Весной же из газет я узнал об организации известным Шебуевым альманаха — Весна.
Я показал свои вещи — Шебуев сразу встретил меня чутко, широко, культурно.
Он мне предложил секретарствовать — помочь редактировать обильный матерьял стихов и прозы
Альманах Весна вышел Красиным изданьем альбомного формата с рисунками талантливого Ив. Грабовского, но содержимое — слабо, бледно, неуверенно.
На лето (с расшатанным здоровьем) я уехал к спасительным берегам Чорного моря.
Поселился жить в Балаклаве, а потом переехал в Георгиевский монастырь: там работал под руководством художника Цветкова по реставрации иконописи.
Монахи угощали вином, фруктами, сочными отелами.
Я скоро поправился.

Поэт мечтал, работал, созерцал.
Захотелось перед Петербургом — побывать в Перми — почувствовать родных и Каму.
Побывал в Перми и снова — в Петербург.
Осенью в Петербурге Шебуев затеял издавать еженедельный журнал Весна и меня пригласил редактором.
Одновременно я стал сотрудничать в Обозреньи театров у И. О. Абельсона — писать рецензии о театрах и еще в — Вечерних новостях (печатал рассказы).
Журнал Весна продолжался месяца три.
Меня привлекли к суду за порнографию стихов Шебуева.
В Весне впервые начал печататься Игорь Северянин, Хлебников, Арк. Бухов, Пимен Карпов, Николай Карпов, Е. Курлов.
Здесь печатались: Андреев, Куприн, Петр Пильский, Аверченко, Алексей Ремизов.
Поэт стал глубоко дышать воздухом своих товарищей по печатному слову.
На одном из редакторских приемов (принимали попеременно Шебуев и я) пришел в редакцию Хлебников, принес спиралью скомканную тетрадку — Мучоба во взорах — и странно попятившись до дверей исчез.
И что то курлыкнул про себя.
Мучобу во взорах — напечатали.
Хлебников нечаянно в случайные часы вновь появился: новый, светлый, удивительный.
И с этой поры — когда Поэт нашел Поэта — мы — друзья на веки звездные.
Он нерасставался с Ним.
Журнал прогорел.

В Петербурге возникла ежедневная газета Белкова — Луч света.
Меня пригласили редактировать.
Я сгруппировал почти всю новую литературу.
Предложил сотрудничать Ф. Сологубу, Алексею Ремизову, А. Блоку, Вяч. Иванову, Кузьмину, Г. Чулкову, Хлебникову, Гумилеву, Городецкому.
На одном из первых редакционных собраний Г. Чулков и Городецкий вероятно из желанья завладеть моим портфелем редактора осудили зло мой образ действий.
Я ушел из редакции и газета кончилась.
Стал наниматься живописью и узнал, что Кульбин организовывает выставку картин (на морской) — Импрессионисты.
Я понес на жюри свою вещь — Березы — (масло, пуантелизм) и счастье мне разом привалило.
Картину повесили, оценили ярко и на верниссаже она продалась.
Тут знакомлюсь с Бурлюками, Ар. Лентуловым, Борисом и Элей Григорьевыми, Еленой Гуро, Матюшиным, Кульбиным, Дыдышко, Быстрениным, Спандиковым, Школьник.
Сплошь — самоцветы — глубокие парни.
Быстро и неразрывно схожусь с гениальным Давидом Бурлюком и его великолепными братьями Володей и Колей.
Я, Бурлкжи, Хлебников, начинаем часто бывать у Елены Гуро (жена Матюшина) у Кульбина, у Григорьевых, у Алексея Ремизова.
Всюду читаем стихи, говорим об искусстве (за чаем с печеньем — Додя улыбнись), спорим, острим, гогочем.
В биржевке вечерней Н. Н. Брешко-Брешковский офельетонил нас — мальчиками в курточках, и нам стало еще веселее.
Мы закурили трубки.

