Проект "Некто 1917 год" подготовлен Третьяковской галереей к столетию Великой Октябрьской революции.

На примере 120 произведений живописи и скульптуры будет рассказана история одного из самых важных событий XX века. Список музеев, предоставивших на выставку работы из своей коллекции, внушительный и охватывает географию всего земного шара. Среди художников — исключительно легендарные личности: Михаил Нестеров, Кузьма Петрова-Водкина, Борис Кустодиев, Зинаида Серебрякова, Казимир Малевич, Петр Филонов, Ольга Розанова, Любовь Попова, Иван Клюн, Александр Родченко и Василий Кандинский.

Ирина Вакар: идеи умерли, искусство осталось
Текущий год не стал революционным, и сокуратор выставки «Некто 1917» в Третьяковской галерее рассказала почему
16.08.2017. Ведомости. Ольга Кабанова

Ирина Вакар, старший научный сотрудник Третьяковской галереи. Фото: Максим Стулов / Ведомости

Выставка «Некто 1917» вызывает и интерес, и недоумение. От большого проекта юбилейного года ведущего отечественного музея естественно ждать осмысленного ответа на вопрос, что же принесла революция русскому искусству и как оно ответило на трагический вызов времени. Но, судя по названию, такого ответа выставка не предполагает. Почему, «Ведомости» спросили у Ирины Вакар, сокуратора выставки, одного из лучших специалистов по истории русского искусства начала ХХ в.

– Естественно было предполагать, что музей сделает в юбилейном году большую выставку русского авангарда, связанного в нашем сознании с революцией. Почему же вы привязали экспозицию к году по формальному признаку?

– Тема авангарда и революции довольно затрепанная. Авангард привязывают к революции где-то с конца 70-х гг., с выставки «Москва — Париж», это было попыткой его легализовать. Сначала так легализовали Маяковского, потом Родченко, потом Мейерхольда, а Малевича нет. А с начала 80-х можно было и Малевича показывать, и башню Татлина ставить. Но с тех пор много воды утекло, понятие авангарда пересмотрели. Он родился как раз в «позорное десятилетие», как Ленин его называл, которое началось в 1907 г. Тогда новое искусство чрезвычайно активно развивалось. И Ларионова, и Гончарову, и «Бубновый валет» — всех сейчас присоединили к авангарду, хотя с политической революцией эти художники никак не связаны. Если посмотреть на 1917 г., то окажется, художники о революции совсем не думали. А вот когда она произошла, то художники авангарда стали ее использовать.

– Не революция художников использовала, а они ее?

– Да, они уловили некоторые переклички с «кто был ничем, тот станет всем». Решили, что те, кто занимал чердаки, может стать центром внимания. Но связка авангард и революция совсем не охватывает той широкой картины функционирования искусства, которая была в 1917 г. Представьте этот год: революция постепенно разрастается, она ведь не как смерч или землетрясение случилась, она как плохая погода — вот, думаешь, прекратится, ан нет, все хуже и хуже: война, очереди, всеобщая вражда, хулиганство. Но художники за предыдущее десятилетие отвыкли отражать реальность — беспорядки, убийства.

– Передали эти функции фотографам и кинохроникерам.

– Крупных художников того времени можно разделить на несколько групп с разными умонастроениями. Многие просто не хотели видеть происходящего. Коровин восклицал: «Как надоела политика!» Он хотел писать вечер, ноктюрны, освещение. Так что один из разделов выставки называется «Прочь от этой реальности». Там есть, например, Константин Сомов, интересная фигура. Он считал себя левым, радостно приветствовал Февральскую революцию, но занимался в это время «Книгой маркизы». В дневнике он писал, что не спал всю ночь, потому что у него какой-то черт не получался, а не потому что беспорядки.

– Большой раздел, наверное?

