СОДЕРЖАНИЕ

Книга I. Эпоха Ренессанса

1. Идеал физической красоты Ренессанса.

2. Любовь и брак.

3. Нравственность церкви.

4. Проституция.

5. Общественные развлечения.

6. Сексуальная патология.

Книга II. Галантный век.

1. Эпоха абсолютизма.

2. Новый Адам и новая Ева.

3. Ливрея разврата.

4. Любовь.

5. Проституция.

6. Гостиница и салон.

Книга III. Буржуазный век.

1. Буржуазный век

2. Идеал физической красоты в век господства буржуазии.

3. Буржуазный костюм.

4. Любовь и брак.

5. Проституция.

6. развлечения и удовольствия.

7. Пресса и реклама.

Заключение.

Предисловие

Нравственное поведение, нравственные воззрения и постановления, нормирующие и санкционирующие половую жизнь каждой эпохи, являются самыми характерными и яркими выразителями духа этой эпохи. Сущность каждого исторического периода, каждого народа и каждого класса отражается в них нагляднее всего. Вся общественная и частная жизнь людей и народов насыщена и напоена половыми тенденциями и интересами. Они — вечная и неисчерпаемая проблема и программа, которые никогда не снимаются с очереди в существовании индивидуума и общества.

Однако каждая эпоха — и это самое важное — облекает эти переживания в иные формы и постоянно пересматривает и направляет свои установления. В тысяче разнообразных оттенков протекала половая жизнь людей, понимаемая то как еле осознанная стихийная сила, как чисто животное чувство, то, напротив, провозглашаемая как дивная тайна бытия и высшая точка творческого проявления, то низводимая до уровня нескончаемой скабрезной выходки.

Вот почему история половой нравственности на различных ступенях культурного развития вместе с тем одна из главных составных частей истории человечества. Выражаясь более точно, это значит: история половой нравственности охватывает наиболее важные стороны общественного бытия людей, следовательно, историю законной и незаконной любви (брак, супружескую верность, целомудрие, прелюбодеяние, проституцию), историю чрезвычайно разнообразных форм взаимного ухаживания в целях и в интересах осуществления половой потребности, обычаев и нравов, в виде которых они кристаллизовались, представлений о красоте, радости, наслаждении и способах выражения чувства (язык, философию, право и т. д.), а также, конечно, идеологическое освящение половой жизни посредством искусства.

Так как история половой нравственности представляет самую важную часть истории человечества, то и богатство свидетельствующих о ней документов в каждой стране неисчерпаемо. К тому же в них мы имеем самое величавое и блестящее, самое утонченное и безобразное, самое нелепое и тривиальное, что когда-либо измыслил и создал дух человека.

Несмотря на такое фундаментальное значение истории нравов, специально трактующей о половой нравственности, для человека, стремящегося к историческому познанию прошлого, несмотря на богатство источников, находящихся к услугам исследователя, история половой нравственности — область, которой пока еще пренебрегают современные историки. Нет ни одной истории нравов, которая бы рассмотрела и обосновала разнообразные видоизменения, происшедшие в воззрениях и нормах половой нравственности, начиная с исходящего средневековья. У нас имеются только собрания материалов и несколько небольших сжатых монографий, посвященных отдельным специальным вопросам, странам и эпохам.

В такой истории половой нравственности сосредоточено, как сказано, и самое высокое, и самое низкое. В силу необходимости она, однако, будет, если угодно, скорее историей безнравственности.

Это так понятно, потому что то, что считается в каждую эпоху «нравственным», заключается преимущественно в том, чего не делают, т. е. в том, что не поддается изображению, тогда как безнравственность обнаруживается в известных поступках, т. е. в том, что можно изобразить.

Или, выражаясь парадоксально, в истории половой нравственности отрицательное часто является единственно положительным. История нравов — конечно, не чтение для школьников и школьниц, но ведь такие качества и не свойственны серьезным научным исследованиям.

Эдуард Фукс Берлин-Целендорф 1909 г.

Книга I Эпоха Ренессанса

Глава 1

Идеал физической красоты Ренессанса

Так как эпоха Возрождения основывалась на развитии мировой торговли и послужила началом Великих географических открытий, то она вырвала человека из потустороннего мира, которому он до сих пор принадлежал, и сделала его господином самого себя. В качестве покупателя или продавца каждый сделался для нее ценным предметом интереса.

Эпоха Возрождения и провозгласила в конечном счете идеальным типом человека чувственного, того, кто лучше всякого другого в состоянии вызвать у другого пола любовь, притом в строго животном смысле, следовательно, сильное половое чувство.

В этом смысле целесообразная красота и восторжествовала, и притом чрезвычайно ярко, в эпоху Возрождения, так как она была эпохой революционной. После падения античного мира теперь красота праздновала свои высочайшие триумфы. Мужчина считается совершенным, т. е. красивым, если в нем развиты признаки, которые характеризуют его половую активность: сила и энергия. Женщина объявляется красивой, если ее тело обладает всеми данными, необходимыми для выполнения предназначенного ей материнства. Прежде всего грудью, питательным источником жизни. Грудь получает все больше значения, чем дальше развивается Ренессанс. В противоположность Средним векам, предпочитавшим женщин с узкими бедрами и стройным станом, предпочтение теперь отдавалось широким бедрам, крепкой талии, толстым ягодицам.

Женские моды. XVI в.

щине любили пышные формы, что не вязалось с миловидностью и грациозностью. Женщина должна была быть в одном лице Юноной и Венерой. Женщина, корсаж которой предвещает роскошную плоть, ценится выше всего. Вот почему уже девушка щеголяет своей пышной грудью. Величественно сложенная женщина заслуживает глубочайшего преклонения. Она должна быть высокого импозантного роста, должна обладать пышной, прекрасной грудью, широкими бедрами, крепкими ягодицами, полными ногами и руками, «способными задушить гиганта». Таковы женщины Рубенса, созданные им для бессмертной жизни в лице трех Граций. Созерцание таких женщин доставляет высочайшую радость, ибо обладание ими сулит мужчине глубочайшее наслаждение.

Женской красоте посвящены самые обстоятельные, детальные и многочисленные описания. И это понятно. Не только потому, что творческая тенденция есть результат мужской активности, чаще встречаются конструкции женской красоты, созданные мужчиной, чем идеалы мужской красоты, созданные женщиной, а главным образом потому, что мужчина в принципе агрессивное, а женщина — пассивное начало. Правда, женщина тоже добивается любви мужчины, и даже в еще более сосредоточенной форме, чем мужчина добивается женской любви, но она никогда не делает этого ясно и отчетливо, как мужчина. Мужчина облекает поэтому свои требования относительно физической красоты женщины в самые ясные и точные описания. Тридцатью шестью достоинствами — по другим оценкам только восемнадцатью, двадцатью тремя или двадцатью семью — «должна обладать женщина, если хочет прослыть красавицей и быть желанной». Эти отдельные красоты обозначаются или формой, или цветом и т. д. Чтобы придать этому идеалу еще более осязательные, конкретные очертания, указывали обыкновенно на женщин определенных стран и городов. Уроженки Кёльна славятся своими красивыми руками, уроженки Брабанта — красивыми спинами, француженки — красиво выпуклыми животами, венки — пышной грудью, уроженки Швабии — красивыми ягодицами, баварки — красотою самых интимных частей женского тела. Люди Ренессанса ничего не хотели забыть и отличались большей точностью, а восходящие классы к тому же никогда не отличаются лицемерной стыдливостью. Порой не ограничивались даже этими данными, вдаваясь в еще более интимное описание. Женщина, желающая прослыть красавицей, должна обладать не одним каким-нибудь из этих достоинств, а всеми вместе.

Костюм голландской проститутки. XVII в.

Этот кодекс красоты был повсюду облечен в форму стихотворных афоризмов и дошел до нас в целом ряде вариантов, притом иногда с иллюстрациями. Достаточно привести один пример.

Очень распространенная свадебная песня перечисляет «тридцать пять достоинств красивой девушки» следующим образом: «Три должны быть белыми, три — черными, три — красными, три — длинными, три — короткими, три — толстыми, три — большими, три — маленькими, три — узкими, а в общем женщина должна быть высокого роста и полного сложения, должна иметь голову, как уроженка Праги, ноги — как уроженка Рейна, грудь — как венка, живот — как француженка, спину — как уроженка Брабанта, руки — как жительница Кёльна».

Никогда в живописи не изображали с таким горячим упоением красоту груди, как в эпоху Ренессанса. Ее идеализированное изображение — один из неисчерпаемых артистических мотивов эпохи. Для нее женская грудь — самое удивительное чудо красоты, и потому художники рисуют и рисуют ее изо дня в день, чтобы увековечить. Какой бы эпизод из жизни женщины ни изображал художник, он всегда найдет случай вплести новую строфу в гимн, раздающийся в честь ее груди.

Так как в мужчине и женщине видели всегда только пол, то в связи с презрением к старости мы замечаем у обоих полов страстное желание «снова помолодеть», особенно у женщины, так как ее расцвет менее продолжителен, а следы старости выступают наружу быстрее и виднее. Этим страшно затруднялась ее социальная позиция в борьбе за мужчину, так как других средств борьбы, кроме красивого тела, у нее в большинстве случаев не было. Оно ее главный капитал, ее ставка. Отсюда ее страстное желание остаться как можно дольше молодой. Из этой понятной тоски выросла в значительной степени идея об источнике молодости, представляющая в XV и XVI вв. такой распространенный мотив.

Похищение сабинянок. Идеал мужской и женской красоты. Итальянская гравюра. XVII в.

Утренний туалет молодой женщины. XVI в.

Само собой понятно, что и «наука» спешила предлагать десятки средств тем, кто хотел помолодеть. Шарлатаны, цыгане, старухи продают их легковерным людям на улицах и ярмарках, отчасти тайно, отчасти открыто. Эта тема также часто затронута в масленичных пьесах.

Не менее яркое доказательство в пользу основной чувственной тенденции Ренессанса — его отношение к наготе.

Известно, что тогда во всех странах к наготе относились довольно просто. Даже еще в XVI в. на сон грядущий совершенно раздевались, спали голыми. И притом оба пола всех возрастов; обыкновенно муж, жена, дети и слуги спали в общей комнате, не разделенные даже перегородками. Таков был обычай не только в крестьянстве и в низах, но и среди высшего бюргерства и аристократии. Даже перед гостем не стеснялись, и он спал обыкновенно в общей спальне с семьей. Жена ложится спать без платья в присутствии гостя, которого видела первый раз в жизни. Требования стыдливости считались исполненными, если она делала это «целомудренно». Если гость отказывался раздеться, то его отказ возбуждал недоумение. Как долго продолжался этот обычай, видно из одного документа, относящегося к 1587 г., в котором обычай этот порицается, следовательно, еще существовал.

Красивое тело выставлялось, однако, напоказ не только путем идеализирующего и преувеличивающего искусства, возносящего предметы над миром действительности, нет, в этом отношении шли гораздо дальше, смело щеголяя наготой перед всем миром — на улице, где ее окружали и ощупывали глазами десятки тысяч любопытных. Существовал обычай встречи перед городскими стенами навещавшего город князя совершенно обнаженными прекрасными женщинами. История зарегистрировала целый ряд таких встреч: например, въезд Людовика XI в Париж в 1461 г., Карла Смелого в Лилль в 1468 г., Карла V в Антверпен в 1520 г. О последнем событии мы имеем более подробные сведения благодаря Дюреру, который присутствовал при нем и признавался, что он с особенным интересом разглядывал обнаженных красавиц.

О въезде Людовика XI в Париж сообщается следующее. У фонтана дю Пансо стояли дикие мужчины и женщины, сражавшиеся друг с другом, а возле них три обнаженные прекрасные девушки, изображавшие сирен, обладавшие такой чудной грудью и такими прекрасными формами, что невозможно было наглядеться.

Необходимо коснуться еще одной особенности частной жизни, служащей не менее классическим доказательством свойственного Ренессансу культа физической красоты и относящейся к затронутому до сих пор кругу идей. Мы имеем в виду описание и прославление интимной телесной красоты возлюбленной или жены мужем или любовником в беседе с друзьями, их готовность дать другу даже случай воочию убедиться в этой хваленой красоте. Это одна из излюбленных разговорных тем эпохи.

Сеньор Брантом сообщает: «Я знал нескольких сеньоров, которые хвалили своих жен перед своими друзьями и подробнейшим образом описывали им все их прелести».

Один расхваливает цвет кожи жены, похожей на слоновую кость, с розовым налетом, как у персика, на ощупь мягкую, как шелк или бархат, другой — пышность ее форм, упругость ее грудей, похожих на «большие яблоки с грациозными остриями» или на «хорошенькие шарики с розовыми ягодами», твердые, как мрамор, тогда как ее бедра — «полушария, сулящие высшее блаженство». Другие хвастают «словно выточенными белыми ногами» жен, подобными «горделивым колоннам, увенчанным красивым фронтоном». Не забывают при этом даже и самых интимных подробностей…

О духовных качествах супруги или женщины говорят разве под самый конец. Главную роль играет красивое тело, которое описывается с ног до головы и обратно. Описание нередко подкрепляется доказательством. Другу предоставляется возможность подглядеть жену во время купанья или туалета, или еще охотнее его приводят в спальню, где спящая жена, не подозревая, что она имеет посторонних свидетелей, предоставляет его взорам всю свою наготу. Порой даже сам муж откидывает скрывающие ее покровы, так что все ее прелести обнажаются перед взором любопытных. Телесная красота жены демонстративно выставляется напоказ, как клад или сокровище, которые должны возбудить зависть, и сомнению здесь не должно быть места. Вместе с тем обладатель этих сокровищ хвастает ими, чтобы подчеркнуть, что он их собственник. Он делает это не тайно, и жена должна то и дело мириться с тем, что муж подведет к ее ложу своих друзей, даже в том случае, когда она спит, и что он сорвет с нее одеяло, отчасти скрывающее ее тело от взоров.

