Заграница
Кинематографической сменой панорамы началась моя заграничная европейская жизнь.
Несколько дней в Берлине принесли много яркого, величественно-культурного, современного, все удивило до преклоненья и больше всего знаменитый зоологический сад и колоссальные кофейни, где я за кофе курил идеальные сигары.
Проехался по крышам и по подземной железной дороге, на гоночной моторной лодке по Шпрее, пил баварское пиво.
Видел в цирке Эдипа — постановку Макса Рейнгардта, памятник Рихарду Вагнеру.
Великолепный вокзал.
Дальше.

В день — в Брюсселе — видел Сенну с аристократического французского верха, закруженного ветром брюссельских кружев, был на фламандском низу демократической Бельгии.
Дальше.

Париж.
Остановился в гранд-отель на площади Гранд-Опера.
Взял автомобиль, помчался бульварами по площадям Бастилии к июльской колонне, — башни Эйфеля, Луврского музея, Согласия с Луксорским обелиском, Карусели, Л'Этуалэ с триумфальной аркой.
Вечером стоял на балконе своего номера изумленный электрическим океаном огней.
Поехал по казачкам Монмарта, напился абсенту, в Мулен-руж шампанского.
В следующие дни взялся за работу: начали с В. А. Лебедевым ездить на аэродром, в Иссиле-Мулино, а там — аеропланные мастерские, ангары, авиационные школы, полеты.
Пассажиром я поднялся на фармане и весь Париж развернулся пестрой скатертью.
Перед полетом выпил стакан коньяку на случай более легкого раставанья с жизненной суетой, выпил и сам авиатор.
Полет оказался пьянее: мне совершенно вскружило голову и я — кажется — заорал во всю глотку от наплыва энтузиазма.
Было жутко-ново до божественности ощущенья, до ясности райских галлюцинаций, до сумасшедшей красоты.
От счастья испытанного полета два дня я невыходил из кабаков Монмарта, упорно исследуя абсент — любимое орошенье Артюра Рембо и Верлена.
Подошел чудесный праздник Карнавал Микарем.
Согни тысяч жизнерадостных парижан с утра, во всяческих маскардностях, с оркестрами, колоссальными цветами, плакатами, песнями и весельем рассыпались по бульварам.
Встреча белых королев Карнавала у Луврского музея была украшена прилетом аероплана, с котораго авиатор бросал королевам (выборным работницам) живые цветы и конфетти.
А вечером от щедрого бросанья конфетти — улицы на четверть покрылись разноцветным бумажным снегом.
Мой подъем на башню Эйфеля в сильный ветер заставил меня искренно оценить высокие достиженья столицы Мира.
Мне очень понравилось парижское уменье жить на улице, чувствовать себя культурно-демократически.
В гигантских многоярусных магазинах Бон марше, Лувр я накупил всякой ерунды ради обворожительных продавщиц.
Дальше.

Я решил ехать в Лондон на всемирную выставку воздухоплаванья.
На океанском корабле через атлантический Ла-манш меня дьявольски укачало.
Меня и знаменитого Фармана (тоже укаченного) спасал Лебедев.
После переправы в Лондон — вся Англия качалась в моих глазах дня три, вместе с выставкой авиации, где я бродил: значит недаром пишут, что Лондон всегда окутан густым туманом.
В ресторанах меня поразил пуддинг с ликером — зажженный.
Парижская простота улиц сменилась чопорной Пикадилли.
Удивили туннели под Темзой, музей Индии, Хрустальный дворец, Истэнд — морская торговля вдоль гавани Темзы.
На аеродроме в Гендоне проводил полетные дни, гонялся на автомобилях, завтракал у каких-то лордов в честь авиаторов, видел суфражисток и не видел капли искусства — всюду буржуазная отсталость, провинциальность.
– Зато — футбол — гениальный.
– Гуд-бай.
– Дальше.

Обратно через Ламанш — было спокойно — начался отлив и корабль наклонившись очутился на земле около берега Франции.
Я, Лебедев, и еще несколько спортсменов американцев спустились по веревочной лестнице и бросились бежать по дну морскому сквозь туман к Булоню сюрмер и добравшись, укатили в Париж.
В Париже расстался с Лебедевым и уехал в Милан.
Оревуар.
В Милане в Скала пел Шаляпин, летали над античными статуями аеропланы, возвещая Современность.
Заехал во Флоренцию, в Венецию.
Плавал в гондолах по безчисленным каналам, смотрел картины, итальянок, ел фрукты, пил вино, изучал старину.
Дальше.