– Большой, но не главный. Как раз в это время создается несколько этапных произведений о русском народе. В дневнике Александра Бенуа — это у нас сейчас настольная книга — есть изумительная фраза о том, не миф ли это. Что этот народ то улыбнется божественной улыбкой, то такую гримасу скорчит, что так и думаешь: плюнуть и забыть. Вот эта проблематика и отразилась в искусстве. Прямо накануне 1917 г. свою великую картину «Душа народа» вчерне закончил Нестеров. О чем она? О том, что народ обретет себя, когда вместе двинется к христианскому идеалу. И в то же время Борис Григорьев зарисовывает живых крестьян и их умонастроения. Они стоят на фоне цветущей земли и смотрят на художника, чужака, с затаенной ненавистью, все — от детей до стариков. Здесь есть предчувствие бунта, «красного петуха». Так что «Мифы о народе» у нас оказались в центре. Или вот у Кустодиева в «Лете» показано мирное существование всех сословий.

– Там такая лубочная идиллия, что кажется иронией.

– Но если поставить ее в исторический контекст, то получится программа. И совершенно утопическая, как и у других художников, кроме Григорьева. И все эти утопии могут быть сближены с тем же авангардом, который в то время ничего не отражает, а говорит, что все должно быть новым — и сознание, и живопись. Национальная проблематика, образ идеальной России исключительно важны в то время и для Нестерова, и для Кустодиева, и для Петрова-Водкина. Вот у Серебряковой такой красивый народ — а он через несколько месяцев вышибет ее из имения. Петров-Водкин пишет в 1917 г. «Полдень» — иконные, возрожденческие, ангелические создания, мирное, вечное, традиционное противопоставлено смуте. При этом он был близок эсерам, но считал, что в искусстве надо вознестись над политикой.

– Поиск национального идеала был не только у русских.

– У нас есть прекрасный раздел «Шагал и еврейский вопрос». Насколько вопрос этот был острым и даже болезненным, все знают, но мы говорим о художниках. Именно в это время рождается такая великая фигура, как Шагал. Он говорил, что если бы не был евреем, то не был бы и художником — или был бы совсем другим художником. В это же время художники-евреи стремились создать новую национальную культуру. Такие, как Фальк, ориентировались на русскую традицию, другие — Рыбак, Лисицкий (у нас в каталоге есть замечательная статья на эту тему) — путешествовали по местечкам, копировали в синагогах орнаменты и шрифты. Такое было бурление идей.

– И какая роль в этом бурлении была у авангарда?

– Если говорить об авангарде, то в 1917 г. самым новаторским можно считать супрематизм и цветопись Розановой. Малевич ведь как начинал в 1915 г. — с идеей: от кубизма и футуризма к супрематизму, т. е., отбросив хаос, надо создать новый порядок форм. В 1917 г. под влиянием революционных событий он говорит уже о новом разуме, формы становятся одухотворенными. И у нас есть две работы, из галереи Тейт и краснодарского музея, — они совершенны по форме и дают сложную композицию нового космоса. К этому периоду относится и его серия «Белое на белом», которую мы, к сожалению, не могли получить ни из Амстердама, ни из Америки. В это же время Родченко делает серию «Черное на черном». Как видите, все заняты не реальными событиями.

– Предчувствия катастрофы нет у гениев?

– Нет, 1917 год — редкий для искусства период свободы. Время, когда государство на них не давит, рынок на серьезных художников не давит.

– Так его и не было, наверное.

– Рынок процветал! Спрос на искусство зашкаливал, очереди за картинами стояли, все вкладывали деньги в искусство, но в искусство устаревшее, академическое. Коммерческой продукции было море, но и известные художники — Коровин, например, — не бедствовали, только авангардисты.

– Значит, ваша выставка не о событиях 1917 г., а об идеях?

– Она о духовной жизни России, которая кипела, несмотря на политику. Мы проводим мысль, и она нам очень дорога: мы должны гордиться не нашей политикой, не государственными успехами на этом поприще, а нашей культурой, нашим искусством. 1917 год для русской живописи был каким-то итогом, точкой, окончанием свободного десятилетия. Время последнего взлета утопических мечтаний, итог исканий. Потом художники начинают осмыслять происшедшее, реальность, идут к реализму, и он торжествует. Но посмотрите: умерли лидеры и их идеи, которые ни к чему не привели, а искусство осталось, и на него надо посмотреть свежими очами, и тогда «Книга маркизы» тоже документ эпохи.

Ведомости, 16.08.2017