мадам Кавки (Анисимов, куратор, сейчас за границей). Несколько потрясающих вещей, особенно— волнующе прекрасная голова архангела, датированная XII веком и, вероятно, написанная греком в России (хотя Грабарь считает, что она русская). Успение на обороте Богоматери Донской, возможно, Феофана; Архангел Рябушинского, Новодевичий св. Николай и много других менее значительных вещей. Коллекцию открыли для публики и закрыли в тот же день, опасаясь религиозного влияния.

Фев. 14
Бесплодные поиски фотографа, у которого можно было бы купить репродукции икон, затем в коллекцию Морозова, где меня после двухнедельной задержки ждали готовые и очень неплохие фотографии. Искали книжный, который порекомендовал нам библиотекарь Третьяковской галереи, но обнаружилось, что его больше не существует. После обеда (4:30) в гости к Эйзенштейну. Он принял нас со своими обычными прибаутками и в своем обычном стиле «одной-ногой-в-могиле». После того, как мы просмотрели кипу кадров из «Октября» и «Генеральной линии» (из которых он щедро подарил нам целую дюжину), он показал нам свои книги о Домье и истории театра. Очень хорошая библиотека, в которой есть весьма ценные экземпляры. Он читает на всех основных европейских языках и говорит на четырех из них; а Домье его большое увлечение.

Спешим назад в отель—нам должен звонить Константин Уманский, блистательный молодой руководитель ТАСС (агентство иностранных новостей), в возрасте 19 лет написавший книгу «Neue Kunst in Russland». Он тоже говорит по-английски, по-немецки и по-французски. Последние годы он не следит внимательно за живописью, находя, что она куда менее интересна, чем архитектура, в отношении которой он очень оптимистичен. Он повторил общее место о том, что современные течения в искусстве недоступны пониманию пролетариата, и предположил, что пролетарский стиль должен родиться из стенгазеты с ее комбинацией текста, плаката и фотомонтажа—интересное и проницательное соображение.

Конечно, всевозможные революционные стили—футуризм, супрематизм, кубизм, левый классицизм—выходят за рамки понимания обычного человека, который предпочитает сюжетные картины XIX века из Третьяковской галереи.

После краткого визита Уманского мы поспешили на прощальный ужин к Третьяковым. Ольга была особенно нарядна по этому случаю и подавала чай очень оживленно. Только мы собрались попрощаться, пришел Третьяков, так что мы сняли пальто и остались еще чуть-чуть. Он вручил каждому из нас несколько своих книг с дарственными надписями, в которых желал нам основать американский ЛЕФ.

15
Утром паковали книги, только чтобы обнаружить, что посылки слишком тяжелы для советской почты. Распаковываем и перепаковываем. К Грабарю за фотографиями волшебных икон XII века, затем в ТАСС (отдел репродукций)—последняя попытка найти снимки современной живописи и архитектуры. Нашли два удовлетворительных, остальные плохие—по два рубля штука. Вовремя успели на обед, а потом—на фильм в Театр Эрмитаж, где уже не было билетов. Пошли за кулисы смотреть макеты декораций—многие из них превосходные—но фотографий нет. Джир и Петр остались ждать сеанса в 10:30. Я пошел домой собираться.

16
Внезапно понял, что хочу получить один из рисунков Риверы. Застал его одевающимся, но все рисунки у Штеренберга—куда мы и отправляемся, поскольку у Риверы там дело. Из рулона рисунков выбираю один хороший, углем, со шпалоукладчиками (30 р. ).