Молодость юность, детство были всегда нашими солнцевеющими источниками творческих радостей.
Наша культурная вольность, буйная отчаянность, урожайный размах, упругие наливные бицепсы и без-предельная талантливость от природы — всюду оставляли ярчайший след нашего пришествия.
Стариковское искусство окончательно сморщилось, закряхтело.
Любого невинного лозунга нашего, вроде: — Левая нажимай-было достаточно, чтобы искусство старости сдохло, но — защищенное полицией, дворцами, буржуазной своей прессой, капиталом и мещанами изящного вкуса, — оно настолько неиздыхало, а даже решилось бороться доносами и намеками на нашу вредную анархичность и неблагонадежность.
А мы — истые демократы, загорелые, взлохмаченные (тогда я ходил в сапогах и в красной рубахе без пояса, иногда с сигарой), трепетные — уверенно ждали своего Часа.
Футуризм воссолнился.
Мы явились идеальными Детьми своей Современности.
За нами была гениальность, раздолье, бунт, молодость, культура, великая интуиция.
У нас еще небыло обильных плодов труда, зато была мировая энергия, стремительность, высшее напряженье сил.
Наконец было достаточно нас видеть или слышать, чтобы чуять пронзенность острого присутствия гениев.
А количество трудов никому ненужно.

Вот в такой — амплитуде назреванья от Грядущаго — Футуризма — расцветал Поэт.
Я стал работать в студии Давида Бурлюка, не переставая посещать вновь лекции.
Весной гостил у Елены Гуро-Матюшина на даче в Ораниенбауме.
Но лето уехал в Пермь и поселился жить в глухой деревушке Новоселы с братом Петей.
Здесь я начал жить по-стихийному, по-истинному — только как Поэт.
С утра до вечера я уходил в луга, в лес, в простор полей, жег костры.
Нашел где то в глуши — на речке Ласьве — заброшенную землянку, уладил ее и стал там проводить да как: задумал написать книгу — Землянка — в форме романа, с поэтическими сдвигами.
Но писались только стихи.
Впрочем Поэт написал там лирическую сагу в трех перемнах — Семь слепых сестер — для театра (до сих пор лежит без движенья на Каменке).
Я много охотился на рябчиков, играл на гармошке в деревне, пел частушки, кутил с парнями на вечерках.
Меня любили за гармошку.
К осени я написал большую лекцию (для заработка) — о Новой Поэзии — и прочитал ее в Пермском Научном Музее.
Ожиданья оправдались — успех был славный.
Василий Каменский — лектор.
Дальше.

Женитьба и Землянка
Осенью (1909) Василий-студент вернулся в Петроград для продолженья занятий по агрономии.
Почти одновременно с ним из Перми приехала дочь пермскаге купца Югова — Августа Викторовна — вдова с двумя детьми: мальчиком Женей 4-х лет и девочкой Шурой 2-х.
Мужа Августы убили в 1905 революционеры — он был управляющим в Ко Зингера в Тифлисе.
Интересно, что с Августой Василий познакомился, как кавалер с барышней, пятнадцати лет и это было его первое знакомство на романическом основани.
Тогда она была гимназисткой, а Он учеником городского.
Однако этот роман кончился только тем, что Василий-ученик в лютые морозы несколько раз проводил Августу из гимназии домой, да всю свою общую тетрадь исписан ее именем.
По приезде в Петроград Василий-студент усилен но начал заниматься живописью и так успешно, что все свои работы — пейзажи (пуантель — масло) ярко-импрессионистическаго характера — Он продавал по 50 и более рублей — таким образом зарабатывая до 300 руб. в месяц.
Агрономическая наука остановилась.
Редко Он стал посещать лекции.
Зато очень часто — Августу, где подолго возился с мальчиком Женей.
Августа — тип полуцыганки; энергичная брюнетка с круглым лицом, любившая цыганское пенье, вольную, широкую жизнь; веселые путешествия.
Простая, искренняя, купеческая натура с чуткой душой она встретила в Василье яркого ответного друга — спутника одной дороги.
В октябре Василий повенчался с Августой в Петрограде.
Эта свадьба дома — в Перми произвела сильное возбужденное впечатленье, благодаря многочисленным родственникам с обоих сторон.
Отец Августы, умерший за год до этой свадьбы, — Виктор Югов — один из крупных купцов Перми — оставил дочери в пожизненное владенье огромный трехэтажный каменный дом с магазинами и большой капитал тысяч пятьдесят.
А у Василья-студента небыло ничего — кроме личного труда и духовных богатств.
Вот это обстоятельство — для всех неожиданная свадьба — явилось целым событьем в Перми — и везде всюду по городу стали ходить всяческие слухи и разговоры.
И уж конечно все сходились на одном обывательском убежденьи, что Василий женился ради денег.

