"Охота вам идти на лекцию Бурлюка?" - спрашивали меня многие. Одни обещали прямо скандал с побоищем, другие утверждали, что ничего дельного от Д.Бурлюка не услышишь, а третьи с презрением относились к самой теме: чепуха все это и снобизм. Но мнения эти не поколебали меня. Мне хотелось послушать, что говорит о самоновейшем искусстве наиболее решительный из наших новаторов, к тому же художник, не лишенный дарования; что же касалось побоища, то в возможность его в Петербурге мне не верилось: - больно у нас кровь прохладная.

Впрочем, досидеть до конца я не мог, но думаю, что кончилось все благополучно. Г.Бурлюк с большой отвагой громил авторитеты и выставлял одно положение "страшнее" другого, изо всех сил стараясь быть смелым, оригинальным, не считающимся с предрассудками. Он воспел русскую вывеску, сравнив ее с народной поэзией, и горячо стал защищать идею "национального музея вывесок"; он в грязь затоптал Рафаэля, а живопись Врубеля назвал бездарной мазней. И, несмотря на все эти жестокие провокации, аудитория вела себя благодушно. Правда, за выходку против Врубеля немножко посвистали, но так мелодично, так весело, что в этой демонстрации нельзя было заметить и тени настоящего негодования. К тому же эти свистки были покрыты аплодисментами тех передовых умов, которые вполне солидарны с г. Бурлюком.

II

Итак, я думаю, что до скандала не могло дойти, но спрашиваю себя: хорошо, что это случилось так, или дурно? Вообще хороши ли такие спектакли, как доклад Д.Бурлюка? Или или симптомы грустные и внушающие серьезные опасения. Должен сознаться, что настоящего ответа у меня на это еще не выработалось. Вообще-то я считаю, что мы вступили в период одичания (еще находимся в самом начале его) , и, несомненно, вчерашний доклад есть прекрасный показатель того, как мы быстро грубеем и падаем. Всего два года тому назад некоторые пассажи доклада даже в Петербурге привели бы к скандалу. Но спрашивается, так ли это худо, что мы грубеем?

Я совершенно убежден, что последние настоящие римляне и греки должны были чувствовать то же, что мы теперь чувствуем. Они недоумевали, видя, как весь мир вокруг них рушится, как подпольные силы подкапываются под самое прекрасное, мудрое и святое. С каждым годом потухал пыл негодования против вандалов, и с каждым годом возрастало любопытство к каким-то новым, совершенно чуждым и странным побегам. Чушь должны были говорить и тогдашние Бурлюки, а все же к этой чуши прислушивались. ибо под ней таилась большая и прямо стихийная сила.

Разумеется, тогдашние Бурлюки исчезли бесследно. Но не они ли привели к тому, что мы называем византийским искусством , и чем мы теперь способны любоваться? Не благодаря ли им изменилось все лицо мира, и если утратило свою прекрасную ясность. то стало гораздо углубленее и значительнее? (…)

III

Византия! Каким простым и удивительным казалось положение, в которое все верили в продолжении многих веков: было прекрасное античное искусство, потом оно огрубело, исказилось, умерло, появились дикари, создавшие на руинах старого что-то несуразное и жалкое, потом эти дикари развились, потом, поумнев, вернулись к прежним источникам, и снова зацвела красота. В этом ходе Византия означал склон, последние отроги тех громад, которые мы зовем античной красотой; постепенно эти отроги переходили в глубокую пустынную долину, откуда, казалось, и выхода нет… Но кто теперь поверит этому толкованию истории?

Входя в венецианский Сан-Марко, мы убеждаемся, что плоские, корявые, тощие фигуры византийских мозаичистов прекрасней и ценнее, нежели то, чем подарили знаменитый собор художники Возрождения. Мало того, эти произведения "огрубевших" художников обнаруживают какую-то особую изощренность, которая может выдержать сравнение и с изощренностью древних, и с изощренностью Ренессанса.

IV

А.Бенуа. Масленица в Петербурге. 1911. Эскиз декорации к балету И. Стравинского "Петрушка" Акварель.

Зная на собственном опыте, как меняются взгляды, или, вернее, как развивается глаз, уже не можешь вполне отрицательно относиться и к проповеди Д.Бурлюка. Тем не менее, это возможно по отношению к его вдохновителям и к прообразам - к передовым художникам Парижа. Все эти "византийцы", они резко свернули с прежнего пути и решительно стали спускаться в глубины, некоторые уже достигли дна и очень довольны, что упростились до конца. Но зная, что это византийцы, как же вспомнить о роли тех, прежних, настоящих, византийцев, которые своим творчеством означали падение искусства и в то же время влили в него новые силы?

