Наши книги шли нарасхват. Но общения только с читателями нам было мало. Оно казалось нам слишком далёким и осложнённым. Боевому характеру наших выступлений нужна была непосредственная связь со всем молодым и свежим, что не было задушено чиновничьей затхлостью тогдашних столиц.
На улицу, футуристы,
барабанщики и поэты!33 —
Этот лозунг мы осуществляли с первых же дней нашей борьбы за новое искусство. Мы вынесли поэзию и живопись, теоретические споры о них, уничтожающую критику окопавшегося в академиях и “аполлонах” врага — на эстраду, на подмостки публичных зал.34
афиша лекции Д.Д. Бурлюка 3 ноября 1913 г. в концертном зале Тенишевского училищаВ 1913 году, в Троицком театре (Петербург), общество художников «Союз молодёжи» устроило два диспута — «О современной живописи» (23 марта) и «О современной литературе» (24 марта).35
Первый диспут состоялся под председательством Матюшина, выступали: я, Бурлюки, Малевич и др. Публика вела себя скандально.
В этот вечер я говорил о кризисе и гибели станковой живописи (предчувствуя появление плаката и фотомонтажа).
Малевич, выступавший с докладом, был резок. Бросал такие фразы:
— Бездарный крикун Шаляпин…
— Вы, едущие в своих таратайках, вы не угонитесь за нашим футуристическим автомобилем!
Дальше, насколько помню, произошло следующее:
— Кубисты, футуристы непонятны? — сказал Малевич. — Но что же удивительного, если Серов показывает… — он повернулся к экрану, на котором в это время появилась картинка из модного журнала.
Поднялся невероятный рёв, пристав требовал закрытия собрания, пришлось объявить перерыв.
На втором диспуте на эстраде и за кулисами был почти весь «Союз молодёжи». Около меня за столом сидела Е. Гуро. Она была уже больна, на диспут могла приехать только в закрытой карете и в тот вечер не выступала.36
Диспут открыл Маяковский своим кратким докладом-обзором работы поэтов-футуристов. Цитировал стихи свои, Хлебникова, Бурлюка, Лившица и др.
Особенно запомнилось мне, как читал Маяковский стихи Хлебникова. Бронебойно грохотали мятежные:

Веселош, грехош, святош
Хлябиматствует лютеж
И тот, что стройно с стягом шел,
Вдруг стал нестройный бегущел.

Эти строчки из поэмы Хлебникова «Революция» были напечатаны в «Союзе молодёжи» по цензурным условиям под названием «Война — смерть».37
Кажется, никогда, ни до, ни после этого, публика не слыхала от Маяковского таких громовых раскатов баса и таких необычных слов!
Затем выступал Д. Бурлюк. Начал он с такой фразы:
— Лев Толстой — старая сплетница!
В публике тотчас же раздался шум, свист, крики:
— Долой!
— Нас оскорбляют!
Бурлюк напрасно поднимал руку, взывал:
— Позвольте объясниться!
Опять ревели:
— Долой! Долой!
Пришлось мне спасать положение. Шепнув Бурлюку „замолчи!”, я обратился к публике:
— Я хочу сообщить вам нечто важное!
Публика насторожилась и притихла.
— Один оратор в английском парламенте заявил: „Солнце восходит с запада”. Ему не дали говорить. На следующем заседании он снова выступил и сказал: „Солнце восходит с запада”, его прервали и выгнали. Наконец в третий раз его решили выслушать, и ему удалось закончить фразу: „Солнце восходит с запада — так говорят дураки и невежды”. Напрасно и вы не дослушали Бурлюка…
После этого я ополчился на поэтов за то, что они употребляют “заезженные” дешёвые рифмы.
— Такие рифмы, как ‘бога — дорога’, ‘сны — весны’, — назойливо долбят уши. Мы за то, чтоб рифма была не кол, но укол. Хороший ассонанс, звуковой намёк лучше, чем заношенная, застиранная, полная рифма.
Говорю — и вижу: в 6–7 ряду А. Блок. Скрестил руки, откинул голову и заслушался. Припоминаю: а ведь я цитировал его рифмы! Взял да ещё прибавил что-то по его адресу.
В это время в партере взвился голубой воздушный шар. И его полёт удачно аккомпанировал речам о лёгком звуковом уколе, о воздушности рифмы…
Публика сама нашла блестящее оформление для вечера будетлян!..38
Ещё жарче было дело 13 октября того же года в большом зале «Общества любителей художеств» (Б‹ольшая› Дмитровка, Москва), где мы устроили «Первый в России вечер речетворцев».39
Мы мобилизовали для этого почти все силы.
— Будут Давид и Николай Бурлюки, Алексей Кручёных, Бенедикт Лившиц, Владимир Маяковский, Виктор Хлебников, — кричали огромные цветные афиши.40 Мы стремились взбесить нашей „перчаткой” ненавистных „доителей изнурённых жаб”.
Внешнюю обстановку этого нашего выхода так рисует один из участников (Б. Лившиц в статье «Маяковский в 1913 г.»):