К Рождеству супруги приехали домой в Пермь.
Для Василья началась во истину неизведанно-купеческая жизнь.
Василий хотя и вырос в достаточно состоятельной семье Хрущевых и имел богачей — двоюродных братьев Каменских (капиталы, дома, коммерческие предприятья и ныне) — и богатство для него небыло недоступностью или чудом, или фантастическим представленьем, — но вот будучи десять лет закаленным пролетарием, скитальцем по России, искателем приключений, мечтателем-путешественником, рыцарем всяческих начинаний — Он совсем отвык от буржуазной обстановки довольства и тем острее-ярче изумительно-новой стала жизнь, отныне полная самостоятельности в семейных и денежных делах.
Огромный дом с доходом в 10000 руб. в год, капитал, большая квартира, выезды, прислуга, богатая обстановка, жена, двое детей, фрейлен-немка (нежная культурная воспитательница), постоянные гости, театры, ужины — и среди этой жизни — смущенный Василий, отпустивший для важности рыжую бородку буланже.
Я изо всех сил помогал Ему чувствовать себя проще, лучше, нездешнее.
В ответ на Его смущенье перед такой купеческой жизнью я предлагал, ему больше выпить за ужином старой мадеры и — главное — помнить, что и этот буржуазный угар пройдет мимо и только надо перенести его легче — интереснее.
Так ведь проходит все.
Панорама испытанья до конца — неизбежна.
Ай — все пройдет
Все умрут –
С знойноголых ног
Сами спадут
Бирюза — изумруд.
(Стенька Разин)
Дальше. Дальше

Я знал о нестерпимой печали Поэта: здесь Он был никому ненужен и непонятен до просто смешного.
Я знал о его грустинных глазах, что видели кругом на столах макулатуру барынь: Вербицкой, Царской, Нагродской, Надсоновой, Щепкиной-Куперник и Пошлятиной.
Я знал о Его неудачной попытке положить на стол только вышедшую идеальную книгу единственной в поэзии женщины Елены Гуро-Шарманка (1909).
Я знал все и все предвидел.
Так было нужно.
Я даже начал бороться с Поэтом и убедил Его против своей совести перестать писать стихи до весны.
Я подсунул Ему краски и Он — как равный ребенок со своими ребятами — увлекся живописью.
Родственники смотрели загадочно.
Все ждали, что я по купечески возьмусь за хозяйство и коммерцию и докажу им ради чего Он женился.
Но я оставался совершенно равнодушным к внешней обстановке и ни в какие дела решил невходить на радость Поэту.
Этим счастливым случаем воспользовался наш управляющий и ловко завладел всеми делами доверчивой Августы, ласково называя ее кумушкой.
Я чуял, что управляющий — жулик.
Но терпел и молчал.
И Поэту это нравилось.

В феврале (1910) супруги Каменские вернулись в Петроград.
Он сейчас же познакомил жену с Бурлюками и Хлебниковым.
И тут на Фонтанке в комнате Василия было решено немедленно выпустить отныне историческую первую книгу футуристов — Садок Судей с участьем Елены Гуро — на товарищеских началах.
Поэт ожил, взволновался, расцвел.
Начались совещенья, сбор матерьяла.
Ради художественной идеи решили книжную бумагу для сборника заменить обратной чистой стороной обоев, специально подысканных.
Получилось так: на каждой правой странице книге печать, а на каждой левой — рисунок обоев.
Нашли типографию.
И в комнате Василья появились корректурные листы.
В марте вылетела на волю первая книга эпохи Чистаго Искусства, положившая начало российскому футуризму.
Книга Садок Судей сразу взметнулась яркоцветной ракетой на сером небе старенькой литературы.
О Садке Судей стали много говорить.
Всех поражала оригинальность, смелость, неожиданность, крайность, молодость.
Критика конечно заквакала во все болото.
Рыцарей исканий называли в газетах — Обойные Поэты — анархисты — сверх-декаденты — кучка желающих прославиться — футуристы — клоуны-американцы.
Только В. Брюсов (Русская Мысль 1910) да Н. Гумилев (Апполон 1910) отнеслись полусерьезно со свойственной сухостью инспекторов.
В это же время Василий по приглашенью Кульбина вместе с Бурлюками выставил свою живопись на выставке импрессионистов, на Невском.
Василий целые дни болтался на выставке и там познакомился с Евреиновым.