Признаюсь, мне не хватает убеждения гневно выступить и провозгласить против них крестовый поход. Действительно. это неучи, вандалы, но ведь это, может быть, и хорошо, что они неучи и вандалы? пусть себе работают над разгромом всего существующего: tin neues Leben wird aus den Ruinen Bluhen/ Их творчество мне лично не нужно; оно, по нашим понятиям, уродливо и гадко. Но та тревога, которую они вносят в нашу эстетическую жизнь, - полезна и может куда-то привести, и, во всяком случае, - повести.

Весь смысл культуры в том, чтобы не останавливаться. Надо идти и не останавливаться. Г.Бурлюк и ему подобные погоняют, тревожат, вносят смуту и на дают застояться. Но они не знают, к чему, в сущности, все это, ни мы этого не знаем. Но для чего-то это нужно. Они, пожалуй, лично, действительно, ничего не делают, но "что-то делается", и это новое выражается в странных, но неизбежных и полезных судорогах.

V

Кубисты-футуристы в МУЖВЗ, 1912: Николай Бурлюк, Давид Бурлюк, Владимир Маяковский, Велимир Хлебников, Георгий Кузьмин и Сергей Долинский

Я даже не знаю, негодовать ли на то, что доклад г.Бурлюка был лишь плетением невежества и чепухи, и что, обещав познакомить петербургскую публику с основами кубизма, он лишь красноречиво доказал, что сам в кубизме ровно ничего не понял, и, следовательно, никакого права представлять интересы кубизма в России не имеет.

Кубизм в Париже есть нечто вытекающее со строгой последовательностью из длинного ряда предшествующих явлений. "Кубисты" еще менее, нежели импрессионисты, отрицают необходимость традиций; у них такой же "культ Лувра", какой был у Делакруа, Милле, Курбе, Мане, Писарро, Сезанна. Для их же русского представителя "все начинается со вчерашнего дня".

Г.Бурлюк прямо заявил, что "настоящая" живопись возникла с XX века, а раньше живопись не существовала вовсе. Это, разумеется, чудовищный вздор, но если мы уже допустили раз, что "пусть будет огрубление", то нужно приветствовать в русском "кубисте" такую природную прямолинейность. Пока там еще гнилой запад будет кружить да колобродить, русские художники сразу спустятся по прямой линии, пожгут музеи с "Рафаэлями, годными для cartes postales" и построят музеи-храмы для лубка и вывески.

Молодцы, новейшие русские художники, вот кого не приходится винить ни в корысти, ни в честолюбии. Тщеславны они, положим, очень, но должны же они понимать, что все, что будет создано ими, пойдет насмарку, что от них ничего не останется. Они только послужат к огрублению и к упрощению художественного вкуса, сами же станут первыми жертвами этого огрубления. Они сведут в глубину и погибнут. Но зато там, "на дне", начнется новое творчество и новое восхождение.

Самим же еще далеко до "византийцев", они лишь "римляне крайнего упадка", ведущего к "византизму". Они создадут нечто, аналогичное тому, что создавалось в эпоху от Константина до Юстиниана и от чего осталось до нашего времени так мало; они главным образом разрушат и заменят прекрасное плохим и грубым. Но так нужно - нужно, чтобы история повторялась, и они в своем роде герои, что готовы принести себя в жертву какой-то слепой вере, догматы которой им же самим не ясны.

VI

Я произнес слово "вера", и вот тут-то восстает новый, самый главный, вопрос: какая вера будет в этой "новой Византии" при отсутствии веры, или при отсутствии того суррогата веры, в который молодые художники стараются верить.

Выше я говорил о том, что мы теперь видим красоту византийского искусства не столько в его содержании, сколько в форме, в мастерстве: оно не только трогает нас вложенным в него чувством, но и поражает нас своей изощренностью. Однако, откуда взялась эта красота и мастерство, как они появились в византийском искусстве, и в какой мере эта красота, чисто эстетического порядка, была в зависимости от всего духовного миросозерцания того времени?

Что искусство падало, начиная с 1-го века христианской веры, - это можно себе объяснить просто известной дряхлостью культуры, и, главным образом дряхлостью античных религий. Хуже стали строить храмы богам, ибо в богов все меньше и меньше верили. Но как так стали после того создавать новую красоту? Неужели можно утверждать, что этот новый подъем был всецело обязан узко художественным переживаниям, и, неужели не ясно, что новая красота получилась от того, что нашли новые святыни и поклонялись им?