Вечер привлёк много публики. Билеты расхватали в какой-нибудь час. Аншлаги, конные городовые, свалка у входа, толчея в зрительном зале. Программа этого вечера была составлена широковещательней, чем обычно: три доклада: Маяковского — «Перчатка», Давида Бурлюка — «Доители изнуренных жаб» и Кручёных — «Слово» — обещали развернуть перед москвичами тройной свиток ошеломительных истин. Особенно хороши были тезисы Маяковского, походившие на перечень цирковых аттракционов:
1. Ходячий вкус и рычаги речи.
2. Лики городов в зрачках речетворцев.
3. Berceuse оркестром водосточных труб.
4. Египтяне и греки, гладящие чёрных сухих кошек.
5. Складки жира в креслах.
6. Пёстрые лохмотья наших душ.
В этой шестипалой перчатке, которую он, ещё не изжив до конца романтическую фразеологию, собирался швырнуть зрительному залу, — наивно отразилась вся несложная эстетика тогдашнего Маяковского.
Однако для публики и этого было поверх головы.
Чего больше: у меня и то возникали сомнения, справится ли он со взятой на себя задачей. Во мне ещё не дотлели остатки провинциальной, граничившей с простодушием, добросовестности, и я допытывался у Володи, что скажет он, очутившись на эстраде…
Успех вечера был, в сущности, успехом Маяковского.41
К сожалению, рассказ Лившица о самом вечере изобилует неточностями. С этого момента память начинает изменять мемуаристу. Но его ошибки любопытны, и на них следует несколько остановиться. Например, вот что Б. Лившиц запомнил из выступления Маяковского:
Непринужденность, Аристарх Лентулов. Эских оформления трагедии «Владимир Маяковский» (1914г., не осущ.)с которой он держался на эстраде, замечательный голос, выразительность интонации — сразу выделили его из среды остальных участников. Глядя на него, я понял, что не всегда тезисы к чему-то обязывают. Никакого доклада не было: таинственные, даже для меня, египтяне и греки, гладившие чёрных и непременно — сухих кошек, оказались просто-напросто первыми обитателями нашей планеты, открывшими электричество, из чего делался вывод о тысячелетней давности урбанистической культуры и… футуризма.
Лики городов в зрачках речетворцев отражались, таким образом, приблизительно со времен первых египетских династий, водосточные трубы исполняли berceuse чуть не в висячих садах Семирамиды, и вообще будетлянство возникло почти сейчас же вслед за сотворением мира.
Эта веселая чушь преподносилась таким обворожительным басом, что публика слушала развесив уши.42
Здесь не вызывает возражений только автохарактеристика Б. Лившица — действительно, он „ничего не понял”. „Обворожителен” ли бас Маяковского, конечно, дело вкуса, но, по-моему, это весьма “субъективная” оценка мужественного и грозного голоса бунтаря. Главное, однако, в другом. Не в манере Маяковского было, особенно в то время, вместо ответственных докладов преподносить „весёленькую чушь”. Вместо глупостей, приписанных Маяковскому в цитированных строчках, на самом деле публика слышала следующие и вовсе не так уж малодоступные мысли (Маяковский повторял их во многих своих докладах и статьях):
— Ещё египтяне и древние греки, — говорил он, — гладили сухих и чёрных кошек, извлекая из их шерсти электрические искры. Но не они нашли приложение этой силы. Поэтому не им поется слава, но тем, кто поставил электричество на службу человечеству, тем, кто послал гигантскую мощь по проводам, двинул глазастые трамваи, завертел стосильные моторы.43
Так Маяковский опровергал и старушечью мудрость уверявших: „ничего нового под луной!”
Не из Египта выводил Маяковский футуризм, — наоборот!
— Какие-то жалкие искорки были и в старину, — кричал он, — но это только искорки, обрывки, намёки. Какие-то случайные находки были и в искусстве римлян, но только мы, футуристы, собрали эти искорки воедино и включили их в созданные нами новые литературные приёмы.
„Добросовестный провинциал” Лившиц наивно пишет, что аудитория была понятливее его:
Хотела или не хотела того публика, между ней и высоким, извивавшимся на эстраде юношей не прекращался взаимный ток, непрерывный обмен репликами, уже тогда обнаруживший в Маяковском блестящего полемиста и мастера конферанса.44
Вот именно. В зале сидели не одни „простодушные провинциалы”! Но и в этом отрывке категорическое возражение вызывает эпитет ‘извивавшийся’ в приложении к Маяковскому. Громадный, ширококостный, „вбивая шага сваи”, выходил Владим Владимыч на эстраду чугунным монументом. Неподвижным взглядом исподлобья приказывал публике молчать. Похоже ли это на извивающегося дождевого червя или на вихлястую шантанную диву?
Я особенно хорошо запомнил фигуру Маяковского в тот вечер. Во время его выступления я прошел в задние ряды партера нарочно проверить, как он выглядит из публики.
И вот зрелище: Маяковский в блестящей, как панцирь, золотисто-жёлтой кофте с широкими чёрными вертикальными полосами, косая сажень в плечах, грозный и уверенный, был изваянием раздражённого гладиатора.
Требует поправок и дальнейший рассказ нашего забывчивого и мимолетного соэстрадника.45
Только звание безумца, — пишет Лившиц, — которое из метафоры постепенно превратилось в постоянную графу будетлянского паспорта, могло позволить Кручёных, без риска быть искрошённым на мелкие части в тот же вечер, выплеснуть в первый ряд стакан горячего чаю, пропищав, что „наши хвосты расцвечены в жёлтое” и что он „в противуположность неузнанным розовым мертвецам летит к Америкам, так как забыл повеситься”. Публика уже не разбирала, где кончается заумь и начинается безумие.46
Увы! Ни линчевать, ни бояться меня публике было не из-за чего. Ни сумасшедшим, ни хулиганом я не был и не видел надобности в этих грубых эффектах. Моя роль на этом вечере сильно шаржирована.
Выплеснуть рассчитанным жестом чтеца за спину холодные чайные спивки — здесь нет ни уголовщины, ни невменяемости. Впрочем, слабонервным оказался не один Лившиц. Репортёры в отчётах тоже городили невесть что. Конечно, мы били на определенную реакцию аудитории, мы старались запомниться слушателям. И мы этого достигали. Иначе — какие же мы были бы эстрадники и ораторы?!
Кстати, утрировал мое выступление и В. Шкловский (см. «Третья фабрика»).47 Никогда я не „отбивался от курсисток галошами”. Передовая молодёжь порой бурно приветствовала нас, но это вовсе не было „нападением”.
Во всяком случае, верно одно — успех вечера был шумным. Мы нашли то, чего искали, — живой отклик молодёжи и наиболее чуткой интеллигенции. Пусть с нами соглашались не во всем — на это было бы наивно и рассчитывать. Но мы разбудили критическое чутье зала, мы впервые показали ветхость и убожество официальных фасадов благонамеренного искусства. Мы впервые противопоставили ему живые воды творчески бурлящей новизны. Здесь впервые убедительно прозвучали, именно прозвучали, те самые стихи Маяковского и Хлебникова, о невозможности даже прочесть которые жужжали тогда бестолковые рецензенты наших книжек и хранители всяческого парнасского благочиния.