Эпоха Ренессанса отличалась не только чувственностью. Так как речь идет о победе восходящего класса, то она не знала ни лицемерной стыдливости, ни страха, а смело и безбоязненно доводила все свои намерения до крайнего предела. Эта прямолинейность, в свою очередь, приводила к тем особенностям, благодаря которым моды Ренессанса кажутся нам подчас такими чудовищными, причем эти особенности характеризуют одинаково как мужские, так и женские моды. «Я превосходнейшим образом создан для любви», — говорил мужчина женщине при помощи своего костюма. «Я достойный предмет твоей силы», — отвечала она ему не менее ясно при помощи своей одежды. А как предложение, так и ответ отличались в эпоху Ренессанса одинаковой смелостью. Начнем с женской моды.

Проблема эротического воздействия разрешалась здесь, как уже сказано, смелым обнажением груди. Ренессанс придерживался того взгляда, что «обнаженная женщина красивее одетой в пурпур». Так как нельзя было всегда быть обнаженной, то показывали по крайней мере как можно больше ту часть, которая всегда считалась высшей красотой женщины и всегда поэтому обнаруживалась при помощи моды, а именно грудь. Обнажение груди не только не считалось пороком, а, напротив, было частью всеобщего культа красоты, так как служило выражением чувственных порывов эпохи. Все женщины, одаренные красивой грудью, более или менее декольтировали ее. Даже немолодые уже дамы стремились как можно дольше вызывать иллюзии полной и пышной груди. Чем более одарена была женщина от природы в этом отношении, тем более расточительной была она. В отличие от других эпох, в период Ренессанса женщины декольтировались не только в бальной зале, но и дома, на улице и даже в церкви. Особенно щедры в этом отношении были они в праздничные дни. Эпоха Ренессанса ясно показывает, что не климат, а общественное бытие определяет моды, что климат создает во всяком случае только количественные, а не качественные отличия, в том смысле, что, например, более жаркие страны предпочитают более легкие ткани. Так как на севере действовали те же экономические причины, как и на юге, то северянки декольтировались так же сильно, как и южанки. Фламандка и швейцарка обнажали свою грудь не менее, чем француженка, венецианка и римлянка.

Чтобы лучше обратить внимание на красоту груди, на ее наиболее ценные достоинства — упругость и пышность, — женщины порой украшали ореолы алмазными кольцами и шапочками и обе груди соединялись золотыми цепочками, отягченными крестами и драгоценностями. Екатерина Медичи придумала для своих придворных дам моду, обращавшую на грудь внимание тем, что в верхней части платья справа и слева были сделаны два круглых выреза, обнаруживавших обнаженные груди, или тем, что груди искусственно воспроизводились внешним образом. Аналогичная мода, в силу которой обнаруживались только грудь и лицо, царила и в других местах. Там, где обычай требовал, чтобы благородные дамы переходили улицу только под шалью или в маске, как в Венеции, они, правда, скрывали лицо, но зато тем щедрее выставляли напоказ грудь.

Какой бы откровенности и смелости ни достигала женская мода в обнажении груди, ей ни в чем не уступала в этом та особенность мужской моды, которая отличает Ренессанс от всяких других эпох. Здесь речь идет о том, что немцы называют Latz, а французы braquette. Эта подробность придает мужской моде Возрождения в наших глазах поистине чудовищный характер…

Чувственному характеру эпохи Ренессанса как нельзя более отвечала та черта, что как женщина, так и мужчина открыто обнаруживали то, чему их век придавал наибольшую ценность. Никто не находил странным, что мужчина и женщина такими грубоватыми средствами действовали один на чувства другого. Мужчины и женщины вовсе не оставались равнодушными к этим возбудителям, а приводились ими в постоянное волнение. Литература Ренессанса богата доказательствами того, что чувства мужчины воспламенялись глубоко обнаженной грудью женщины, что эта часть тела всегда прежде всего увлекает и соблазняет его.

Глава 2

Любовь и брак

Половая любовь в эпоху Ренессанса носила прямо вулканический характер и проявлялась обыкновенно как вырвавшаяся из плена стихийная сила, подчиняв¬шая себе все, пенясь и шумя, правда, порой и не без грубой жестокости. А так как каждая стихийная сила, проявляясь, обнаруживает свой конечный закон, то в области любви основным принципом была производительность. И это не подлежит сомнению: мужчина хотел прежде всего оплодотворять, женщина быть оплодотворенной.

Благодаря этому любовь получила в эпоху Ренессанса такой же героический оттенок, как и идеал физической красоты. Повышенная половая деятельность стала в глазах обоих полов явлением нормальным, дающим право на уважение. Совершенным в глазах эпохи был только тот мужчина, который, кроме вышеуказанных физических достоинств, отличался никогда не потухавшими желаниями, совершенной женщиной — только та, которая вплоть до самого зрелого возраста жаждала любви мужчины.

Многочисленные документы наглядно иллюстрируют чувственный характер любви и брака в эпоху Ренессанса: нравы, обычаи, общие и правовые воззрения, отражающиеся в своеобразных пословицах, поговорках, действиях, и в особенности литература и искусство, в которых половые отношения обычно становятся лейтмотивом.

В этом отношении в высшей степени характерны обычаи, связанные с бракосочетанием, обычаи, санкционировавшие брак: освящение брачного ложа священником — или епископом и архиепископом, когда в брак вступали люди княжеского происхождения, — и затем доживший до наших дней обычай публичного разделения ложа.

Когда священник освящал брачное ложе, он имел, конечно, в виду не место отдыха после дневных трудов, а «мастерскую любви». Дабы на ней покоилось благоволение Божие, дабы из нее выходили желанные продолжатели рода и наследники — вот для чего освящалось оно священником. Ложе как «мастерская любви» играет далее главную роль в правовых нормах, на которых покоился брак, о чем свидетельствует вышеуказанный обычай публичного его разделения: жених и невеста вместе ложились в постель в присутствии свидетелей. В большинстве стран брак считался заключенным, когда жених и невеста «накрылись одним одеялом». «Взойдешь на постель и право свое приобретешь» — гласит древняя немецкая поговорка. Чтобы в этом не было сомнения, обычай совершался публично. Он сохранялся почти во всех европейских странах и почти у всех классов до начала XVII в.

Леклерк. Продавщица галантерейного товара

Вторая причина форсированной сладострастности женщины этой эпохи — влияние эротически возбуждающей моды… Разложение женского тела на его главные половые признаки, покупавшееся ценой страшно преувеличенного стягивания талии, имело свою цену. Создавалось постоянное давление на органы нижней части женского живота. Это неудобство — часто дамы и ночью не снимали корсета — приводило к неизбежному раздражению половой сферы, превращавшемуся, естественно, в болезненную неудовлетворенность.

Наконец, третья причина, подчеркивавшая в женской физиономии специфические линии сладострастности, коренилась в принципиальном упразднении деторождения и в передаче кормления и воспитания все же родившихся детей в чужие руки. Этим устранялось во всех браках естественное и важнейшее связующее звено между обоими полами — дети, исполняющие именно эту роль. Где нет этого звена, его необходимо чем-нибудь возместить. А это возмещение сведенная к простому флирту любовь с особенным предпочтением находит в повышенной галантности женщины. Так как мужчина и женщина не связаны друг с другом чувством, то женщина, обычно более мужчины дорожащая прочностью брака, вынуждена все время действовать на чувственность мужчины, чтобы теснее приковать его к себе.

В дворянстве и в денежной буржуазии заключались ненормально ранние браки, в неимущих классах, главным образом, в среднем мещанстве, — поразительно поздние. Мы знаем, кроме того, что в господствующих и имущих классах вступающие в брак молодые люди до свадьбы часто даже не виделись и, конечно, не знали, какой у кого характер. Обычными в этих кругах в XVIII в. стали такие браки, когда молодые встречаются в первый раз в жизни за несколько дней до свадьбы, а то и лишь накануне свадьбы.

Все эти признаки ясно говорят о том, что единственным брачным законом была безраздельно господствовавшая условность. Брак — не более как простая юридическая формула для торговой сделки. Дворянство соединяет два имени, чтобы увеличить фамильное могущество или же — для той же, разумеется, цели — имя и состояние. Имущая буржуазия таким же точно образом соединяет два состояния или присоединяет к состоянию — ради наиболее эффективной его реализации — титул. Среднее и мелкое мещанство соединяет два дохода или рабочую силу мужчины с женским индивидуумом, на долю которого выпадает обязанность наиболее рационально использовать скромный жизненный достаток. Наконец, в пролетариате вступают в брак в большинстве случаев потому, что «вдвоем жить дешевле», то есть потому, что каждый порознь не зарабатывает столько, чтобы можно было существовать.

В единобрачии главная проблема брака всегда взаимная верность. Исторически правильная оценка брака в рамках известной эпохи зависит, однако, не столько от числа уклонений от закона верности, сколько от отношения эпохи к адюльтеру. Важно знать, привилегия ли он только мужа, обнаруживается ли в учащающихся случаях неверности женщины ее стремление к самостоятельности, допускается ли обоюдная неверность тайком и осуждается только формально, представляет ли она собой, наконец, даже официальный обычай, признак хорошего тона.

Ф. Буше. Кокетка

Если все эти различные оценки вытекают прежде всего из разных потребностей классов, если все они поэтому обыкновенно существуют бок о бок в каждую эпоху, то все же — как мы не раз уже подчеркивали — каждая эпоха имеет свою особо характерную черту, так как она выстраивается на одном каком-нибудь главном экономическом законе.

Тем не менее и здесь отправной точкой должны быть цифры. Необходимо поэтому прежде всего констатировать, что в эпоху старого режима адюльтер процветал в господствующих классах, что, подобно добрачным половым сношениям, он стал поистине массовым явлением и совершался женщиной так же часто, как и мужчиной. Если эпоха старого режима значительно отличается от эпохи Ренессанса только в этом последнем пункте, то необходимо, с другой стороны, подчеркнуть, что обе эпохи тем более отличаются друг от друга по форме, то есть по мотивам. В век старого режима адюльтер вытекает не из пробуждавшейся индивидуальной половой любви, не был он и разнузданным исполнением закона природы, часто бессознательно опрокидывавшего им же созданные границы, он был просто проблемой развлечения, развратом как самоцелью. Адюльтер так же относится к программе рафинированного наслаждения, как уже описанное количественное усиление сладострастия: он только одно из многих удовольствий.

Так как разнообразие — высший закон наслаждения, то прежде всего разнообразят предмет любви. «Как скучно каждую ночь спать с той же женщиной!» — говорит мужчина, и так же философствует женщина. В любви обаятельна только новизна. «В любви интересно только начало, и потому так приятно начинать все сызнова», — пишет одна знатная дама, мотивируя частую смену любовников. Подобная философия логически завершается следующими тезисами: «Только любовник позволяет мириться с браком» и «Наиболее счастливыми бывают те женщины, в списке которых значится наибольшее количество мужчин». И эти тезисы провозглашаются совершенно открыто.

Некий господин де Бусс заявляет: «Верность делает женщин глупыми». Такие взгляды возводят адюльтер в правило для всех, чье существование он не слишком задевает. И знатоки подтверждают это: «Каждая жена хоть раз изменила мужу с другим». Если же жена не изменила, то «не потому, что хотела остаться верной, а потому, что не было удобного случая совершить неверность». Принц де Линь писал: «Самая целомудренная женщина найдет своего покорителя, она целомудренна только потому, что он еще не явился». А так как в эту эпоху все — поза, то существует и поза неверной жены: «Пока жена еще не нашла своего победителя, она позирует в роли соблазненной жены, подобно тому как во все времена мужчина позировал в роли удачника-совратителя». Такова логика вещей, находящая свое завершение в положении: не муж, а любовник — высшая слава дамы.

Супружеская верность поэтому смешна. Любить мужа или жену считается нарушением хорошего тона. Такая любовь разрешается только в первые месяцы брачной жизни, ибо потом обе стороны уже не в состоянии «дать друг другу что-нибудь новое».

Первый совет, который преподносится молодой женщине со всех решительно сторон, гласит: «Милочка, вы должны завести себе любовника». Неопровержимыми доводами стараются доказать необходимость такого шага, и среди них наиболее убедителен тот, о котором мы уже выше говорили: «Любовник — лучший и потому необходимый путеводитель в царство истинных радостей любви». Порой даже сам муж дает жене этот превосходный совет. Ибо муж, в объятия которого родители бросали молодую девушку, был далеко не всегда, как метко заметили братья Гонкуры, противным супругом, неуклюжим финансистом, старичком, а обыкновенно «очаровательным молодым человеком в духе эпохи, отшлифованным и изящным, не обнаруживавшим ни характера, ни способностей, легкомысленным, ветреным, словно насыщенным легким воздухом века, существом фривольным, посвящавшим свою жизнь праздности и рассеянности».

Между мужем и благожелательной подругой в этом отношении только одна разница. Если последняя являлась со своим советом уже в первые недели брачной жизни, то муж давал его лишь после того, как «покончил» с женой, как «заканчивал» он по очереди со всеми женщинами, бывшими его временными любовницами, и когда у него вновь возникало желание заглянуть в чужой сад. В этой фазе он находил те слова, с которыми один знакомый госпожи д'Эпине обратился к своей жене: «Вы должны развлечься. Посещайте общество, заведите себе любовников, живите, как живут все женщины нашей эпохи». И эпоха находит, что именно эти мужья обращаются со своими женами, как истинные товарищи.