Несем с Петром книги на почту—10 пакетов, пять из них все равно оказываются слишком тяжелыми. Перепаковываем прямо на почте. Затем спешим в ВОКС—но оказывается, что Джир понес почту в отель к Дане. Наконец, находим Джира и садимся на трамвай, длинная поездка за 14 копеек на южный конец города, чтобы осмотреть коллекцию икон Чирикова. Он друг Грабаря и у него прекрасная коллекция поздних икон, почти таких же хороших как у Остроухова—все разложены по шкафам. Он покупал их по одной. Он главный реставратор икон у Грабаря—очень хороший мастер, знаток и коллекционер. Отвел нас в церковь Успения Богоматери…[пропуск Барра] около своего дома, в которой хранится еще одна исключительная коллекция. Обратно в отель, заканчивать сборы. Розинский забежал попрощаться. Дана, Мэри Рид плохо себя чувствует. Больное сердце. Едем на вокзал с Петром, который едет с нами навестить своих братьев. Нам повезло. Петр и Джир не спали всю ночь, а я задремал на верхней полке—жесткий вагон, Очень плохая вентиляция—зато всего лишь семь клоповьих укусов и ничего не пропало.

Прибываем в Ленинград в 10:30 и по рекомендации Эйзенштейна селимся в отеле Англетер около Исаакиевского собора—но там дорого, холодно, и плохое обслуживание. Решаем остаться на ночь, поскольку Петр поехал на день к сестре. Скитаемся по улицам в поисках ресторана—но тщетно, мрачнейший день в России—пока не заходим в Отель Европа, где говорят не только по-немецки, но и по-английски—отличные комнаты и кровати, нормальное обслуживание. Рано в постель.

Что до города, то он кажется совершенно нерусским на вид, за исключением одной большой и отвратительной копии Василия Блаженного. Но это самый законченный и прекрасный город XVIII века, который я когда-либо видел—превосходное решение площадей и парадных фасадов, самые ранние из которых, такие, как Зимний дворец (теперь—Дворец Искусств)—позднебарочные, а более поздние—прекрасная неоклассика. Основная городская артерия—Проспект 25 Октября [послереволюционное название Невского]—широкий, но застроенный очень уродливой архитектурой XIX века.

Фев. 18
Переезжаем из Англетера в Отель Европа, гораздо лучше, но чуть дороже (7.50). Все музеи закрыты. Появляется Петр, и мы совершаем долгую прогулку мимо Русского Музея, вниз по Неве, мимо множества огромных дворцов, многие из которых заброшены, мимо заднего фасада Эрмитажа и Зимнего, затем вокруг памятника Петру Фальконе к Исаакиевскому собору, в который мы заходим, чтобы обнаружить, что внутри он так же холоден, безвкусен и помпезен, как снаружи. Затем вдоль каналов к Казанскому собору—очень красивая неоклассическая церковь, по плану повторяющая собор св. Петра в Риме. Внутри, где строго и прекрасно, несколько попрошаек и оборванных женщин жмутся к печкам. Обратно в номер за согревающим чаем.

Вечером с Петром в маленький театр, смотреть несколько превосходных одноактных пьес, в одной из которых высмеивается русское преклонение перед эффективностью и неспособность ее достичь.

19
В Эрмитаж—подлинно великолепное собрание, хотя итальянцы разочаровывают—однако Рембрандты, дюжина поздних портретов и Даная, прекрасны. В галерее было больше народа, чем я когда- либо видел, много экскурсионных групп крестьян, рабочих и солдат.

— В добавок к Рембрандтам—Врель, Дейстер, Бурсе, де Хоох, Бартоломео Виварини, два маленьких Ботичелли, одна доска дученто, два больших Маньяско, де Витте, прекрасный пейзаж с Полифемом Пуссена, сценка в кухне Шардена, «Детство Марии» Гвидо, «Обращение Савла» Веронезе, поздний портрет Лотто, Мадонна Прокаччини и т.д. Тицианы меня особенно не впечатлили—поздний Себастьян показался довольно скучным.

Вечером на довольно плохой русский фильм, высмеивающий американские предрассудки о большевиках, тема хорошая, но сделать из нее ничего не смогли.

Понедельник, 20 февраля
В Русский музей, смотреть иконы вместе со Смирновым, византинистом, и Лесючевским, молодым украинцем, помощником куратора, специалистом по чеканке. Коллекция не такая хорошая, как в московском Историческом музее или у Остроухова—но есть хороший византийский св. Николай, отличные новгородские Борис и Глеб и множество вещей похуже.