В начале апреля Каменские уехали в Пермь, а оттуда сели на пароход и по вскрывшейся Каме направились на Кавказ.
Приехали в Тифлис.
Здесь Василий целые дни пропадал в духанах на персидском базаре и там накупил много редких старинных вещей, персидской и кавказской и индейской древностей.
Кувшины, вышивки, кальяны, оружие, четки, платки, ковры заняли два сундука — вот эта покупка, впоследствие положила основанье музею на Каменке — где собраны с любовью всяческие редкости.
С мая вся семья поселилась на лето в Зеленом Мысу на горном берегу Чорнаго моря — в семи верстах от Батума.
Была снята прекрасная дача — особняк с полной обстановкой.
Василий занялся усиленно живописью и резвился с ребятами.

Семейная жизнь с Августой вместе с весной расцветала нежно и цветисто.
Зеленый Мыс приютил супругов тепло.
После выхода в свет Садка Судей и успеха на Импрессионистах (Василий продал свои вещи и о Нем писали) Поэта не покидала возбужденность удачи в поэзии и Он решил тут же начать роман Землянка.
Условья создавались желанно.
В горах, зелени, у моря, среди поющих птиц Он весь отдался весеннему гимну земли и стал усиленно работать над Землянкой.
– Начался беззаботный праздник зеленой Жизни.
Что такое май-месяц.
Это — пир Рожденья земли.
В этот счастливый месяц бог создал землю и каждую весну в эти дни Он спускается с неба и гостит у земли.
Оттого в майские дни так мудро просветляются человеческие души и сердца наполняются чистой утренней любовью.
А земля наряжается в цветы как невеста. Или многоцветный май — безпрерывно ликующая песня солнцецветенья — и под эту дивную песню звери парами рыскают по лесу, птицы вьют гнезда и каждый человек тайно улыбаясь говорит: — Люблю

(Землянка.)
На долгие часа Василий уходил в горы писать свою первую книгу.
Он писал увлекаясь на столько искренно, что пожалуй переживал больше, совершенно забываясь, что пишет книгу, и переживая горел творчески — рыцарски так горячо что не успевал записывать наплывающие мысли и образы — и нервничал.
Однако потом овладел собой и работа пошла стройно, но со сдвигами.
Отвлечений было много: поездки в Батум, в театр, на бульвар, гости, знакомства, купанья, возможности.
Кстати — приехала из Перми Соня.
Этак в конце июля у Василья открылась сильная малярия и Он временами начал тяжко страдать от припадков.
Все же в часы облегченья Он работал и Землянка заканчивалась.
Всех потянуло домой в Пермь.
Стали радостно собираться.

Кама вдруг показалась чудеснее Зеленого Мыса, а домашнее тепло теплее южного солнца.
Перед восторженными глазами Василья появились последние страницы Землянки — и это ему помогло.
Поехали в Пермь морем.
Дальше — Волгой.
Осенняя Кама действительно встретила дружно-приветно.
Пароход шумел меж гор и стихал у лугов.
На пристанях продавали арбузы.
Снова началась купеческая жизнь: суетная, шумная, пьяная, веселая, широкая.
Василий жил Землянкой.
К Августе явился с докладом управляющий и — еще ласковее называя ее кумушкой — заявил, что денег за кавказское лето он перевел нам очень много и много потрачено по дому.
Я чуял что управляющий — жулик.
Поэт бредил своей первой книгой.
Землянка снилась каждую ночь по разному.