И подобно тому как муж a la mode ничего не имеет против любовника жены, так она ничего не имеет против любовниц мужа. Никто не вмешивается в чужую жизнь, и все живут в дружбе. Муж — друг любовника жены и поверенный ее бывших симпатий; жена — подруга любовниц мужа и утешительница тех, которым он дал отставку. Муж не ревнует, жена освобождена от супружеского долга, беспечность — добродетель мужчин. Только одного требует общественная мораль от него и от нее, главным образом, конечно, от нее, соблюдения внешнего декорума. Последнее заключается отнюдь не в том, чтобы на глазах у всех симулировать верность, а только в том, чтобы не давать свету никаких явных доказательств противного.

Все имеют право все знать, но никто не должен быть свидетелем. Влюбленные обязаны довольствоваться косвенным объявлением о своих обоюдных успехах. Желая объявить свету о том, что он добился роли осчастливленного любовника, фаворит заставляет по целым часам или дням свою карету ждать перед ее домом. А дама в тот день, когда она впервые готова официально оказать свою благосклонность новому любовнику, приказывает покрыть на ночь мостовую соломой и поднимает жалюзи спальни не раньше двенадцати часов. И чтобы подчеркнуть свой успех и влюбленность официального поклонника, она в продолжение нескольких дней подрисовывает под глазами черные круги, придает лицу переутомленный вид и устраивает lever не иначе как лежа в постели. Все ее друзья и подруги приветствуют ее в эти дни восклицанием: «Боже! Как вы переутомлены!»

Разумеется, никогда не забывают при этом, чем каждый обязан своему положению. Когда некий лорд Аберкон узнал, что его жена убежала с любовником, он немедленно же послал им свою коляску, находя неприличным, чтобы жена путешествовала в простой наемной карете. Первой обязанностью мужа в таких случаях была, по мнению света, выдержка. Ее он должен сохранять и в самые критические моменты. И мужья порой достигали в этом отношении мастерства. Некая госпожа де Мереваль готова отдаться своему любовнику, молодому офицеру, в тот самый момент, когда в комнату входит муж. И спокойным тоном, совершенно не волнуясь, господин де Мереваль говорит жене: «Как вы неосторожны, сударыня. Представьте, что вошел бы кто-нибудь другой». И он покидает комнату. Но и госпожа Мереваль отличалась по-своему выдержкой. «Не успел ее муж покинуть комнату, как она, несмотря на помеху, беспокойство и малую опытность партнера, принудила его окончить то, чему помешал приход ее вежливого мужа». Кто умеет таким образом сохранять выдержку даже в самые критические моменты, тому все «обладающие хорошим вкусом» восторженно аплодируют.

Если неверность жены не бесчестит мужа, то к чести или бесчестью жены служит лишь, как уже упомянуто, выбор любовника. Так, например, несомненная слава для женщины, если она «находится в списке героев дня или имеет их в своем списке». В первой половине XVIII в. «честолюбивой мечтой многих знаменитых красавиц нашего двора, — пишет один придворный Людовика XV, — было желание числиться в рядах любовниц герцога Ришелье, хотя бы на одну ночь». Напротив, связь с лакеем или принцем бесчестит даму, так как бесчестит только скандал. Один маркиз заявляет поэтому жене: «Разрешаю тебе всякую связь, только не с принцем и не с лакеем».

В дискуссии с госпожой Гемене герцог Шуазель однажды наметил все то, что, по мнению церемониймейстеров эпохи, может обесчестить женщину: «Немного терпения, сударыня! Давайте обсудим вообще, что может опозорить женщину? Если у нее есть любовник, это еще не бесчестье для нее, не правда ли? Но если у нее несколько, так что можно предполагать, что она не любит ни одного, то это уже есть бесчестье. Для нее бывает позором, если она делает свой выбор открыто, если она сначала публично объявит, что у нее есть любовник, а потом беспощадно отступится от него, если она не заслуживает, чтобы прежние любовники становились ее друзьями или хорошими знакомыми. Все это, видите ли, сударыня, несомненно накладывает пятно на ее честь!»

Однако самым остроумным последствием, вытекавшим из этой житейской философии, было то обстоятельство, что эпоха, провозгласившая законом неверность мужу, требовала верности любовнику. И в самом деле: если тогда можно было встретить верность, то только вне брака. Но и по отношению к любовнику верность никогда не должна была простираться так далеко, чтобы он был авансирован, так сказать, до чина мужа: только в таком случае другие мужчины имеют право ревновать к нему.

Ватто (сын). Парижские моды. 1784

В Англии совершенно в порядке вещей, если муж имеет любовницу прямо в своем доме рядом с законной супругой. Госпожа Гилль говорит в своей книге «Женщины в английской жизни»:

«Большинство мужей содержало в той или другой форме любовниц. Многие помещали их даже в своем доме и заставляли сидеть за одним столом с женой, что почти никогда не приводило к недоразумениям. Часто они даже выходили гулять вместе с женами, причем единственная разница между ними состояла в том, что обыкновенно метрессы были красивее, лучше одеты и менее чопорны».

Взаимная снисходительность супругов переходила в этих слоях очень часто в циничное соглашение по части взаимной неверности. И не менее часто один становится в этом отношении союзником другого. Муж доставляет жене возможность беспрепятственно вращаться в кругу его друзей и, кроме того, вводит в свой дом тех, которые нравятся жене. Как видно из переписки госпожи д'Эпине, «единственное средство понравиться» друзьям мужа состоит в том, чтобы сделать их своими любовниками. И так же действует жена по отношению к мужу. Она вступает в дружбу с теми дамами, которых муж хотел бы иметь любовницами, и нарочно создает такие ситуации, которые позволили бы ему как можно скорее добиться цели.

«Одна дама застигнута врасплох ее подругой в нежной сцене с ее мужем. Она извиняется и уверяет, что вовсе не хотела злоупотребить ее доверием… Тогда подруга бросается ей на шею и поздравляет ее с ее счастьем». По мнению современников, такие факты относятся к числу самых обычных. И одни шутливо, другие серьезно прибавляют: «Можно ли представить себе более приятные гарантии обоюдного счастья?» Так как каждому мужчине жена друга нравится более своей собственной, так как жене муж подруги нравится более собственного, то все готовы — хотя бы на время — поменяться ролями…

Очень часто говорит и Казанова о таком обмене женами и любовниками. Из целого ряда описаний современных нравов мы узнаем, наконец, что подобный обмен был во многих городах даже самым обычным явлением.

Подобные явления тем обычнее, чем больше город носит характер простой столицы, где все обыватели до последнего ремесленника всецело зависят от двора и придворных кругов.

Сущность развратника как мужского, так и женского пола — полное отсутствие сердечности и признание за явно гнусными поступками значения вопроса чести. Развратник гордился, если о нем говорили: «У него никогда не было намерения, которое не было бы неприличным и преступным». У развратника все построено на расчете. Наслаждение — для него самоцель, и, отдаваясь ему, он не считается с совестью. Слабость, рождающуюся из человечности, он квалифицирует как позор для себя. Осуществляя свои замыслы, он не останавливается и перед самым чудовищным. Петиметр галантности превращается в великого мастера извращенности. При этом, однако, развратник отличается чрезвычайной любезностью. Все, что он делает, самые гнусные поступки облекаются у него в благородные и безупречные формы. Женщина этого типа отличается тем, что она подражает аллюрам мужского разврата. Она желает «сознательно насладиться потерей порядочности», как говорится в вышедших в 1727 г. «Размышлениях придворной дамы о женщинах».

Этот тип встречается в эпоху старого режима во всех странах. Наиболее отвратительным он был, по всей вероятности, в Англии. Тэн так описывает этот тип: «Он производит впечатление веселого и блестящего болтуна, но этот юмор чисто внешний. На самом деле он груб и невоспитан и шутит, как палач, с холодной жестокостью по поводу того зла, которое он уже совершил или еще думает совершить. Надо признаться, что в Англии жуиры этой эпохи бросали человеческое мясо на живодерню. Какой-нибудь знатный приятель ловеласа похищает молодую невинную девушку, спаивает ее, проводит с ней ночь в доме терпимости, оставляет ее там в качестве залога и спокойно потирает руки, когда две недели спустя узнает, что ее бросили в тюрьму, где она сошла с ума и умерла. Во Франции развратники были не более как легкомысленными пройдохами, здесь они были низкими негодяями».

Впрочем, если Тэн говорит, что французские развратники были в отличие от своих английских сотоварищей только легкомысленными плутами, то это лишь условно верно. Такие фигуры, как герцог Ришелье, маркиз Шуазель, граф Лувуа и в особенности граф Артуа, будущий король Карл X, ничем не уступают по своей отвратительное подобным же гнусным субъектам других стран. Зато о немецких типах этого рода можно вполне сказать, что они были, несомненно, самыми неуклюжими, хотя от этого и не становились более симпатичными.

Из того факта, что тип распутника-сладострастника сделался тогда массовым явлением и почитался светским обществом как герой, можно сделать заключение, что в господствующих классах не только индивидуальный адюльтер считался признаком хорошего тона; модным было всякое крайнее выражение разврата.

При дворе Людовика XIII во Франции пример всеобщего разврата подавал не сам король, отличавшийся гомосексуальными наклонностями, а первый сановник государства кардинал Ришелье и королева Мария Анна Австрийская. Если знаменитый Ришелье имел бесконечный ряд самых грязных связей, то королева до преклонных лет была весьма доступна ухаживаниям преданных ей придворных. Не Людовик XIII, а именно один из этих придворных, граф Ривьер, и был настоящим отцом Людовика XIV. Эра господства метресс, характеризующаяся тем, что капризы удостоенной всемилостивейшего внимания женщины становятся законом для страны, относится к царствованию Людовика XV и, в сущности, им и ограничивается. При Людовике XIV женщина лишь наиболее пышная декорация королевской власти божьей милостью и высший объект наслаждения, именно только объект. Имена фавориток Людовика XIV всем известны: кто не слыхал о Лавальер, Монтеспан, Фонтанж и особенно о Ментенон, ставшей даже тайной женой короля.

Однако такая ссылка на полдюжину официальных метресс Людовика XIV равно ничего не говорит, ибо если за шестьдесят лет любовных приключений у Людовика XIV было бы только шесть метресс, то он заслуживал бы скорее эпитета «добродетельный». Что в данном случае характерно, так это те безымянные и безвестные, число которых невозможно установить. Или выражаясь точнее, решающее значение для оценки нравов, господствовавших при дворе Людовика XIV, имеет то обстоятельство, что всякая появлявшаяся при его дворе дама становилась предметом султанских вожделений короля, что все его родственники, кузены и сановники должны были делиться с ним своими женами, разумеется, если последние представляли для него интерес. Впрочем, для этого не требовалось многого, так как Людовик XIV был явным эротоманом, который видел в женщине только пол и которому поэтому нравилась каждая женщина. «Королю, — сообщает герцогиня Елизавета Шарлотта, — нравилась всякая, лишь бы на ней была надета юбка».

Разумеется, в большинстве случаев он был весьма желанным любовником. Насколько это было в порядке вещей, доказывает тот факт, что жена принца Субиза прославилась при дворе только потому, что серьезно противилась ухаживаниям короля, даже еще в тот момент, когда он хитростью очутился в ее постели. Отправиться вместе с женой в Версаль для придворного было равносильно передаче жены в руки короля. И таким общепризнанным совладетелем чужих жен Людовик оставался до преклонных лет, когда он уже давно ударился в благочестие. Герцогиня Елизавета Шарлотта пишет о семидесятилетнем Людовике XIV: «Он благочестив; если бы он не был таким, он предавался бы разврату, так как он не может жить без женщин, потому-то он так и любит своих жен. Добрый король не очень-то разборчив, и если только кто у него в постели, то он доволен».

Такова вообще схема любовной жизни всего этого общества. Мужчины обыкновенно имели любовницами нескольких дам света, а большинство дам были в течение нескольких лет любовницами очень многих мужчин. Обе четы — герцог и герцогиня Люксембургские и господин и госпожа де Буффле — жили мирно и тихо в четырехгранной связи. В моду входили, однако, и пяти- и шестигранные связи. Обычным явлением была связь одновременно с матерью и дочерью, с отцом и сыном. Современники считают наиболее характерной чертой эпохи, что не только мужчины всецело отдавались служению дамам, но и никогда им так не везло в этом отношении, так как женщины прямо бегали за ними. В письмах герцогини Орлеанской можно найти десятки убедительных примеров. Так, она пишет о маркизе Ришелье: «Маркиза однажды легла в постель к дофину, хотя он вовсе и не просил ее об этом». Другой такой случай она сообщает о даме, которая так поступила с ее сыном.

Когда вместе со страстью короля и упрочившимся влиянием ханжи Ментенон воцарилась несколько большая чопорность, то это имело значение только для ближайшего антуража Людовика XIV, зато разврат достиг высшего развития в другом кружке, а именно в том, который группировался вокруг герцога Орлеанского Филиппа, племянника короля и будущего регента. Этот новый представитель придворного разврата получил должную оценку в эпитафии, предназначавшейся общественным мнением для могилы его матери: «Здесь покоится мать всех пороков». Под эгидой герцога Филиппа Орлеанского недавняя вакханалия все более превращалась во всеобщую оргию.