Вена.
Венские дивные кофейни, венское пиво, вино, кофе, кружевные венки, всюду музыка, венгерские танцы, обилие журналов.
Вена исключительно понравилась.
Дальше.
Снова Берлин Иоганисталь — аэродром.
Летаю восторженно на цепелине над Берлином-ауфидерзейн.
Дальше.

Петербург.
Покупаю аероплан Блерио, еду в Гатчино — тренироваться на аеродроме.
Сначала рулирую, бегая по земле, потом взлетаю по прямой и делаю виражи.
Один раз падаю с небольшой высоты, ломаю хвост аероплана и царапаю себе ноги.
Уезжаю с аеропланом в Пермь — тренируюсь там на песках возле Камы.
Потом к зиме всей семьей — я. Августа, Женя, Шура, фрейлин (ныне Мальцева) и сестра Соня — едем жить в Варшаву-с аеропланом: я серьезно тренироваться на званье пилота — авиатора.
Перед самым отъездом к Августе пришел наш жулик — управляющий и давай вымогать — подписать ему векселей на одинадцать тысяч, встал он на колени, плакал, молил кумушку, крестился.
Я хотел его выгнать по шее, но Августа мне запретила вмешиваться в коммерцию и подписала — по слабости женской на свою ответственность.
Управляющий возликовал, учтя векселя.
Мне было больно, стыдно.

На аероплане
Сейчас же по приезде в Варшаву (1911 — осень) Я энергично взялся за полеты.
На великолепном аеродроме Любомирскаго на поле, благодаря знаменитому авиатору — инструктору и другу моему X. Н. Славоросову, мои полеты на аероплане Таубе пошли интенсивно-успешно
Тут же летали со мной известности: Кампо-Сципио, Янковский (чудесный — беззаветный рыцарь воздуха), Сегно, Лерхе.
Славоросов совершал звездные полеты и был (и остался) общим любимцем, чья карьера началась с того, что он поступил в этот же авиационный завод простым рабочим.
Позже он приобрел заграницей мировое имя гениального летчика.
Наша варшавская авиаторская жизнь среди крыльев, моторов, бензина и запаха масла, носила неземной характер.
Мы жили небесными птицами: летали, пели песни (в авиаторской было пианино), веселились, пировали танцовали клохс-данс.
Летали в 4 часа утра и вечерами.
В ноябре в Варшаву из Петрограда — государственного аэроклуба — приехал комиссар Е. Вейгелин для производства с комиссией авиаторских экзаменов
Я стал экзаменоваться по международным правилам.
Летал 1 час 47 мин., выполнил все задачи.
Получил диплом на званье пилота-авиатора государственного аэроклуба.
Семья уехала в Пермь.

Весной я и Славоросов (авиаторы другие разъехались) в Варшаве снова открыли полеты по утрам и вечерам, собирая массу зрителей.
К пасхе я уехал на гастроли — летать по польским городам.
29 мая (1912), совершая в Ченстохове публичный полет в сильный ветер (перед грозой) я перевернулся с аэропланом на большой высоте, камнем упал и тяжело разбился.
Меня увезли в госпиталь.
11 часов я был в глубоком безсознаньи.
Свой аэроплан расшиб в щепки.
Целым остался мотор.
В утренних газетах напечатали некролог (во время выпуска газет я лежал еще в обмороке) под заглавием: погиб знаменитый летчик и талантливый Поэт Василий Каменский.
Всюду в газетах России описывали мою катострофу: меня завалили телеграммами и цветами.
Мой механик пришел в больницу передать, что щепки аэроплана публика разобрала на память, что сбор был колоссальный.
По выздоровленьи я уехал домой — в Пермь, захватив мотор и новые крылья.
В Перми узнал — управляющий наш так обжулил нагло мою жену — свою кумушку, что капиталл рухнул.
Мои же дела стали великолепны: были сбереженья за полеты и из Петрограда ждал крупную субсидию за паденье.
В конце лета — достаточно оправившись от катастрофы — я задумал приобрести именье.
Мне повезло; знакомый управляющий пермских огромных имений Балашова И. В. Лещенко предложил мне выбрать интересное — яркое для меня место.
В средине августа я выбрал желанное горное, сосновое место с речкой Каменкой, лугами, полями, недалеко от Перми.
И приобрел около 50 десятин (часть в долг).
Так сотворилась Каменка.