Обед в ресторане «Бар»—довольно неплохая еда, и дешево, если брать обед, а не заказывать по меню.

Вторник
Опять в Эрмитаж, с заднего входа. M-lle Мацулевич, которая обещает узнать насчет фотографий и познакомить со Шмидтом, куратором живописи. Вечером на очень интересную киноретроспективу: фильмы начиная с 1903 года («Смерть Линкольна»), ранний Макс Линдер и Чаплин, а в конце—сцена на лестнице из «Потемкина».

Среда, 22
Снова в Русский музей, смотреть современную живопись с Иваном Пуниным [Барр имеет ввиду Николая Пунина], возможно лучшим русским современным критиком. Коллекция начинается с Бубнового валета, продолжается кубизмом и супрематизмом и заканчивается современными работами. Коллекция маленькая—около пятидесяти картин, но хорошо подобрана, как раз такая коллекция, которой недостает нам в Америке, за исключением Данкана Филлипса. Пунин дал каждому из нас по экземпляру своей прекрасной монографии о Татлине.

Вечером на хороший, но предсказуемый русский комедийно-приключенческий фильм, построенный вокруг фигуры конан-дойловского мориартиподобного злодея с антисоветским компелксом, которого донимают трое галантных газетчиков с радикальными замашками. Фильм предназначен для мальчиков, как объяснил нам Петр, и посмотрели мы его на одном дыхании. Вышли обессиленные под конец второго часа, не досмотрев одной трети.

23 фев.
После завтрака пошли по льду в Зоологический музей, смотреть прекрасное чучело мамонта, о котором я так мечтал, когда собирался стать палеонтологом. Затем в Эрмитаж на встречу со Шмидтом в 12:00. Его не было—мы ждали час. Они позвонили—оказалось, что он простужен, и очевидно не был предупрежден сердечной и приветливой Мацулевич. Возможно, мы сможем встретиться с ним в следующий вторник—возможно—возможно—потеря времени—Россия—Россия.

Петр нашел хороший ресторан—действительно хороший—с настоящими официантами и чистыми скатертями, и недорого. 1.25 р. за обед.

Вечером на оперу «Князь Игорь». Внутри здание оперы не большое, но очень милое—а музыка плоская, неинтересная, за исключением балета и нескольких хоров. Симфонии Бородина и его опера примерно одного уровня.

Лошади и такси украшены ленточками—скоро праздник.

Пятн. 24
В Русском музее—крестьянское искусство со всей империи от Киева до Камчатки. Много очень красивых вещей, и очень хорошо экспонированы.

Около 11 вечера пришел Петр, и мы отправились на поезде в Новгород. Первый раз за поездку взяли второй (мягкий) класс, чтобы сберечь силы для предстоящих нам напряженных дней. Петр смущен, но в тайне, я думаю, доволен нашей буржуазной «мягкостью». Это его первая поездка в мягком вагоне, а путешествовал он немало.

Сон
Вечером—или утром — 29 января (1928)
Белый домик—последний слева—раньше его тут не было (и я в нем не был)
Старик, чья борода цвета репейника топорщится над кипой белья—простыни, пододеяльники, наволочки—которую он несет.

Две простыни
Два пододеяльника
Две наволочки
аккуратно сложены

Сначала раскладывается нижняя простыня, по очереди раскрывая свои створки как триптих, и лежит, расчерченная квадратами сгибов.

А верхняя простыня парит над ней как обмякший парашют—затем опускается медленно и легко

Затем (превращая новый покров в старый) пододеяльники ложатся точно поверх простынь

В то время как две подушки, как обрюзгшие надгробия, наблюдают совершающееся преступление, не проявляя признаков беспокойства

Старик, говорю я, зачем так мучиться? Я точно знаю, что тело похоронено в матрасе.

Перевод Александры Новоженовой

ПРИМЕЧАНИЯ