Начало этой оргии имеет свою официальную дату. Она началась, когда правительство стало настоящей разбойничьей компанией, а именно с назначением регентства. С этого дня оргия стала обычным состоянием господствующих классов, а участие в ней доставляло славу и удовлетворяло честолюбие. Отныне любили в полном смысле слова публично. Разнузданность достигала небывалых границ. А в центре этого невообразимого канкана стоял регент Франции. Единственный изданный им закон гласил: «Будем развлекаться». Под этим развлечением подразумевались самые вульгарные способы. В этот период разврат лишен всякой грации и носит чисто скотский характер. Все идет ускоренным темпом: утром люди видятся первый раз, вечером уже начинается беспорядочное половое смешение. Мать герцога Орлеанского однажды заметила сыну, что он относится к женщинам так, как будто хочет сходить на горшок.

Для дамы этих кругов нет высшего комплимента, чем обращенные прямо к ней слова: «Я хочу с вами спать», и она в восхищении передает этот комплимент, если он сделан устами принца. Предлагая однажды вечером, в присутствии многих свидетелей, свою карету одной даме, некий виконт Полиньяк обращается к ней: «Я хотел бы, чтобы моя карета была постелью и я мог бы лечь в нее вместе с вами». А дама отвечает: «Я приняла бы ваше предложение только в том случае, если бы вы мне обещали не засыпать ни на одну минуту, пока я с вами в постели».

В данном случае жизнь придворного общества также дает схему обычаев господствующих классов. Ибо солидарность в деле разбойничьей эксплуатации государственных доходов, которой так усердно занимались все без исключения и без стыда, должна была привести к такой же солидарности в существеннейших последствиях подобной политической морали. Целый класс, отдающийся во власть своих разбойничьих инстинктов, не может в то же время отличаться солидной половой нравственностью. На это лишь способны отдельные индивидуумы этого класса, и поэтому уклонение от участия в разыгравшейся на вершине общества оргии было лишь исключительным явлением…

В конце эпохи Регентства и в начале царствования Людовика XV светское общество еще не было пресыщено, а лишь утомлено. Чтобы иметь возможность не только продолжать ранее преследуемую программу, но и по мере возможности повысить способность наслаждения, необходимо было утончить его формы. Это было достигнуто тем, что из физического наслаждения было устранено все грубое, все, что слишком скоро может истощить силы, и тем, что научились, кроме того, как выразился один современник, «выражать прилично самые неприличные вещи». Как иллюстрацию этого приличного тона, воцарившегося теперь кругом, приведем следующий разговор, имевший место однажды в присутствии придворных между Людовиком XV и госпожой д'Эспарбе по поводу ее жажды разнообразия в делах любви: «Вы спали со всеми моими подданными». — «Что вы, сир!» — «Вы имели герцога Шуазеля». — «Он так могуществен». — «И маршала Ришелье!» — «Он так остроумен». — «И Монвилля!» — «У него такие красивые ноги». — «Но — черт возьми — разве герцог Омон обладает хоть каким-нибудь из этих достоинств?» — «О сир! Он так предан вам!»

А что касается устранения всего грубого, то достаточно упомянуть, что любимым блюдом Людовика XV были девочки, соблазнить которых не стоило особенного труда уже по одному тому, что большинство подготовлялось для этого великого исторического момента целыми месяцами или даже годами.

В моду вошли так называемые petites maisons, домики для остановок, имевшиеся в распоряжении каждого знатного барина и даже очень многих знатных дам. Здесь, в этих спрятанных в лесу или в парке виллах, все помогало любви и все было воплощением удобства. Сладострастие диктовало здесь все: положение, форму и прежде всего пышное убранство, имевшее целью повысить наслаждение. Соблазнительные будуары, великолепные столовые, элегантные ванные — все здесь было налицо. Величайшие мастера украсили стены эротическими картинами и скульптурами, на книжных полках была собрана вся галантная литература века, снабженная иллюстрациями, которые должны были воспламенять и постоянно разжигать чувственность. Даже мебель была в своем роде галантной и каждое кресло, каждый стул — алтарем сладострастия. В письме от 24 ноября 1770 г., в котором один аристократ сообщает своему другу в провинции о текущих событиях дня, говорится: «Вчера господин Ришелье устроил большой ужин в своем petite maison вблизи таможни Вожиpap. В его petite maison все украшено в циническом духе. На стенах посредине каждого поля изображены полу выпуклые, чрезвычайно скабрезные фигуры. Но самое интересное — во время ужина была старая герцогиня Бранкас. Чтобы разглядеть все эти фигуры, она приложила к глазам лорнетку и, сжав губы, хладнокровно рассматривала их, а господин Ришелье держал лампу и объяснял их смысл».

Теперь не было такой мысли, которую нельзя было бы высказать, не было каприза, которого нельзя было бы выполнить, и к тому же было устранено все, что могло бы помешать: неприятные сюрпризы, как и назойливое любопытство. Каждая настоящая petite maison походила на крепость сладострастия, куда кроме хозяина мог войти только тот, кто знал тайный пароль, открывавший ворота. Здесь можно было спокойно устроить своих метресс, можно было принять временно жену друга, сюда сводник, которого содержали наряду с кучером, приводил товар, которым завладевали добровольно или насильно. Здесь, наконец, можно было совершить все те отвратительные преступления, к которым каждый день побуждала царившая половая извращенность. И ни один предательский звук не доходил до слуха публики.

В этих бесчисленных приютах сладострастия праздновались изо дня в день в продолжение целых десятилетий не поддающиеся исчислению оргии безумнейшего разврата. Самые изысканные вымыслы эротической фантазии находили здесь каждодневно свое еще более рафинированное воплощение. Единственным средством изобразить точнее эти формы разврата было бы привести ряд описаний из наиболее порнографических романов эпохи. Ибо за исключением патологических вымыслов де Сада действительность, вероятно, никогда не отставала от воображения порнографических писателей того времени. Но и многое из того, что вышло из больного мозга маркиза де Сада, было во вкусе многочисленных распутников эпохи и потому, вероятно, также осуществлялось на практике.

Парижские прически.1776

Очень многие развратники находили уже наслаждение только в оргиях, соединенных с преступлениями. Изнасилование девочек, инцест, содомия, педерастия, вероятно, были обычнейшими явлениями. Среди половых извращений одним из наиболее невинных был активный и пассивный флагеллантизм во всех его чудовищных проявлениях. К числу наиболее распространенных и наиболее пикантных удовольствий относилось удовольствие быть тайным свидетелем того, как любовница, а иногда и жена, исполняет самые дикие прихоти друга. Прочтите подробное описание связи Казановы с монашенкой из Мурано, сделанное им в его мемуарах. Она была вместе с тем любовницей французского посланника в Венеции Верни. Сговорившись с Казановой, она устроила посланнику это им столь желанное зрелище.

В таких часто кончавшихся преступлениями оргиях участвовали также знатнейшие дамы Франции: маркизы, графини и герцогини. Человек, недостаточно богатый или недостаточно независимый, устраивал не petite maison, а снимал спокойную квартиру и там праздновал свои незаконные любовные оргии. Многие придворные дамы имели такие тайные гнездышки наслаждения, куда они на время уединялись со своими любовниками или куда они ловкими средствами заманивали мужчин, воздействовавших на их чувственность. В мемуарах графа Тилли встречается детальное описание такого приключения с придворной дамой, представляющее своего рода классический пример. Многие другие дамы пользовались petite maison, которые крупные сводни и содержательницы домов терпимости приберегали для богатых клиенток. Достовернейшим доказательством могут служить неисчерпаемые во всех отношениях полицейские протоколы XVIII в.

Парижские прически.1776

По сообщению полицейского инспектора Море, некая маркиза де Пьерркур была постоянной посетительницей дома сводни Бриссо, а баронессы Ваксем и Бурман, по словам того же свидетеля, пользовались для устройства оргий домами многих содержательниц притонов. Наиболее знаменитые театральные звездочки устраивали порой в своих petite maison такие оргии даже систематически. В одном полицейском протоколе говорится о балерине Гимар: «Она каждую неделю дает три ужина, на первом бывают придворные и знать; на другом — писатели, художники и ученые, и наконец, третий носит характер настоящей оргии, на которую она приглашает самых соблазнительных, разнузданных девиц и во время которой разврат достигает последней возможности».

Таково «меню», делающее имена таких женщин, как Шатору, Помпадур и Дюбарри, интересными в глазах историка нравов. При этом здесь не допущено ни малейшего преувеличения, а, напротив, указано лишь самое необходимое.

В программе Людовика XV все эти оттенки повторяются и находят свое рафинированнейшее решение.

Наиболее известное создание Людовика XV, знаменитый парк оленей, не что иное, как целый ряд petites maisons, в которых был устроен обширный детский дом терпимости, откуда черпали материал для забав короля. Так как любимым блюдом короля были «невинные дети», то обитательницами парка становились в большинстве случаев девочки, которые специально откармливались для любовных пиршеств Людовика XV, подобно тому как сгоняют и откармливают для охоты дичь.

Если какое-нибудь блюдо удостаивалось похвалы короля, то его сервировали несколько раз, в противном же случае оно немедленно снималось с очереди — та же судьба ожидала и всех девушек, почувствовавших себя в интересном положении. На благоразумных попечениях о процветании этого института, в которых особенно усердствовала маркиза Помпадур, покоилось влияние различных метресс на этого извращенного государя, о котором современники говорили, что вся его жизнь была «беспрерывной безнравственностью».

Выше мы заметили, что двор всегда подавал пример безнравственности для господствующих классов. Необходимо правильно понять это положение. Так как абсолютный государь сосредоточивал в своих руках больше всего материальных средств, то при его дворе жажда наслаждения могла облечься в самые смелые формы. Но было бы неправильно делать вывод: так как абсолютный государь подавал такой недостойный пример, то и господствующие классы отличались испорченностью.

Переходя к характеристике немецких дворов, очень трудно решить, кому из них отдать пальму первенства. Обычно самым пышным царством порока изображается саксонский двор Августа Сильного. Но это было бы несправедливостью по отношению к другим дворам. В Дрездене и Варшаве (Август был одновременно и польским королем) пышность и расточительность продолжавшихся целыми годами оргий только облечены в более художественную форму. Однако в смысле порочности ему нисколько не уступали десятки других немецких дворов.

Быть может, наиболее назидательным примером служит Кобленц в те годы, когда он сделался центром французской эмиграции. Среди многочисленных документов о нравственном разложении населения Кобленца мы остановимся на автобиографии магистра Лаукхарта. В ней встречается следующее место: «Сделался я и свидетелем той ужасающей порчи нравов, причиной которой были эмигранты. «Здесь в Кобленце, — заметил мне один честный старый триестский унтер-офицер, — вы не найдете невинной девушки старше двенадцати лет. Проклятые французы хозяйничали здесь так, что просто позор». И это было именно так: все девушки и женщины, не исключая и многих старых ханжей, так и набрасывались на мужчин. Как раз напротив монастыря, где я жил, был винный погребок, и три хозяйские дочки привлекали французов массами. Однажды я также вошел с одним эмигрантом. Три нимфы сидели у французов на коленях и с величайшим удовольствием выслушивали их скабрезности. Вскоре явилось еще несколько девиц и началось нечто такое, что превосходит даже нравы знаменитых берлинских домов терпимости. Парочки уходили и вновь возвращались, как будто ни в чем не бывало».

Другой показатель всеобщего разврата, особенно царившего в больших городах, — бульварные нравы. Бульвары тогда служили проституции. В своих «Британских анналах» Архенхольц сообщает о лондонском Сент-Джеймском парке: «Семнадцать входов парка на ночь запирались, однако ключи к тем или другим воротам продавались за гинею, так что можно было провести там всю ночь. И этой возможностью пользовались изрядно — в большинстве случаев в не очень-то чистых целях. Так, в 1780 г. таких ключей было продано около 6500».

О берлинском Тиргартене говорится: «Это роща любви, где свет и мрак (как на Пафосе) сочетаются странным и приятным образом, где мыслитель и сладострастник находят богатый материал для беседы. Сюда, как к гробу Магомета, из всех концов города паломничают, охваченные желанием, целые караваны женщин и рыцарей».

Аналогичные описания имеются у нас и относительно большинства больших бульваров и скверов других крупных европейских городов.

При поверхностном взгляде легко можно прийти к заключению, что и большая часть клира откровенно цинично участвовала в господствующей кругом безнравственности, что представители церкви не только не задерживали развитие разврата, а прямо содействовали этому. Но как только мы станем вглядываться в положение вещей, нам придется установить такие же значительные и столь же принципиальные различия, как при оценке половой нравственности в разных классах населения.

Только вполне определенные слои духовенства открыто участвовали во всеобщей оргии непристойности. А именно все высшее духовенство и в значительной степени определенные монастыри. Что же касается остальной части духовенства, большой массы священства, то можно говорить лишь об индивидуальных случаях, число которых, впрочем, относительно велико, так как безбрачие то и дело побуждало к использованию удобных шансов, а этих последних ни у кого не было в таком количестве, как у католического священника.

Несколько более сложны причины разврата, царившего в целом ряде монастырей, в особенности женских, хотя и их вскрыть не так уж трудно. Позволим себе сначала просто констатировать факты. Во всех католических странах появляется тогда значительное количество женских монастырей, бывших, без преувеличения, настоящими домами разврата. В них царили беззаботность и непринужденность.

Суровые орденские уставы в этих монастырях часто были только маской, так что в них можно было всячески развлекаться. Монашенки могли почти беспрепятственно предаваться галантным похождениям, и начальство охотно закрывало глаза, если поставленные им символические преграды открыто игнорировались. Монашенки увековеченного Казановой монастыря в Мурано имели друзей и любовников, обладали ключами, позволявшими им каждый вечер тайком покидать обитель и заходить в Венеции не только в театры или иные зрелища, но и посещать petites maisons своих любовников. В будничной жизни этих монахинь любовь и галантные похождения даже главное занятие: опытные совращают вновь постриженных, а услужливые среди них сводят последних с друзьями и знакомыми, подобно тому как сводня снабжает своих клиентов новым товаром.