Каменка
Я обезумел от счастья: взбалмошные фантазии Поэта о своем гнезде в родных горах сбылись.
Каменка явилась чудом, спасеньем, нескончаемым праздником, сказочным гнездом.
Я восславлял стихийно, огненно, язычески привалившее счастье.
Благодарил И. В. Лещенко, который так широко и культурно пошел мне навстречу, — свою Августу, чьи заботы обо мне были всегда трогательны. — милую (где делась купчая) контору нотариуса Козакевича, — собственную свою сокрушительную энергию и крыловейную волю.
Я был нестерпимо рад за воскресшого Поэта: мятежная судьба Его здесь могла найти творческое успокоенье, сосностройное созерцанье вершин с вершины Своей горы, синевечернюю тишину и солнцевстальное пенье птиц среди лесов и полей.
Здесь столько сияло от Землянки, от Детства, от Песен.
Я почувствовал себя настоящим Робинзоном Крузо и Стенькой Разиным в Жегулях.
Я воткнул себе за пазуху топор, засучил красный рукав и пошел хозяйничать по Каменке.
Дела было без конца.
Построек конечно никаких, просто горная глушь, а ближайшая деревня Шардино в двух верстах.
Если ехать из Перми (на лошадях трактом 4 часа увидишь недоезжая с версту: на южносолнечной стороне — амфитеатром изогнутая Каменная гора с сосновым-еловым лесом сплошной стеной, а этак в вершине (теперь построенный) впаян высокий бревенчатый дом — двухэтажный с балконом, крутой по норвежски срезанной крышей, у подножья домик с сельскохозяйственными службами и возле речка Каменка с лугами.
За Каменкой поднимаются наши поля и снова наш лес.
Работы у меня был неисчерпаемо.
Купил срубы для дома и служб, нанял заготовлять свой лес на постройки, с рабочими расчищал место в горе.
Волновался, суетился, обдумывал, чертил планы, скакал от затей радостных.
Топор не выходил из рук, натерев мне первые гордые мозоли на ладони. Семья переехала жить в деревню Шардино.
Женя приносил мне обед на Каменку — я разжигал костер, разогревал, ставил чайник, ел, пил, веселился, махал руками, распевал, работал посвистывая.
Иногда охотился — приносил рябчиков, зайцев.
Зимой, оставив за себя подрядчика, мы вся семья уехала в Пермь — до весны.

В Перми на судостроительном заводе братьев Каменских я начал строить ранее изобретенный мной водяной автомобиль — аэроход — с воздушной тягой, который, мог бы носиться и по земле (и в будущей стадии — по воздуху).
В чертежах мне очень помог старший чертежник завода Саша Потапов — друг детства и славный управляющий — мастер в строительстве моторных лодок — И. Д. Иртегов.

Тем временем — пока строился аэроход, пока шла заготовка на Каменке, куда наезжал, — я взялся — ради идеи и зароботка — организовать в Перми первую Выставку современной живописи.
Снял благородное собранье.
26 художников Москвы и Петрограда прислали свои вещи.
Выставка получилась блестящая и вряд ли когда скоро Пермь увидит такой культурный праздник красок от реальнаго Малютина (портрет) до футуристическаго Давида Бурлюка (Он и Н. Гущин помогли дружески).
Находясь дома я выставил много своих вещей — футуристических, детски — ярких.
Публики было масса, но почти все предубежденные разными буржуазными — Русскими Словами — Биржевыми — провинциально смеялись даже над Малютиным, думая, что и он — футурист.
О — пермяки.
Я усердно давал разъясенья.
Продалось мало: Попатенко, Бурлюк, Гущин, Субботин-Пермяк.
Своих же картин на удивленье себе продавал много, а в это время в раздевальной часто появлялся с Каменки подрядчик за деньгами, которые он и получал.
Выставка поддержала здорово.