***

Дальнейших вечеров — не перечесть! В период 1913–15 гг. мы выступали чуть ли не ежедневно. Битковые сборы. Газеты выли, травили, дискутировали. Всего не упомнишь и не перескажешь.
Остановимся на одном наиболее “скандальном” из вечеров, именно на выступлении Маяковского в «Бродячей собаке» (сезон 1915–16 гг.).48 Вот что рассказала мне Т.Т.,49 случайно бывшая на этом вечере:
— По-моему, уже после 12 ночи конферансье объявил: сейчас будет читать стихи поэт-футурист Маяковский.
Не помню, как он был одет, знаю, что был очень бледен и мрачен, сжевал папиросу и сейчас же зажег другую, затянулся, хмуро ждал, чтобы публика успокоилась, и вдруг начал — как рявкнул с места:

Вам, проживающим за оргией оргию,
Имеющим ванную и теплый клозет…50

Публика по большей части состояла именно из “имеющих все удобства”, поэтому застыла в изумлении: кто с поднятой рюмкой, кто с куском недоеденного цыпленка. Раздалось несколько недоумевающих возгласов, но Маяковский, перекрывая голоса, громко продолжал чтение.
Когда он вызывающе выкрикнул последние строчки —

лучше в баре б‹лядям› буду
подавать ананасную воду! —

некоторые женщины закричали: ай! ох! и сделали вид, что им стало дурно. Мужчины, остервенясь, начали галдеть все сразу, поднялся крик, свист, угрожающие возгласы. Более флегматичные плескали воду на декольте своих спутниц и приводили их в себя, махая салфетками и платками.
Маяковский стоял очень бледный, судорожно делая жевательные движения, желвак нижней челюсти всё время вздувался, — опять закурил и не уходил с эстрады.
Очень изящно и нарядно одетая женщина, сидя на высоком стуле, вскрикнула:
— Такой молодой, здоровый… Чем такие мерзкие стихи писать — шел бы на фронт!
Маяковский парировал:
— Недавно во Франции один известный писатель выразил желание ехать на фронт. Ему поднесли золотое перо и пожелание: „Останьтесь. Ваше перо нужнее родине, чем шпага”.
Та же “стильная женщина” раздраженно крикнула:
— Ваше перо никому, никому не нужно!
— Мадам, не о вас речь, вам перья нужны только на шляпу!
Некоторые засмеялись, но большинство продолжало негодовать, словом, все долго шумели и не могли успокоиться. Тогда распорядитель вышел на эстраду и объявил, что вечер окончен.
Вскоре я услышала, что «Бродячую собаку» за этот “скандал” временно или совсем закрыли.