Монашенки этой обители — наиболее утонченные жрицы любви, они не только участвуют во всевозможных оргиях, но и сами устраивают оргии, и притом с такой изысканностью, которая может родиться лишь в голове отъявленнейшего развратника. Даже в приемной они идут навстречу своим поклонникам, хотя здесь дело не заходило, разумеется, дальше флирта жестами. Не только Казанова рисует нам господство таких нравов в монастыре в Myрано. Уже полстолетием раньше саксонский кронпринц Август нашел в этой обители такой же рафинированный культ Приапа.

Можно было бы привести такие же данные относительно целого ряда других итальянских, а также и французских женских монастырей. Пфальцграфиня Луиза Олландина, игуменья монастыря в Монбюйссоне, производит на свет в монастыре не менее четырнадцати детей, как говорили, от разных отцов. И это не только не заставляло краснеть даму, напротив, она открыто гордилась своей плодовитостью.

Как видно, подобные учреждения имели общим с монастырями только имя, так как были на самом деле официальными храмами безнравственности. И это вполне совпадает с теми изменившимися, то есть новыми, целями, которым начинали с XVI столетия все более служить женские монастыри. Монастыри постепенно превращались из приютов для бедноты в пансионы, куда дворянство отправляло на содержание не вышедших замуж дочерей и вторых сыновей. Именно такие монастыри, в которых находились дочери знати, обыкновенно и славились царившей в них или терпимой в них свободой нравов.

Так как подобные монастыри служили исключительно интересам дворянства, то они были не только своего рода богадельнями для не вышедших замуж дворянок, но и служили целому ряду других потребностей господствующих классов. Нервирующая обстановка постоянных праздников вызывала потребность во временном покое и отдыхе, а где их лучше обрести, как не в монастыре. Некоторые обители становятся, таким образом, своего рода санаториями, куда уединялись на время отдохнуть от утомления, вызванного слишком рассеянной жизнью.

Природа неизменно ставит как индивидуальной жажде наслаждения, так и индивидуальной способности наслаждаться определенные границы.

Если же личность требует или отдает больше, чем позволено этими, так сказать, естественными границами, то она может достигнуть этого лишь при помощи искусственных возбудителей. В такие эпохи, когда культ чувственности господствует над всеми остальными жизненными интересами, эти искусственные возбуждающие средства всегда играют большую роль в жизни как индивидуумов, так и всего общества, и потому они никогда не были в таком ходу, как в век старого режима. Эти возбудители имели целью «сделать всех богатых людей машинами сладострастия».

Эта цель была достигнута тем, что наука все более победоносно вторгалась в эту область. Фантастические любовные напитки и симпатические средства, бывшие в ходу в Средние века, дополнялись действительными эротическими и косметическими средствами. В особенности последние скоро сделались столь необходимыми, что ни одна женщина не хотела от них отказаться, так как их возбуждающее влияние позволяло им теснее приковать к себе мужчин… Румяна и духи употреблялись не только всеми слоями мещанства, но и крестьянками, которые пользовались ими даже усерднее других. Крестьянка так же белила и румянила лицо в духе времени и обрызгивала платье духами. Кто не имел средств на покупку дорогих румян и эссенций, довольствовался более дешевыми суррогатами, а кто был совсем без средств, тот употреблял по крайней мере кирпичный порошок и примитивным образом собственноручно состряпанные духи.

H. Лайкре. Бурный любовник

Что известные растительные и животные запахи усиливают желание мужчины обладать женщиной, от которой эти запахи исходят, знает каждый из опыта, знали еще древние. Чем более люди понимали, что с определенными запахами ассоциируются совершенно особые эротические представления, тем более использование этих воздействий становилось особой наукой.

Стройная или слишком стройная женщина пользовалась резко возбуждающими запахами, как амбра или мускус, так как они позволяли ей казаться полнее и потому желаннее. Напротив, пышная женщина употребляет духи, полученные из цветов на нежных стеблях, так как она сама кажется тогда эфирнее. Эта наука, доведенная ныне до утонченнейшего совершенства женщиной в союзе с химией, снова получает значительное развитие в XVII и XVIII вв., после того как в Средние века ее хотя и не забыли совершенно, но разучились ею пользоваться или пользовались лишь очень неумело. Впрочем, и в XVII в. вновь постигли лишь главные пункты этой науки. Зато пользовались ими тем более расточительно. К надушенным подушечкам, которые носили вокруг шеи на груди, присоединились сильно надушенные перчатки и чулки. В конце концов духами пропитывались все части костюма, так что женщина была положительно окутана целым облаком запахов.

Чрезмерное употребление духов и румян в XVIII столетии имело и другие побудительные причины. Главная и важнейшая состояла в желании заглушить неприятные испарения, исходившие тогда решительно от всех и каждого. В настоящее время мы едва ли можем иметь верное представление об этом. Век элегантности был в то же время и веком отвратительной нечистоплотности. Внешний блеск и чарующий аромат были во всех отношениях не более как замазкой. Люди совершенно разучились рационально умываться. Людовик XIV довольствовался тем, что по утрам слегка обрызгивал руки и лицо одеколоном — этим ограничивался весь процесс умывания. Зато от него и воняло на десять шагов так нестерпимо, что могло стошнить, как ему однажды в минуту раздражения заявила госпожа Монтеспан.

Так как огромные прически требовали нескольких часов работы, то женщины перестали каждый день подвергаться процедуре причесывания, и даже знатные дамы причесывались только раз в неделю или в две недели. Большинство же женщин среднего и мелкого мещанства, как достоверно известно, причесывались даже раз в месяц. Неудивительно поэтому, что волосы женщин кишели насекомыми и отдавали запахом испортившейся помады. Ко всему этому присоединялся еще нехороший запах изо рта, так как уход за зубами был тогда совсем неизвестен, и у большинства зубы были плохие или гнилые.

Не менее серьезные причины побуждали многих прибегать к румянам и белилам. Они служили не только для того, чтобы создать определенный цвет лица, но и для того, чтобы скрыть следы оспы, безобразившие в XVIII столетии большинство лиц, а также симптомы и следы венерических болезней. На фоне всех этих причин возбуждающее воздействие маскирующих средств почти не идет в счет. Наряду с этими косметическими средствами, возбуждающими, между прочим, и эротическое чувство, существовал еще целый ряд средств, исключительно служивших цели усилить это последнее… К числу наиболее невинных средств относится целый ряд специй и деликатесов, эротическое воздействие которых постепенно было постигнуто. Встречается немало списков подобных яств, нередки и дискуссии на тему о том, какое из них более, какое менее действенно. Заметим, кстати: подобное стимулирующее воздействие приписывалось тогда и кофе, и потому советовали воздерживаться от него всем, кто не желал стать жертвой своих чувств.

Менее невинны были эротические яды, наиболее известные среди которых — кантариды, или шпанские мушки. Их примешивали в каплях к кушаньям или — еще чаще — принимали в виде конфет. Несмотря на огромную опасность, это средство было весьма в ходу. Любовник прибегал к нему, желая особенно отличиться, а робкий и застенчивый — желая превозмочь свое пониженное настроение, в особенности же им пользовались легионы тех мужчин, которые чрезмерными наслаждениями преждевременно ослабили свой организм. Большую роль играл этот яд и в деле взаимного совращения. Так как он действовал очень скоро, то было достаточно ловким движением опустить его в бокал с вином или предложить в виде конфеты, чтобы довести партнера до желательного состояния: женщину — до такой влюбленности, что она шла навстречу мужчине, а мужчину — в такое чувственное безумие, что он сломит всякое сопротивление, как бы мастерски оно ни было разыграно.

Женщины прибегали, и тайком, к такому возбуждающему средству, как «любовные пилюли», как тогда выражались, или для того, чтобы придать себе в известные минуты «нежное выражение», или чтобы заранее прийти в надлежащее настроение и не разочаровать ожиданий и надежд мужчины. Госпожа Помпадур прибегала к таким «любовным пилюлям», когда она, по собственному выражению, стала «холодной, как утка», и этим скорее отталкивала, чем привлекала короля-любовника. Многие дамы принимали их даже непрестанно, чтобы постоянно и явно обнаруживать свою готовность к галантным похождениям, столь ценимым эпохой.

Наиболее распространенным и, по-видимому, надежным возбуждающим средством была, однако, флагеллация. Она встречается во все времена и была известна как Средним векам, так и эпохе Ренессанса. Однако здесь важно установить, является ли известная аномалия лишь мимолетной и случайной или же, напротив, массовой. Ибо в первом случае речь идет о патологической проблеме и место ей в учебниках медицины, и только во втором случае она — составная часть истории нравов. В эпоху абсолютизма флагеллация была, несомненно, социальным явлением, так как являлась неизменной составной частью общей половой жизни.

Везде пускали в ход розгу и совершенно открыто об этом говорили. Она — лакомство в области наслаждения, и люди гордятся тем, что сумели оценить это средство.

Многие мужчины регулярно посещали известные учреждения, чтобы или самим подвергнуться «розге», или насладиться возможностью подвергнуть этой процедуре молодых девушек и детей. Во всех домах терпимости существовали мастерицы этого дела, а в любом таком мало-мальски благоустроенном доме имелись, кроме того, так называемые комнаты пыток, где были собраны все инструменты, которые могли служить этой цели.

Флагеллация как важная составная часть общей половой жизни — прямо своего рода завоевание абсолютизма именно в том смысле, что абсолютизм возвел патологический случай в степень социального порока. Если иметь в виду логику развития и историческую ситуацию, то нетрудно понять это явление. Первый корень его лежит в развивавшейся после крушения Ренессанса тенденции упразднения творческого элемента в области чувственности, второй — в доведении чувственности до никогда не удовлетворенного и никогда не удовлетворимого желания под знаком галантности. Так как чрезмерно возбужденное желание требует большей силы, чем отпущено природой, то кнут должен ей помочь, так как удары по известным частям тела возбуждают половые центры.

Наконец, третья и важнейшая причина — возведение на престол женщины в качестве владычицы, предполагающее как естественное дополнение унижение мужчины. Глубочайшее унижение мужчины в обществе, построенном, по существу, на господстве мужчины, состоит, естественно, в том, что порядок выворачивается наизнанку и женщина получает право унизительным образом обращаться с мужчиной. А обращается она так унизительно с ним тогда, когда «наносит мужчинам удары розгой, как это делают с непослушными детьми».

Эти условия объясняют нам также, почему к флагеллации как к возбуждающему средству прибегали все возрасты и все слои населения.

До сих пор мы рассматривали «любовь» как самоцель. Однако в эту эпоху, как и во всякую другую, такая ее роль становится особенно важной только после выяснения вопроса: в какой степени любовь — средство для достижения цели, то есть простое средство расплаты?

В эпоху абсолютизма любовь не только ходячее средство расплаты, а такое, курс которого стоит выше всех остальных, «Любовью» достигают состояния, влияния, прав, положения, могущества — словом, всего. Получить место, должность, почести можно легче всего путем «любви».

Кокетство и флирт служат в этой торговой сделке необходимой мелкой монетой, без которой никто не может обойтись. Этот факт вовсе не противоречит той большой роли, которую любовь играла в эту эпоху в смысле самоцели, а является лишь неизбежным коррелятом. Там, где любовь всеми ценится как высший объект наслаждения, она должна в такой же степени стать предметом торга, и притом главным предметом торга.

Сказанное имеет совершенно реальное, а не символическое значение, так как товарный характер любви выступает довольно открыто. Вместе с курсом, по которому оценивается «любовь» женщины или мужчины, падает и вообще значение их в глазах людей. Женщина, за благосклонность которой платят больше всего, пользуется и наивысшим почетом.

Это положение вещей находит свое характерное выражение в распространенном институте метресс. Мужчина содержит любовниц, даже когда женат. Жена в бесконечном количестве случаев не только жена, но вместе с тем и любовница другого, подчас третьего и четвертого мужчины, которые, в свою очередь, могут быть тоже женатыми. Любовь метрессы так же мало подарок, как и любовь мужа или жены, это заем, обыкновенно уплачиваемый звонкой монетой или в виде жалованья, или в виде тем более драгоценных подарков. И подобно тому как не секрет, что женщина — чья-нибудь метресса или что у мужчины есть любовницы, так не секрет и факт оплаты любви. Так как любовь перестала быть подарком, то, напротив, горделиво выставляют напоказ «сколько человек стоит или сколько он может платить».

Если в эту эпоху каждый обладающий средствами содержит любовницу, то это неизбежное следствие того, что брак носит чисто условный характер. Тем не менее было бы грубой ошибкой думать, что институт любовниц преследовал, хотя бы между прочим, цель соединить мужчину и женщину узами любви, совершенно отсутствовавшей в браке, носившем условный характер. Институт метресс служил только удовольствию, которого не было в освященных браком половых сношениях. А так как в эту эпоху половые отношения построены исключительно на чувственном наслаждении, то метресса незаметно превратилась в главную фигуру, стоявшую в центре всеобщего внимания. Не женщина вообще была возведена эпохой на престол, а женщина в качестве метрессы: с ней на престол взошла проститутка.

Если метресса была возлюбленной лишь в исключительных случаях, то, с другой стороны, как тип, она была формой, в которой только и можно было решить стоявшую тогда на очереди проблему галантности.