Однако мое восторженное состоянье сменилось траурной печалью: нелепо умерли одна за другой — любимые — моя тетя Саша Хрущева — воспитательница, и моя единственная сестра Маруся.
Испытанье построеннаго (средствами завода) аэрохода с моим авиационным мотором прошло успешно на Каме, но без подъема с моей стороны — изобретателя, опечаленного событиями.
Первым моим пассажиром был редактор местной газеты Перфильев, изрядно подвыпивший перед риском испытанья.
Снимки испытаний моего аэрохода были: в Искрах (Рус. Сл.), Огоньке, К спорту и др.
Я — что называется — и до сих пор об аэроходе оставил вопрос открытым.
Надо было спешить на Каменку, достраивать окончательно дом к осени.
С семьей мы переехали в Шардино снова.

Работа на Каменке кипела: дом, огород, поля.
Летом приехал гостить Алеша.
Я много возился с Женей — Шурой, гуляли на Каменке, много рисовал с ребятами, разсказывал им всякие чудеса, работал.
Архитекторство мое успешно кончалось.
Начался сенокос, появилась земляника.
Косил во все лопатки, все кругом работали, кричали, собирали ягоды.
Поспела рожь, овес, засеянный с клевером.
Огород: картофель, марковь, капуста, репа.
Лето катилось ярко, молодо, энергично.
По праздникам я так хорошо играл в деревне на гармошке, что крестьяне шутили:
– За такую игру тебя Василий надо в государственную думу выбрать.
Осенью Августа с ребятами решила ехать на Кавказ, зимовать в Тифлисе, куда я должен был приехать к ним.
Я проводил семью на пароходе, не подозревая, что расстаюсь с горячо любимыми и любящими меня Женей и Шурой почти совсем: ведь все эти четыре года я с ребятами был необычайно дружен и близок.
У Августы были вероятно какие то свои соображенья или просто мы устали друг от друга — не знаю — будь — что будет.

С Алешей мы переехали на новоселье — в новый сосновый дом на Каменке.
На радостях много пировали, заводили грамофон, играл я на гармошке, Алеша акомпанировал на гитаре, ухали, пели.
Справили.
У меня больше не стало денег: надо было ехать на заработки.
Дома оставил дворника, караулить и смотреть за скотом.
Алеша уехал в Петроград, до весны, в аптеку.
Я укатил в Москву читать лекции.
К полевым работам в апреле решили съехаться на Каменке.

Ю
Что есть Буква. Василий Каменский учит.
Буква есть идеально-конкретный символ зачатия мира (слова) — мускул летающого крыла (слова) — взломанный блеск молнии, вызывающий гром (слово) — начало источника бьющого из подгоры, чтобы в стремительном слияньи с другими истоками образовать журчей или речку (слово) во славу движенья реки (мысли) до океана словотворчества.
Буква — взрыв, Слово — стая взрывов.
У каждой Буквы — своя Судьба, своя Песня, своя жизнь, свой цвет, свой характер, свой путь, свой запах, свое сердце, свое назначенье.
Буква — это совершенно отдельная планета вселенной (слова — понятия).
Буква имеет свой рисунок, — звук, — полет, — дух, свою твердость, свое вращенье.
Рожденное Слово — божественное бракосочетанье нескольких пар или троек Букв.
Гласная — жена.
Согласная — муж.
Согласные — корни Букв, отцы.
Гласные — движенья, рост, материнство.
Натянутый лук охотника — согласная, а спущенная стрела — гласная.
Каждая Буква — строго индивидуальный мир, символическая концентрация которого дает нам точное определенье внутренней и внешней сущности.
Образец Ю
Ю
Юночка
Юная
Юно
Юнится
Юнами юность
В июне юня.
Ю — крыловейная лейная.
Ю — розоутрая рая.
Ю — невеста Ста Песен.
Ю — жена Дня.
Ю и Я.
(Девушки Босиком.)
Если встретится Ю в тысячах словах и на каких угодно языках — Ю всегда принесет слову женственность, звучальность, розоутренность, гибкость, возбужденье.
Буква К дает слову твердо-холодно-острую материальность: корень, клинок, камень, кирка, кость, сук, ковка, кол, кистень.
Буква М — зов животных: мму — корова, ммэ — овца, мяу — кошка, — мама зов ребенка, моя, мы, молитва, милая, приманка — ощущенье тепла жизни.
Буква О — колесо простора, воздух, небо, высоко.
Буква Н — мистичность: некто, неведомый, ночь, начало, канун, — отрицанье: нет, не, никогда, немой.
Слово Окно = о + к + н + о значит: простор + материя (стекло и дерево) + граница ночи + воздух = окно.
Буква Б — божественно-стихийное начало: бог, бытие, библия, бык (священный), будущее, буря, бедствие.
Е — день, свет, селенье, дерево, елей.
А — арка, радуга, мать, ау.
Р — кровь, труд, гром, раскат, удар.
И — связь, прибавленье, вода: пить, лить, нитка, вино.
Слово небо = н + е + б + о = значит: неведомость + свет + божественност + воздух = небо.
(Это из Его лекции о словотворчестве).
Вчить-карм
Раз в вечер из-синя-изумруднаго мая — когда лилово в долинах уральских пахли травоцветенья, а небо казалось васильковоглазым шатром — я и Василий (у себя на Каменке) поднялись на гору Цингал.
Сели на самой вершине.
Он взметнул головой, вздохнул, улыбнулся высоким горизонтам.
Может быть вспомнил он о полетах над синими коврами земли из старинного шелка Китая.
Может быт услышал он зовный зов океанских волн приливающих для отдыха к скалистым пристаням.
Или может быть узнал он сердцем глаза той, что осталась там ждать.
Есть страна Дания
Есть страна дальняя
Есть имя Анния
Есть имя — Я.
В пальмах раскинута
Синь — Океания
Синь — Апельсиния
Синь — Облака.
Где то покинута
Девушка с острова –
Острая боль глубока.
Девушка Анния мною покинута
Жить и томиться
В шатре рыбака.
(Девушки босиком)