Каким же богам будут служить наши кубисты, футуристы и сверхфутуристы, и все, кто придет за ними? Вот о вере нет разговора в нашем художестве. И, мало того, к вопросам "содержания" в искусстве за последние годы относятся с исключительным, и, надо сознаться, чрезвычайно легкомысленным безразличием.

VII

Вчерашний лектор так прямо и заявил, что потому, де следует считать, что отныне лишь "засуществовало искусство", что лишь теперь искусство стало самодовлеющим, и "ни в чем не нуждающимся". Все эти жалкие Рафаэли и Рембранты были в услужении у "сюжета", и вот сейчас сюжета нет, и Бурлюки имеют полное основание смотреть на тех "лакеев" с высоты своего величия.

Песенка эта уже знакома, но еще не пелась у нас до сих пор с такой убежденностью, так рьяно, как, вот, поет ее Д.Бурлюк и многие другие в том же роде. Они нам обещают самые изощренные наслаждения формами и красками, но при этом громко заявляют, что им решительно все равно, что писать, и что весь вопрос только в том, как писать.

Они думают логично, для них вчерашнее дня нет, нет даже сегодняшнего утра,- все сводится к моменту, который тут вольны назвать верховным. Но вот нам трудно им поверить, ибо если всмотреться в прошлое (от которого нас все же не так скоро отучить), то ведь окажется, что все прошлое искусство построено на сюжете, иначе говоря. на миросозерцании художника, - как чисто внешнем, так непременно и внутреннем, на том, что есть вера вообще, или хотя бы личная вера каждого человека.

Для самих учителей кубистов эти вопросы играли огромную жизненную роль. Г.Бурлюку Сезанн представляется только каким-то экспериментатором над плоскостями, "волюмами" и цветом. Но на самом деле, это был глубоко религиозный человек, который переживал тяжелую жизненную драму, выявившуюся в очень определенной форме, и в его искусстве, мало того, создавшую главную его основу. Г.Бурлюк, с чисто русской прямолинейностью сводить все на "научность" в живописи, но ведь величайший ученый прошлого - Леонардо, был по-своему человек верующий, быть может, еретик и дьяволист, но верующий. Рассматривать его произведение исключительно как проблему квазиматематического порядка - это есть одна из грубейших ошибок известной части немецкой критики (…)

IX

Так и нужно по программу, чтобы г. Бурлюк кощунствовал и оскорблял, так и нужно, чтобы он себя и свой кое-какой талант принес в жертву огромному кукишу - великому князю мира сего. Все это в порядке вещей. Зачем же тогда возмущаться? Пусть себе на здоровье работает на ниве, на которую его поставил Недобрый Хозяин. Ведь все равно отработает Один, придет Другой (…). Но пока еще гг. Бурлюки не пожгли музеев и храмов, можно же переходить от суеты к подлинному и вечному, и тогда суета представляется даже чем-то драгоценным. Самый кукиш начинает казаться не страшным, а временами забавным. Вот, к примеру сказать, редко мне так сильно хотелось пойти в ноги поклониться Рафаэлю и Тому, кто его поставил, кто именно при выслушивании доклада г.Бурлюка, предпочитающего вывесочных прачек и кучеров - откровениям "Больсенской Сессы" и "Гелиодора".

Речь, 23 ноября 1912

Луначарский о Бенуа:

Академик Александр БЕНУА - тончайший эстет, замечательный художник и очаровательнейший человек. Приветствовал Октябрьский переворот еще до Октября. Я познакомился с ним у Горького, и мы очень сошлись. После Октябрьского переворота я бывал у него на дому, он с величайшим интересом следил за первыми шагами нового режима. Он был один из первых крупных интеллигентов, сразу пошедших к нам на службу и работу. Однако постепенно он огорчался все больше: жизненные невзгоды, недовольство коммунистами, поставленными для контроля над всей музейной работой, вызывали в нем известное брюзжание, постепенно перешедшее даже в прямое недовольство. Думаю, что сейчас он другом Советской власти не является, тем не менее, он как директор самой важной части Эрмитажа (Средневековье и эпоха Возрождения) приносит нам огромные услуги. Вообще человек драгоценнейший, которого нужно всячески беречь. В сущности говоря, европеец типа Ромена Роллана, Анатоля Франса и других. Тов. Зиновьев и т. Лилина, кажется, в последнее время делают шаги к улучшению его положения, что, вероятно, разгладит морщины на его эстетическом челе.

(Письмо А.В.Луначарского Н.П.Горбунову об ученых от 9 марта 1921)