Галантность покоится на многообразии и разнообразии. Институт метресс позволял решить обе эти задачи. Любовниц можно менять, если угодно, каждый месяц и еще чаще, чего нельзя делать с женой, подобно тому как можно быть любовницей многих мужчин. Так как институт метресс столь удачно разрешал проблему галантности, то общество и санкционировало его: никакое позорное пятно на метрессу не ложилось. Это так же логично, как и то, что господствующие классы видели в этом институте исключительно им принадлежавшую привилегию. Конкубина-мещанка была в их глазах существом в высшей степени презренным. И так как в эту эпоху все сосредоточивалось вокруг абсолютного государя, то он имел специальное право содержать любовниц, и в княжеской метрессе кульминировали все тенденции этого учреждения. Государь без любовницы был понятием диким в глазах общества. Государи, индифферентные в половом отношении, содержали поэтому фиктивную метрессу, любовницу напоказ, как Фридрих I Прусский в лице графини Кольбе-Вартенберг.

Так как в культе метрессы кульминировал и весь культ женщины, то понятно, что он достигал своих чудовищных форм лицом к лицу с королевской любовницей. Обыкновенно она стояла выше даже законной супруги, часто не более как машины для производства наследников. Госпожа Монтеспан, знаменитая метресса Людовика XIV, имела в Версале двадцать комнат в первом этаже, тогда как королева занимала лишь одиннадцать во втором. Фридрих II, король Прусский, представитель так называемого Просвещения, покрыл стены замка Сан-Суси откровенными портретами своей любовницы, балерины Барберини, великолепный зал этого дворца был посвящен ее прославлению, а королева была изгнана со двора и не имела права даже издали смотреть на Сан-Суси. Это возведение любовницы государя в сан высшего божества выражалось теми почестями, которые обязательно ей оказывались.

Официальная метресса являлась, как равная, рядом с легитимными государынями в обществе. Перед ее дворцом стоял почетный караул, и часто она имела к своим услугам почетных фрейлин.

Подобным же образом чествовали официальных фавориток и при других дворах. Когда Август Сильный был избран королем польским, коронационная церемония превратилась в чествование тогдашней официальной фаворитки, графини Эстерле. Барон Пелльниц сообщает: «Получив диплом на избрание, король поехал в Краков, где короновался с большой пышностью. Графиня Эстерле сопровождала его. Коронация возлюбленного превратилась в своего рода триумф для нее. Она смотрела на всю церемонию из ложи, устроенной для нее в церкви, и было замечено, что, когда король направился к алтарю, он оглянулся на свою любовницу, точно желая сказать, что ей он будет курить фимиам и ей принесет в жертву свое сердце».

Даже государи и государыни других стран обменивались любезностями с официальной фавориткой. Ни Екатерина II, ни Фридрих II, ни Мария-Терезия не считали ниже своего достоинства посылать любезные письма идолу Людовика XV госпоже Помпадур.

Институт метрессы представляет собой поистине перевод на светский язык католического культа Марии. Мария выше Христа. Так выше и могущественнее монарха его метресса, ибо она властвует над ним, она его рок.

Тот, за кого Мария заступается перед Всевышним Судьей, может спокойно рассчитывать на милость неба. Кому сияет благосклонность фаворитки, тому сияют звезды жизни. Последствием этой исторической ситуации был так называемый режим метресс, придающий эпохе старого режима зловещую окраску.

Если мы можем вполне игнорировать огромные злоупотребления, к которым всюду приводило господство метресс, то для истории нравов тем важнее последствия, которые оно имело отчасти для всего населения, отчасти для значительных его слоев.

Так как подчинение воле женщины в эту эпоху находило свое высшее выражение в подчинении воле метрессы, то стать фавориткой было тогда для женщины наиболее выгодной, а потому и весьма желанной профессией.

Высшим же идеалом, достижимым для женщины, было, естественно, стать метрессой государя. Ежедневное зрелище безграничного могущества, которым располагала любовница государя, тот факт, что на всю ее родню и на всех ее знакомых сыпались, как из рога изобилия, богатства и почести, — все это соблазняло множество родителей серьезно считаться с такой возможностью и воспитывать своих дочерей так, чтобы они стали — как тогда выражались — «королевским лакомством».

В нашем распоряжении целый ряд данных. Так, например, Казанова говорит в одном месте своих мемуаров: «В гостинице, где я остановился, я встретил актрису по имени Тоскани, возвращавшуюся со своей молодой, очень красивой дочерью в Штутгарт. Она ехала из Парижа, где пробыла год, так как ее дочь обучалась характерным танцам у знаменитого Вестриса. Я познакомился с ней в Париже и, хотя и не обратил на нее особенного внимания, все же подарил ей маленькую болонку, ставшую любимицей ее дочери. Молодая девушка была настоящим сокровищем, и ей не стоило особого труда убедить меня сопутствовать им до Штутгарта, где я к тому же рассчитывал найти всевозможные развлечения. Мать горела нетерпением узнать, как найдет герцог ее дочь, которую она с детства предназначала для этого развратного государя».

Наиболее фанатично занималась подобными спекуляциями придворная знать. Вместе со своими феодальными занятиями дворянство лишилось и прежней энергии, и чувства собственного достоинства. Исполняя при дворе функции высших лакеев, оно незаметно переняло психику и нравы лакеев. Все родственники неимоверно горды, если красота дочери, жены или сестры оказалась способной возбудить желания государя. Каждая женщина только и думает о том, чтобы привлечь к себе взоры властителя. Все стараются очутиться в таком положении, чтобы сблизиться с королем, и каждую минуту готовы последовать его приглашению. О нравах, царивших при дворе Фридриха Вильгельма II, мы слышим из уст известного директора академии Шадова: «Весь Потсдам был не чем иным, как одним большим домом терпимости. Все семейства мечтали только об одном: иметь дело с королем, с двором. Все наперебой предлагали жен и дочерей. И усерднее всех предлагали представители высшего дворянства».

Ни одно преступление не казалось слишком страшным тем, кто хотел добиться и сохранить за собой выгоду «разделять королевское ложе». Для этого вступали в союз с небом и адом, заказывали мессы и продавали душу дьяволу. К последнему прибегали чаще, так как из лаборатории дьявола брались «медленно действующие» яды и «надежные» любовные напитки, играющие такую видную роль во всех придворных интригах. К репертуару дьявола относилась и отвратительная черная месса, во время которой приносили в жертву князю тьмы маленьких детей в расчете подчинить себе его волю. На подобные эксперименты тратили огромные деньги, зная, что в случае удачи они принесут хороший процент.

Госпожа Монтеспан предложила отравительнице Вуазен не более и не менее как миллион ливров, если она доставит ей порошок, способный устранить всех любовниц Людовика XIV — прежних и будущих — и навсегда привязать к ней короля. Если г-жа Монтеспан действовала такими средствами против соперниц Лавальер и Фонтанж, то такие же средства пускали против нее в оборот герцогиня Ангулемская, госпожа Витри и ее невестка, которые мечтали занять ее место.

Однако и здесь необходимо учитывать более глубоко лежащие мотивы, а именно мотивы классового господства. Было бы ошибкой считать эту борьбу за место королевской наложницы простым личным делом. Так как метресса пользовалась могуществом, то за каждой из этих дам всегда стояли известные политические группы. Фракция, стремившаяся захватить власть, хотела иметь на месте фаворитки своего человека. Другими словами, за гаремными ссорами часто скрываются политические распри эпохи. Более серьезные политические интересы и придают всем этим придворным интригам их страстность и их историческое значение. За вечными спорами между господствовавшими в данную минуту фаворитками и отдельными министрами или между дамами, боровшимися за место фаворитки, столь обычными и нескончаемыми при французском дворе начиная с середины XVII в., стояла в конечном счете борьба все более крепнувшего парламента против королевского самодержавия. Министр Людовика XV герцог Шуазель был сторонником госпожи Помпадур и противником госпожи Дюбарри, но не потому, что последняя совращала короля к безнравственной жизни, тогда как при Помпадур царили «благородство и пристойность», а потому, что Помпадур служила партии парламента, олицетворенной в герцоге, тогда как Дюбарри была доверенным лицом и ставленницей иезуитов.

Здесь отражается, стало быть, важнейший политический поединок эпохи. Что политическая борьба облеклась именно в такой идеологический покров, коренится в самом существе абсолютизма. Эта его сущность обусловливала то, что великие исторические проблемы должны были облекаться в довольно грязные одежды.

В эпоху, когда продажно большинство женщин, не менее продажен, естественно, и мужчина. И потому в эпоху абсолютизма рядом с институтом метресс встречается другое характерное и чрезвычайно обычное явление — муж, соглашающийся из материальных соображений на такую роль жены.

Множество мужчин относились снисходительно к внебрачным любовным связям жен не только из удобства или равнодушия, не только из рафинированности, так как запах проститутки, исходивший от жены, действовал возбуждающе на их переутомленную чувственность, а потому, что тело жены было для них товаром, ее любовь — капиталом, приносившим больший процент, чем всякий другой капитал.

На продажности жены и матери строилось немало домашних хозяйств, чаще же она служила подсобным средством, позволявшим семье тратить больше, чем она могла, занять таким образом положение в обществе, которое труд рук или ума мужа никогда не мог бы для нее создать. Любовник одевал свою метрессу, подносил ей украшения, дававшие возможность блистать в обществе, и под видом займа, о возврате которого не думала ни одна из сторон, он, кроме того, оплачивал наличными оказанные ему любовные услуги. Это тем менее удивительно, что в ту эпоху обычной фигурой был профессиональный авантюрист, игрок и мошенник во всех возможных видах, торговавший женой, а когда она становилась для этого слишком старой, то и красотой дочери.

Узаконение метрессы как общественного института узаконивало и рогоносца. Последний все более переставал быть комическим лицом. Напротив, его прославляли как единственный прочный фундамент крепкого семейного счастья и как лучший фундамент, который только можно выбрать. Комическим лицом был лишь тот муж, который сделался рогоносцем против желания. А отсюда следует, что звание рогоносца становилось в эту эпоху своего рода профессией.

Этот тип также встречается во всех классах. «Придворный женится на любовнице государя, чиновник — на любовнице начальника, слуга — на любовнице господина». В эту эпоху подобный тип был даже неизбежной фигурой. В нем нуждались в тысяче случаев: чтобы восстановить честь дамы и поднять ее в глазах общества, чтобы узаконить незаконных детей, чтобы удобнее вдвоем наслаждаться. В качестве жены обер-амтмана или пастора какой-нибудь граф всегда мог иметь возле себя хорошенькую особу, доставленную ловким сводником, и притом так, чтобы она не стесняла его, а мужа можно было, в крайнем случае, обязать воздержаться от своих супружеских прав. Ибо и на это нередко соглашался интересующий нас тип, если только он умел соблюдать свои интересы. Упомянем как о наиболее известном историческом примере о сообщаемом Пелльницем договоре, по которому барон Эстерле уступал свою жену курфюрсту Саксонскому Августу. В этом трактате говорится: господин фон Эстерле «обязан совершенно отказаться от своих супружеских прав и никогда не находиться в супружеских сношениях с женой», если же у жены будут дети, сыновья и дочери, то «он обязан их усыновить, и они должны носить имя и герб графа Эстерле».

Первым условием повышения в чине чиновника была часто обязанность жениться на отставной метрессе начальника, от которого зависело это назначение. А если принять во внимание массовое использование некоторыми господами любовниц, то неудивительно, что существовали целые феодальные округа, где вообще какое бы то ни было место можно было получить, только женившись на гаремной даме властителя округа. Кто на это был неспособен или не имел денег купить себе место, тот всю жизнь тщетно ждал декрета. Однако нужда делала большинство благоразумными, а в некоторых пробуждала и прямо желание очутиться в таком положении.

Один швабский пастор писал своему коллеге: «Жениться на беременной метрессе патрона кажется многим высшим счастьем, которое только может выпасть на их долю». Особенно часто слышим мы, что именно таким путем добивались места священники. «Попадья брала уроки конфирмации на ложе господина графа» — эта фраза была долгое время на юге Германии очень популярной поговоркой.

Если профессия фиктивного мужа чрезвычайно прибыльна, то в эту эпоху она не считается и бесчестной, особенно если муж не скрывал своей роли. Менее же всего она бесчестила человека, если он был когда-то или все еще оставался товарищем по ложу государя. Когда руку госпожи Лавальер вместе с миллионным приданым предложили некоему барону Варда, то он отклонил предложение не из чувства собственного достоинства, а только потому, что находил сумму слишком незначительной, так как в письме к своей собственной метрессе, графине Суассон, он выражал принципиальное согласие следующими словами: «Мой отец, покойный граф Море, один из наиболее достойных уважения французов, женился на метрессе Генриха IV, от брака с которой я и произошел. Судите сами, мне ли противиться! А так как я совершенно равнодушен к госпоже Лавальер, то король доставил бы мне большое удовольствие, если бы продолжал с ней свою связь».

Необходимо остановиться еще на одной типической мужской фигуре эпохи — на мужчине в роли метрессы. Женщина, особенно в зрелые годы, когда одна ее красота уже не могла соблазнить мужчину, также покупала любовь. Для многих мужчин эксплуатация этого источника существования была наиболее выгодной профессией, какую они только могли придумать. Из сотни исторических примеров возьмем лишь несколько. Госпожа Бове, за девственность которой Людовик XIV заплатил целое состояние, содержала некоего барона Фроменто; жена канцлера Сегье содержала много лет графа Аркура; госпожа Роган заплатила за любовь господина Миоссена маленькую сумму в 200 тысяч талеров; госпожа Беринген предложила господину Монлуе д'Анженн, отличавшемуся большой красотой, за его нежность ежемесячную пенсию в 1200 талеров — в последнем случае предложение было отклонено, несмотря на высокую цифру, отчасти потому, что этот господин уже был связан, отчасти потому, что дама «была уже не первой молодости».