Он еще вернется к ней: Поэт-Птица, мексиканская птица Хоулн-стэй.
Он сам написал повесть-Любовь Наездницы — где Поэт с крыльями увидел душу свою в птице и птица Хоулн-стэй стала его и возлюбленной, его Юннэ — судьбинной птицей.
Мимо нас в долину пролетела ласточка.
Он крикнул ей:
– Вчить-карм.
Я мог бы спросить Его о значении этих слов, но почувствовал, что не надо.
Я почти понял.
Мне кажется, что рожденье слов является разрывностью соединенной воли двух творчеств.
Линия острого Налёта ласточки близко и встречная стрела глаз Поэта, наблюдающого полёт, в творческом пересечении дают звук:
– Вчить.
Линия отлёта и мгновенный взмыв вверх и испуганный резкий поворот кидают отзвук:
– Карм.
Творчество ласточки заключалось в рисунке движенья и в свистящем шуме, рассекаемого крыльями воздуха.
– Вчить-карм.
Творчество Поэта возникло на точном определеньи звуковой формы и на ритмическом соединеньи единого впечатленья, сконцентрированного волей верного мастера — песнебойца.
– Вчить-карм.
Так наивно — приблизительно я (скрывая от Поэта) объясню момент словотворчества, понимая ясно, что хризолитовая линия падающей звезды — объясненная словами — (да еще днем) будет походить на кишку вымотанную медведем из коровы.
А расчитывать на рыцарей чистаго искусства — чующих истину — скучно и им это — мимо — все равно — дальше.
Пожалуй я имею ввиду друзей и еще каких нибудь чудаков.
Ах — эти чудаки.
Только они (берутся откуда — из Гдетотамии) — эти милые чудаки поддерживают всяческие открытья в искусстве молодости.
Это они — святые чудаки открывают — как гусята — розовые рты и в удивленьи ждут от футуристов щедрого питанья.
Чудаки отличаются от друзей бескорыстием и преданностью тайной и стойкой.

Как то Василий в Москве (1915) вместе с другом Давидом Бурлюком устроили лекцию о святых чудаках.
Но кажется чудаки не поняли что они — чудаки.
По крайней мере Д. Бурлюк вскинув лорнет спросил:
– Как же так Вася.
Потом привалил Маяковский и сразу же начал истерически читать стихи.
Стали слушать.
Недоразуменье выяснилось: лекция по жандармским правилам тех времен называлась — Война и Культура.
И это все вспомнилось в вечер мая на горе Цингал.
Я отдал траве Поэта.
Он обхватил траву, припал к земле и медленно — тихо сказал:
– Пью.
Солнце лилось апельсиново-закатно.
Пахло божественной безпечностью.
Поэт жил у нездесь.