Наконец в сентябре Василий уехал в Петроград издавать свой роман.
Через месяц книга была готова: печатала Общественная польза, которой ведал С. Елпатьевский.
А. Измайлов, В. Боцяновский обещали Василью дать статьи о выходе Землянки, но помешало событье.
В день вывода Землянки из дому скрылся Лев Толстой, а потом его болезнь и смерть.
Землянку сначала замолчали, но после большой статьи А. Измайлова в Русском Слове стали писать насмешливо-звонко.
Особенно журналы подхватили из Землянки птичий язык:
– (дрозд) Чух-чиу — Чур-чух — Чиу-чу — Тррччи.
– (иволга) Пциу-нциу — Чииц-увь-цинь-циу.
– (жаворонок) Рлю-и-рлюсюир-льиль-рлю-сюрфь.
– (синица) Пинь пинь — Чирт-трыо — Ци-ци-вий.
– (компанья птиц) Циль-циль — Тклю-к-цик.
– Уйть уйть — Исили-исили.
– Исяля-йть-цив — Циляи-ци.
– Цинть-тюрлью — Цинть-тюрлыо.

(Землянка)
Этот птичий язык цитировался с особенной веселостью.
Редакции делали предупрежденья, что если кто встретит автора Землянки, — то с ним придется говорить на птичьем языке.
Во всяком случае Землянке отдавалось острое вниманье — книга быстро разошлась.
Прекрасное издание, бумага верже, обложка и рисунки яркого Бориса Григорьева и друзья Садка Судей — помогли успеху.
Василий и я торжествовали.
Затуманился и решил летать

Василий — взволнованный рожденьем Землянки — веселый вернулся домом в Пермь и победно — гордо вручилъ с огненной любовной надписью (и благодарностью) свою книгу Августе.
Однако та далеко не обрадовалась, когда стала читать Землянку после похабщины барыни Вербицкой.
Совершенно неподготовленная к Искусству она, как и все родственники, отнеслась к книге отрицательно, не желая слушать и учиться у автора о пришествии нового чистого во имя формы творчества.
Все просто плюнули на книгу.
Плюнули (и плюют теперь) пермские газеты, испугавшись революционного Духа и вкуса Землянки.
А когда из Петрограда с аккуратной — как всегда — любезностью стали приходить конверты Бюро газетных вырезок (Василий вступил в члены Общества помощи интеллигентным труженникам) и в них оказались рецензии газет о Землянке, рецензии полные острот, насмешек, а частью серьезного признанья дебютанта — авторитет Василья дома пал и Августа заявила, что ей стыдно за автора, над которым смеются газеты и журналы.
Торжество Поэта сменилось неиспытанной печалью.
Сердце сжалось в неизбывной тоске.
Нездешне светлые творческие мысли и поэтические гордые образы, которыми проникнута утренняя Землянка, трепетные мечты о новом искусстве футуристическаго Слова и рядом пошлая действительность — бездарно купеческая жизнь с вербицкими и чарскими, с управляющим и кумушками, с наследством и родственниками, с кретинизмом и пермскими газетами — всё это сбило Поэта с толку и заскучал Василий, заметался, забился в одиночестве, затуманился в угаре мещанства.
А так хотелось работать, творить, размахнуться.
И никого небыло около — кто мог бы почуять Истину — кто мог бы дружеским светом вниманья согреть расцветающую жизнь Его.
Он затаенно смолк.
Я же на первый момент как то потерялся что-ли перед возрастающей наглостью семейной какофонии и сильно начал нервничать отстаивая Поэта.
Но скоро расправил свою волю и стал затевать какого либо совершенья.
И час настал.
Я решил летать на аероплане — дальше.
Поэту затея сразу понравилась: Ему так недоставало к полетам ищущаго Духа — полетов тела под облаками, недоставало стремительнаго освобожденья в небо.
А я подумал:
– Поэт будет моим благодарным пассажиром на аэроплане и главное Он и Я станем истинными футуристами своих воздушных дней Аэровека.
Я уехал в Петроград, а там с известным авиатором Лебедевым решил ехать в Париж: кстати я никогда небыл заграницей.