Как видно, женщины платили любовникам не хуже, чем мужчины любовницам. Поэтому они также ставили свои условия. Жан Эрве приводит следующий случай: «Одна придворная дама, и далеко не из последних, узнала, что ее любовник намерен жениться, и добилась того, что он после бракосочетания зашел к ней. Едва он пришел к ней, как она упросила его днем спать с ней, чтобы ночью племянница — он женился на племяннице своей метрессы — получала только остатки. Так как она платила хорошо, а молодой супруг нуждался в деньгах, то он и согласился на ее предложение».

Женщины, располагавшие политическим влиянием, платили, кроме того, должностями и синекурами. Иногда, правда, условно, на тот случай, если кавалер плохо исполнит поставленные условия или пойдет вразрез с ними, обращаясь сердцем к другой женщине.

Мужская метресса была и в Вене обычной фигурой. Так как таких людей было немало, то их обозначали буквами N. N.

«N. N. живет шикарно, прекрасно одевается, следует моде, а говорят, у него нет ни единого крейцера состояния и он простой практикант. — Каким же образом это случается? — Госпожа (такая-то) содержит его и платит ему жалованье как берейтору. Он всегда при ней, во время туалета заменяет служанку, за обедом — друга, на прогулке — спутника, в театре — толмача ее настроений, а в постели — супруга».

В Берлине функции мужской метрессы особенно часто исполняли офицеры. Ничтожное жалованье, получаемое прусскими офицерами, заставляло их стремиться к такому положению.

Глава 5

Проституция

«В наше время так легко и удобно найти любовь у порядочных женщин, что никто не нуждается в услугах нимф» — такое суждение мы то и дело слышим в эпоху старого режима. Казанова пишет: «В наше счастливое время проститутки совсем не нужны, так как порядочные женщины охотно идут навстречу вашим желаниям». Однако эти слова характеризуют лишь всеобщую склонность к разврату и его размеры, а не второстепенную роль проституции в общественной жизни.

В эпоху, когда, как в дни старого режима, любовью торговали оптом, естественно, процветала и торговля в розницу, так как ежеминутно удовлетворяемое половое наслаждение относится к числу важнейших потребностей эпохи. Велико должно было быть число женщин, торговавших собой открыто на улицах и площадях. Не столько, впрочем, потому, что эта якобы наиболее легкая для женщин форма заработка находила свою опору во всеобщей нравственной распущенности, но по другой существенной причине, а именно потому, что тогда вне семьи не было у женщины никакого дела, семья же была для многих недоступной роскошью. Проституция поэтому стала для десятка тысяч женщин просто неизбежностью. Ведь надо же было, да и хотелось, жить!

Огромное количество женщин, торговавших из года в год любовью в розницу, лучше всего характеризуется той видной ролью, которую проститутка играла в общественной жизни.

В маленьких местечках, где тон задавала ремесленная мелкая буржуазия, и в особенности в деревнях положение дел, несомненно, изменилось со времен Ренессанса. Официальные дома терпимости, везде существовавшие в XV и XVI вв., сделались с течением времени здесь редкостью. Это, конечно, не значит, что вместе с домом терпимости исчезла из общей картины этих городков и проститутка. Она существовала лишь тайком и всячески маскировала свое поведение. Если раньше она носила позорящие знаки своей профессии — в виде особой формы шпильки или желтой каймы на вуали — и должна была их надевать, как только выходила на улицу, чтобы всякий мог ее отличить, то теперь в маленьких городках она, напротив, была обязана одеваться скромно и целомудренно и «честно» зарабатывать свой хлеб как швея, вышивальщица, прачка и т. д. Разумеется, внешняя порядочность нисколько не мешала тому, что эти женщины были очень хорошо известны мужской половине населения, знавшей не только, где они живут, но и когда их можно застать дома.

Подобно тому как проститутки вели тайное существование, так и общение с ними было окутано покровом величайшей тайны. Большинство приходило и уходило окольными путями. Зато именно здесь, в маленьких провинциальных городах, их услуги особенно ценились, и, быть может, нигде проститутки не были в такой мере простым половым аппаратом, как именно здесь. Некоторые проститутки должны были принимать каждый вечер десяток или дюжину мужчин. Такое массовое посещение отдельных проституток объясняет в достаточной степени тот факт, что здесь совершенно отсутствовал тип бродячей проститутки. Характерная для мелких городов чопорность — а в Германии еще господство пиетизма — мешали возникновению этого типа, как и возникновению дома терпимости. По улицам шла только воплощенная порядочность.

Совершенно иной характер носила роль проститутки в жизни больших городов, и потому совершенно иной становилась здесь и ее профессия. Чем более скромной и тайной была профессия проститутки в провинциальных местечках, тем откровеннее выступала она в крупных городах. Если проститутка и перестала быть украшением праздников и жизни, каким она служила в эпоху Ренессанса, то все же без нее не обходилось ни одно развлечение взрослых.

Вольнопромышляющая проститутка наводняла улицы и площади, являясь одной из главных фигур в жизни города. В большинстве городов — в Лондоне, Париже, Риме, Берлине и Вене, в центрах тогдашней общественной жизни, — существовали особые корсо проституток, улицы и площади, где в определенные часы, а порой и целый день можно было видеть только их одних. Обыкновенно то были оживленнейшие и красивейшие места города.

Международная известность в XVII и XVIII вв. этих мест зависела даже исключительно от их роли официальных корсо, где проститутки устраивали биржу любви. Всякий иностранец первым делом посещал эти места. Сюда приводили его прежде всего потому, что и сами жители города считали эти излюбленные биржи любви наиболее интересной достопримечательностью. Иностранец не мог гордиться тем, что знает город, если не побывал на этих улицах и площадях и не присмотрелся к их жизни.

В Лондоне бродячие проститутки гуляли по вечерам первоначально только на Сити, так как только здесь улицы были настолько освещены, как того требовала торговля собой. Вместе с введением газового освещения они распространились по всему городу, так как теперь везде имели возможность предлагать себя, выяснить финансовое состояние покупателя и — главное — позволить последнему убедиться в доброкачественности предлагаемого товара.

Число этих бродячих проституток было, судя по всем сведениям, так велико, что хронисты, по-видимому, не преувеличивают, говоря о том, что можно было лишь с трудом протискиваться сквозь отдельные группы и что мужчина постоянно находился под перекрестным огнем предложений и более или менее грубого свойства галантных нападений. Архенхольц пишет о Лондоне: «Эти несчастные заговаривают с прохожими, предлагая свою компанию для дома или таверны. Они стоят целыми группами. Высшая категория этих охотниц, живущая самостоятельно, предпочитает ходить по улице и ждать, пока к ним обратятся. Даже многие и многие замужние женщины, живущие в отдаленных кварталах, приходят на Вестминстерскую улицу, где их не знают, и занимаются здесь тем же промыслом или из безнравственности, или от нужды. С удивлением видел я восьми- или девятилетних девочек, предлагавших свои услуги».

Разумеется, проститутки не довольствуются обычными фразами вроде: «Добрый вечер, красавец!», «Угости стаканом вина», «Могу я разделить твою компанию?». Таково было только начало торга. Огромная конкуренция вынуждала их делать самые смелые авансы. Циничные слова сопровождались циничными жестами. Каждому заинтересованному разрешалось на соседней скамейке удостовериться насчет самых интимных подробностей, его желания разжигались непристойными ласками и поцелуями, на которые ни одна из них не скупилась. Проститутки к тому же доводили до крайности господствовавшие в моде тенденции. Они всегда декольтировались, а в годы, когда даже и порядочные дамы любили глубокое декольте, проститутка, раз она была мало-мальски недурна, совершенно оголяла грудь. Или же она набрасывала на декольте легкую шаль, которую при встрече с мужчиной отдергивала с вызывающим замечанием: «Нравлюсь ли я тебе?» Не скупились и на retrousse.

Крупные сводни, работавшие на богатых клиентов и особенно на иностранцев, прогуливали своих «питомиц» или «воспитанниц» — так называли девиц легкого поведения, если они показывались в сопровождении сводни, — часто и в экипажах по публичным местам. Эти экипажи были всегда так же крикливо убраны, как и сидевшие в них жрицы Венеры, старавшиеся обратить на себя внимание мужчин не возгласами, а изысканностью поведения и недвусмысленным разговором при помощи веера.

Порой свобода нравов доходила до последних пределов возможности. Если превращенное в биржу любви место прогулки представляло собой тенистую аллею или находилось недалеко от такой аллеи, то было не редкостью, что состоявшаяся между проституткой и мужчиной сделка осуществлялась тут же на месте.

Существовал, кроме того, целый ряд других случаев и ситуаций, получавших свой особый отпечаток от массового участия проституток. Так, почти каждое значительное паломничество было связано с рынком любви. На входящих снова в XVIII в. в моду курортах проститутки также составляли немалый контингент женского населения. Наиболее значительными рынками любви были, однако, театры и другие места зрелищ в больших городах. Необходимо здесь указать еще на солдатских девок.

В век Возрождения проститутка была составной частью организации войска, так как исполняла те или другие лагерные обязанности и помогала ландскнехту добывать добычу. Вместе с возникновением постоянной армии главная ее роль приходилась уже на мирное время. Так как в мирное время солдат получал слишком ничтожное жалованье, которого не хватало на жизнь, то он часто сходился с проституткой и был ее покровителем-защитником во время ее ежедневных походов: в награду за это она содержала его или вносила свою долю в общее хозяйство. Впрочем, этот сорт девок считался самым низким. Поскольку проститутка в эпоху абсолютизма сопровождала войско в поход, она служила преимущественно потребностям офицерства. И в самом деле, тогда не было ни одного войска, в котором не находились бы многие сотни таких офицерских девок. Так как проститутки уже не были больше работницами, а исключительно продавщицами любви, то они часто задерживали движение войск… Вызываемые их присутствием галантные развлечения заставляли увеличивать обоз до чудовищных размеров. И это тем более имело место, что каждый высший офицер брал на войну если не жену, то во всяком случае официальную метрессу, со вкусами и потребностями которой необходимо было, по понятиям времени, считаться самым серьезным образом.

Так же открыто, как функционировали в XVII и XVIII вв. в больших городах бродячие проститутки, действовали и дома терпимости. Подобно корсо проституток, и дома терпимости — по крайней мере, более богатые — относились к числу достопримечательностей города, которые каждый иностранец обязан был осмотреть, если желал похвастаться, что видел все интересное в городе. В таких городах, как Лондон, Париж и Берлин, некоторые дома терпимости пользовались прямо мировой славой.

Впрочем, даже при войске мы встречаем дома терпимости. Магистр Лаукхарт упоминает в своем описании осады пруссаками Майнца в 1753 г.: «В нашем полку существовал настоящий дом терпимости — палатка, где жили четыре девицы, для вида торговавшие кофе. Самая красивая из них, Лизхен, стоила 45 крейцеров, Ганнхен — 24, Бербхен — 12, а старуха Катарина — 8».

В эпоху старого режима проституция сосредоточивалась в официальном доме терпимости, и поэтому здесь лучше всего обнаруживается крупное ведение дела, его методы и тонкости.

Так как проститутка дома терпимости не могла, подобно вольнопромышлявшей, бегать за мужчинами или навещать их у них в доме, а должна была ждать их появления, то она делала все, чтобы привлечь к себе внимание проходящих мимо. В каждую свободную минуту она сидела у окна. Естественным последствием было то, что «сидение у окна» стало первой характерной чертой профессии проститутки и что такое поведение считалось неприличным для порядочной женщины. Архенхольц сообщает об Англии: «Показываться у окна здесь считается неприличным».

Проститутка не ограничивалась, однако, в большинстве случаев тем, что привлекала к себе ободряющими взглядами внимание проходивших мужчин, а подкрепляла обыкновенно — в особенности в населенных ими кварталах — свои ухаживания возможно непристойным костюмом. Хорошенькие проститутки обычно сидели у окна в бросавшемся в глаза неглиже.

К крикливому и бесстыдному костюму добавлялись недвусмысленные жесты. Там, где конкуренция была очень велика, девицы вели себя особенно цинично. Здесь для проходящих устраивались настоящие эротические спектакли. М. Райан сообщает в своей книге о проституции в Лондоне: «В пользовавшемся дурной славой доме терпимости проститутки стояли у окна голые, делая разные непристойные жесты, принимая разные циничные позы. И то же бывало во многих других лондонских домах терпимости. Такому безобразию пытались помешать постановлением, в силу которого окна должны были быть защищены занавесками разных видов. Но эти последние обыкновенно откидывались».

Бесстыдство иногда доходило до того, что вообще уже ничего не скрывали от взоров проходящих.

Кварталы, где находились дома терпимости, притягивали — особенно по вечерам — массу мужской публики. Каждый день туда отправлялись в одиночку и целыми группами, чтобы насладиться подобными зрелищами если не в качестве активных участников, то по крайней мере пассивных наблюдателей. Не отсутствовала и более чистая публика, хотя последняя отправлялась туда обыкновенно переодетая, то есть в не бросавшемся в глаза костюме, или не желая скомпрометировать себя, или желая обезопаситься от приставаний черни, обделывавшей здесь свои темные делишки.

Такие же грубые нравы царили и внутри этих домов. В тех случаях, когда любовная сделка не совершалась с быстротой простого торгового дела, она была соединена с вакханалией, кончавшейся всеобщим пьянством и часто огромным скандалом.