Примечания

33 Строки из стихотворения Маяковского «Приказ по армии искусства» (1918).
34 Принцип Ларионова и его группы: „Искусство для жизни и ещё больше — жизнь для искусства” (из манифеста «Лучистое и будущников», 1913), нашедший выражение в игровой эстетике площадного действа первой выставки «Бубнового валета» (1910), оказал определяющее влияние на развитие раннего русского авангарда. По свидетельству Харджиева, Маяковскому принадлежат слова: „Все мы прошли через школу Ларионова”, сказанные в беседе с Якобсоном в 1914 г. (Харджиев Н. Поэзия и живопись. С. 81).
35 На первом диспуте выступили с докладами К. Малевич «О Бубновом валете и Ослином хвосте» и Д. Бурлюк «Искусство новаторов и академическое искусство 19–20 веков», а также был прочитан манифест «Союза молодёжи», написанный О. Розановой. В программе второго диспута прозвучали доклады Н. Бурлюка «Сказка-Миф», В. Маяковского «Пришедший сам», Д. Бурлюка «Изобразительные элементы российской фонетики», А. Кручёных «Разоблачение нового искусства».
36 В своих воспоминаниях М. Матюшин пишет о неприятном инциденте, происшедшем на этом диспуте: „Николай Бурлюк должен был прочесть стихотворение Елены Гуро, характеризующее творческую работу всей нашей группы ‹…› Оно могло бы великолепно закончить диспут, но Николай Бурлюк в сутолоке забыл или не успел прочесть стихотворение. В тот вечер Гуро мне сказала, что получила “пощёчину” от своих” (Матюшин М. Русские кубофутуристы // Харджиев Н., Малевич К., Матюшин М. Указ. соч. С. 148).
37 Стихотворение «Война-смерть» впервые было напечатано в третьем сборнике «Союза молодёжи» в 1913 г.
38 Кручёных описывает это выступление в письме Островскому в несколько иной версии, ошибочно полагая, что Малевич выступил в тот же вечер:
„Диспут в Троицком театре с фразой Бурлюка: „Лев Толстой этот великий сплетник…” был в начале 1913 г. (меня вызвали из села Тесова). Бурлюка сейчас же прервали, объясниться не давали, и пришлось выступить мне, а Малевич выступал вероятно позже меня, помню его фразу: „Шаляпин — бездарный крикун” (Ziegler R. Briefe von A.E. Kručenyx an A.G. Ostrovskij.. S. 8).
Матюшин приводит в воспоминаниях этот же эпизод (с той лишь разницей, что слова Бурлюка он цитирует как „Толстой — светская сплетница”) и последовавшее за ним выступление Кручёных, не только спасшего положение, но и вызвавшего „бурю аплодисментов”, после чего футуристов „выслушали, не перебивая” (Матюшин М. Русские кубофутуристы. С. 148).
39 Правда, В. Хлебников в этот день оказался в Астрахани, в Д. Бурлюк завертелся в своих бесчисленных делах и не явился — А.К.
40 М.Н. Бурлюк так вспоминает о самом Кручёных в эти годы: „Кручёных производил впечатление мальчика, которому на эстраде хочется расшалиться и то бросать в публику графином с водой или же вдруг начать кричать, развязав галстук, расстегнув манжеты и взъершив волосы. Голос Алексей Елисеевич в то время имел пискливый, а в характере особые черты чисто женской сварливости. Дружбой ни с кем Кручёных особенно не дорожил и при случае любил посплетничать. Бурлюк очень ценил необычайную остроту критического анализа, отличавшего А.Е. Кручёных во время его тогдашних выступлений” (Бурлюк М.Н. Первые книги и лекции футуристов. С. 284).
41 Лившиц Б. Маяковский в 1913 году // Стройка. 1931. №11. С. 8–11. Впоследствии эти заметки вошли в пятую главу воспоминаний Лившица «Полутораглазый стрелец» (см.: Лившиц Б. Указ. соч. С. 432–434).
42 Там же.
43 См., например, статью Маяковского «Без белых флагов» (1914):
„Ведь когда египтяне или греки гладили чёрных и сухих кошек, они тоже могли добыть электрическую искру, но не им возносим мы песню славы, а тем, кто блестящие глаза дал повешенным головам фонарей и силу тысячи рук влил в гудящие дуги трамваев” (Маяковский: ПСС. Т. I. С. 324). Этот же метафорический образ в лице Старика с сухими чёрными кошками появляется в трагедии «Владимир Маяковский» (1913).
44 Лившиц Б. Указ. соч. С. 435.
45 На полемику Кручёных и Лившица неоднократно обращали внимание исследователи (см., например, примечания А.Е. Парниса к «Полутораглазому стрельцу» (Лившиц Б. Указ. соч. С. 657, 662); а также комментарии С. Сухопарова к книге «Алексей Кручёных в свидетельствах современников» (с. 220). Эту полемику, неоднократно прорывающуюся в воспоминаниях этих двух поэтов (особенно последнего), можно объяснить не столько их личной неприязнью, которая, несомненно, имела место, сколько “идейными” разногласиями. Сам Лившиц писал в своей «Автобиографии»: „Во всех многочисленных, шумных, а зачастую скандальных ‹…› выступлениях «Гилей» я принимал неизменное участие, так как несмотря на все, что меня отделяло, например, от Кручёных и Маяковского, мне с будетлянами было все-таки по пути. ‹…› Разрыв, или вернее, постепенный отход стал для меня намечаться уже зимою 1913 года. ‹…› Разрежение речевой массы, приведшее будетлян к созданию заумного языка, вызвало во мне, в качестве естественного противодействия, желание оперировать словом, концентрированным до последних пределов ‹…›” (Лившиц Б. Указ. соч. С. 550–551). Благоговейная преданность Лившица традиции всей “книжной культуры” мешала ему постичь анархическую поэтику футуризма, столь остро выраженную всем творчеством Кручёных.
В том же ироническом тоне, что и Кручёных, о Лившице упоминает Матюшин, называя его “попутчиком”: „В нашей группе был один случайный “попутчик”, не случайно дебютировавший в эстетском «Аполлоне»” (Матюшин М. Русские кубофутуристы. С. 146).
46 Лившиц Б. Указ. соч. С. 435.
47 „Маяковский, Кручёных и Чуковский выступали перед медичками. Чуковский противопоставил футуристам науку и демократию вообще.
Кто-то из футуристов непочтительно сказал о Короленко. Был визг. Маяковский прошел сквозь толпу, как духовой утюг сквозь снег. Кручёных отбивался калошами. Наука и демократия его щипала, — они любили Короленко” (см.: Шкловский В. Третья фабрика. М.: Артель писателей «Круг», 1926. С. 47).
48 Маяковский выступил в «Бродячей собаке» 11 февраля на «Вечере пяти» (см. об этом: Тименчик Р., Парнис А. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры. Новые открытия. Л., 1984).
В раннем варианте своей автобиографии Маяковский так упоминал об этом скандале: „«Розовый фонарь» закрыли после чтения мной «Через час отсюда». Бродячую тоже чуть ли не за «Вам, проживающим». Но на это надо уже романы писать” (см.: Маяковский: ПСС. Т. I. С. 374).
49 Речь идет о поэтессе и прозаике Татьяне Владимировне Толстой-Вечорке (урожденной Ефимовой, 1892–1965). Толстая-Вечорка была близка группе заумников в 1918–1930-х гг. и сотрудничала в совместных с Кручёных изданиях. Она приняла участие в сборнике «Бука русской литературы» (М., 1923), посвященном Кручёных, где опубликовала статью «Слюни чёрного гения».
Воспоминания, которые цитирует Кручёных, были опубликованы в собрании сочинений Маяковского в 1939 г. в комментарии к стихотворению «Вам!» (Маяковский В. Полное собрание сочинений. Т. I. М., 1939. С. 434) и перепечатаны в книге: Катанян В. Указ. соч. С. 99.
50 Строки из стихотворения Маяковского «Вам!» (1915). Первоначальное название: «Вам которые в тылу».