Посещения домов терпимости кое-где сделались столь обычными, что никто не видел в них ничего предосудительного, даже, говорят, жены, если туда отправлялись их мужья. О бесцеремонном посещении домов терпимости берлинцами магистр Лаукхарт сообщает: «В Берлине не считается постыдным или зазорным заходить в дом терпимости. Многие даже очень почтенные мужья ходят туда, и никто не порицает их за это, даже собственные их жены. Всем известно, что каждый десятый делает это просто из любопытства или для времяпрепровождения».

В домах терпимости, посещавшихся более состоятельным бюргерством, царили те же нравы, хотя жизнь текла и менее шумно. Такие дома находились обыкновенно в стороне от центральных улиц. Почтенные бюргеры, несомненно, бывали очень не прочь разнообразить супружескую жизнь, но должно было это совершаться без всякого скандала.

В каждом городе существовало несколько святилищ любви, обслуживавших исключительно богатую и требовательную клиентуру. Эти последние отличались, разумеется, во всех отношениях, извне и внутри, от домов второго, третьего или четвертого ранга. Здесь девицы никогда не показывались у окна и, уж конечно, никогда не показывались в бесстыдном костюме. Да и вообще ничто не говорило непосвященному о характере дома. Очень часто, напротив, все имело целью произвести впечатление строжайшей солидности. Даже значительная посещаемость многих из таких домов тщательно маскировалась. Целый ряд дверей выходил в переулки или в соседний дом, так что никто не видел входивших или выходивших посетителей. Все это делалось отчасти в интересах богатых клиентов, желавших сохранить инкогнито, отчасти в интересах специальной категории посетителей, например священников, которым посещение таких учреждений было запрещено.

Внутри те же контрасты. Неопытный посетитель в первую минуту мог вообразить, что попал в порядочное общество.

Царившие в таких роскошных домах более утонченные формы, конечно, не мешали тому, что здесь были налицо все пороки и капризы, даже больше: более утонченные формы только и делали возможным удовлетворение подобных капризов. И действительно, в этих амбарах любви можно было все найти и все получить: красивейших женщин всех национальностей и возрастов — от невинного ребенка до перезрелой женщины, привлекавшей эксцентрической извращенностью. Здесь устраивались пикантные ужины, за которыми прислуживали нагие проститутки, имелись «комнаты пыток» с самыми изощренными возбуждающими орудиями для стариков и бессильных.

Здесь устраивались афинские вечера и массовые оргии, эротические спектакли, в которых можно было участвовать активным актером или пассивным зрителем. Кто хотел иметь женщину экзотической расы, находил ее здесь и т. д. Содержатели и содержательницы таких знаменитых заведений постоянно старались перещеголять друг друга самыми изысканными новинками.

Наиболее роскошный, по мнению современников, дом терпимости «De Fountein» (Фонтан) в Амстердаме состоял из «ресторана, танцзала, кабинетов, кафе и (на крыше дома) бильярдной, где самые красивые девушки играли нагие на бильярде». Мистрисс Гейс, содержавшая на Ring Place в Лондоне учреждение преимущественно для импотентных развратников, нуждающихся в самых острых возбуждающих средствах, разослала однажды своим постоянным посетителям приглашение такого содержания: «Мистрисс Гейс позволяет себе уведомить лорда… что завтра ровно в 7 часов вечера 12 прекрасных нимф, нетронутых девушек, исполнят один из тех знаменитых праздников любви, какие устраиваются на Таити, по указаниям и под руководством царицы Оберен (каковую роль взяла на себя сама мистрисс Гейс)».

И тот же свидетель сообщает нам об эффекте, которое произвело подобное приглашение: «Явилось двадцать три посетителя, все из высшей знати, среди них пять членов палаты общин. Ровно в семь началось празднество, к которому мистрисс Гейс пригласила 12 молодых атлетических парней, исполнивших вместе с нимфами на глазах восхищенной публики праздник Венеры, по окончании которого был устроен роскошный ужин».

Все завоевания техники, химии, физики, философии — достаточно вспомнить магнетизм — тогда едва ли кем так усердно эксплуатировались, как содержателями роскошных домов терпимости. Казалось, все эти завоевания не имели иной цели, как помочь последним, стремившимся ко все более изощренным формам промысла, придумывать все новые трюки. Классическим примером может служить пользовавшийся всемирной известностью храм здоровья Грахема, не только приводивший многие годы в восхищение всех старых виверов Лондона, но и привлекавший в Лондон многих состоятельных иностранцев со всех концов света.

Наряду с официальным домом терпимости каждый класс, каждый город имели еще свои особые замаскированные дома терпимости. В Швейцарии такую роль играли лечебные грязи: бернские Matten были в этом отношении известны всей Европе. Сюда не только приезжали влюбленные парочки: женская прислуга состояла здесь из проституток, среди которых гости могли выбирать по желанию. Самое купание имело лишь второстепенное значение, главной целью была возможность развлекаться днем в костюме Адама с одной или несколькими проститутками.

Сюда относятся и вышеупомянутые лондонские bagnio — бани, где купание вообще не играло роли. Архенхольц пишет: «В Лондоне существуют особые дома, называемые bagnio, собственно бани. На самом деле их назначение состоит в том, чтобы доставить представителям обоих полов удовольствия. Эти дома меблированы роскошно, иногда даже по-царски. Все, что может возбудить чувства, или имеется налицо, или может быть доставлено. Девицы не обитают в них, а приносятся в портшезах. Этой чести удостаиваются только такие, которые отличаются хорошим тоном, одеждой и красотой. Если девица не понравится, то она не получает подарка, а уплачивается только за портшез. Так как англичане остаются серьезными и тогда, когда предаются удовольствиям, то дела обделываются здесь так сосредоточенно и прилично, что даже трудно себе представить. Всякий шум и суетня изгнаны. Не слышно даже шагов, так как все углы застланы коврами, а многочисленные лакеи говорят между собой шепотом. Старики и бессильные подвергаются здесь по желанию розгам».

Ту же роль играли еще в большей степени помещения для танцев, всюду открывавшиеся в XVIII в.

Залы для танцев существовали при большинстве домов терпимости, и публика посещала их или чтобы познакомиться с проституткой, или чтобы в качестве зрителей насладиться откровенным кокетством девиц. Аналогичный характер носили и возникавшие в начале XVIII в. кофейни. Многие хозяева сдавали в них комнаты проституткам, и те могли обслуживать гостей, или же знали адрес проституток, так что их можно было по желанию гостей сейчас же позвать.

В Англии существовали учреждения всех видов и рангов. В низкопробных заведениях хозяева привлекали девиц тем, что кормили и поили их даром. В более дорогих хозяин часто прямо давал им все содержание, и они были поэтому обязаны всегда быть к его услугам, чтобы он в надлежащий момент мог их представить гостям. В своей вышедшей в 1788 г. книге «The Adventures of a speculist» Стивене говорит: «После того как компания молодых людей изрядно выпьет, является слуга и докладывает, что «четыре или пять красавиц остановились перед таверной и пожелали узнать, не понадобятся ли они, причем заявили, что зайдут еще раз». Слуга получает приказание пригласить дам, когда они снова появятся. В действительности эти женщины просто живут в гостинице и ждут в маленькой комнате, где они теснятся, как овцы в Смитфилде, пока их не пригласят. В этом заключается ночная работа этих несчастных. А так как им живется еще лучше других, то какова же должна быть жизнь остальных!»

Как ни разнились друг от друга все эти дома и учреждения, как ни разнообразна была маскировка, у них у всех одна общая черта — как можно больше эксплуатировать посетителя. Делалось это не только обычной платой за любовь, но и дороговизной напитков и кушаний, потреблявшихся посетителями, бывали ли они одни или в компании проституток. Впрочем, это были лишь самые невинные формы. Гораздо выгоднее была для содержателей игра, которой предавались с фанатизмом во всех домах терпимости. Чувственно возбужденного мужчину, рядом с которым сидела проститутка с непристойными манерами, было так легко обмануть и ограбить до последней копейки, что и представляло обычное явление во всех святилищах любви.

В квартирах низкопробных проституток не ограничивались шулерством, а прибегали к грубым методам, в особенности к воровству или к ограблению заснувшего или пьяного посетителя, не говоря уже о прямом вымогательстве сутенеров, так что гость часто должен был считать себя вообще счастливым, если ему удавалось добраться домой невредимым и целым.

Не мешает здесь, кстати, заметить, что проституция вообще была тесно связана с преступлением. Большинство вольнопромышлявших девиц занимались вместе с тем воровством.

Огромному войску проституток и не менее огромному спросу потребителей проституции соответствовала в эпоху абсолютизма не менее многочисленная армия маклеров и агентов, снабжавших рынок все новым товаром, находивших для него покупателей и главным образом старавшихся о том, чтобы даже самый утонченный порок мог рассчитывать на удовлетворение.

Нигде, даже в маленьких городках, не было недостатка в профессиональных своднях и сводниках. В крупных городах, где любовь была предметом массового потребления, имя им было легион.

Войско своден исполняло свою профессию под всевозможными покровами, редко открыто и незамаскированно. И не столько потому, что эта профессия и в эту эпоху сопрягалась с опасностями, а скорее потому, что это было выгоднее. Тысячи лиц к тому же становились случайными своднями, так как их профессия предоставляла удобный повод, а выгодность такой деятельности все более побуждала их к постоянному использованию удобных случаев.

Когда, например, в Париже в XVII в. появились извозчики, то даже люди, имевшие собственных лошадей, с особенной охотой нанимали извозчика, чтобы поехать на свидание или в места тайного и открытого разврата, или карета становилась сама местом галантных сцен. Тем более что ввиду полного отсутствия другого сообщения и небезопасности дорог карета была единственным средством более безопасного передвижения.

Казанова десятки раз удостаивался благосклонности дамы именно в карете. И то же известно нам из мемуаров всех других виверов. Так незаметно каждый кучер становился сводником. И уже в XVII в. они были именно на таком счету.

Другой такой фигурой был парикмахер. В эпоху, когда ни мужчина, ни женщина не могли обойтись без его помощи и он каждый день приходил в дом, трудно было найти лучшего посредника незаконных сношений для обоих полов. И парикмахер в самом деле исполнял в большинстве городов одновременно и обязанности сводника.

Продавщица галантерейных товаров могла исполнять такие же функции и потому также часто была и сводней. Прорицатели и гадалки, к услугам которых прибегали в эту столь богатую противоречиями эпоху все без исключения женщины и значительный процент мужчин, были вообще прежде всего своднями и сводниками. О Вене мы узнаем, что здесь очень многие квартирохозяева были сводниками, у которых среднее сословие поселяло своих нимф. Однако сводниками крупнейшего калибра были, без сомнения, агенты по отысканию мест. Чтобы покрыть огромный спрос на девушек, да и вообще на свежий товар для рынка проституции, трудно было найти более удобный случай, тем более что из провинции ежедневно прибывали в большие города толпы служанок, нуждавшихся, естественно, в таких посредниках. Так рано напали на мысль соединить вместе обе профессии или, вернее, пользоваться одной для прикрытия другой. Профессия агента по отысканию мест была с самого начала связана с торговлей девушками. Около местечек, куда прибывали из провинции деревенские телеги, всегда толпились массы подобных человеколюбцев. Архенхольц сообщает о Лондоне: «Негодяйки-сводни обращают особое внимание на деревенские телеги, ежедневно прибывающие из провинции в Лондон и почти всегда привозящие с собой крестьянок, ищущих в столице место служанок. Такое бедное существо радо, если по прибытии в столь шумный город, где она не знает ни кола ни дороги, встречает человека, делающего ей дружелюбные предложения и разыгрывающего по отношению к ней добрую мать».

Раз очутившись в руках хозяина дома терпимости, такая бедняжка становилась совершенно беспомощной, ибо никто о ней не заботился, а сама она была слишком невежественна, чтобы освободиться из ужасной темницы. Особенно в ходу были подобные методы в Париже и Лондоне.

Таковы, без сомнения, наиболее важные формы, в которые тогда облекалась профессия сводни. Но это еще не все. Мы уже выше упомянули, что многие богатые виверы имели своих собственных сводников, находившихся исключительно на службе у них. Обыкновенно они выступали в роли камердинера или гофмейстера.

Такую же роль часто играла камеристка или компаньонка при знатной даме.

Число лиц, открыто занимавшихся сводничеством, было ничтожно в сравнении с замаскированными агентами проституции. Однако и их число было настолько внушительно, что накладывало известный отпечаток на жизнь крупного города. А именно тем, что большинство содержательниц домов терпимости имели обыкновение выводить своих нимф на прогулку пешком или в колясках. Зрелище тем более бросалось в глаза, что некоторых из таких своден сопровождала полдюжина, а то и более «питомиц». Эти ежедневные парады служили исключительно целям рекламы и потому особенно демонстративно показывался, как правило, свежий товар, который сводня могла предложить клиентам. Во время таких парадов обычно пользовались случаем завязать новые знакомства с мужчинами, упрочить старые и сговориться если не насчет цены, то по крайней мере о часе свидания.

Иные еще способы рекламы были связаны с такими парадами. Если мужчина обнаруживал любопытство при виде шествия, любопытство, которое можно было претворить в деньги, то ему вручались записки и любовные письма, содержавшие, кроме адреса дома терпимости или частной квартиры проститутки, еще описание ее красоты и тех редкостей, которые ожидают посетителя. Такие записки часто раздавались в больших городах и мужчинами.

Все вышесказанное служит вместе с тем и ответом на важный вопрос: какой класс в особенности поддерживал проституцию? Ответ гласит: все классы без исключения. Однако не менее важен второй вопрос: в какой степени каждый класс участвовал в удовлетворении сексуальной потребности путем продажной любви? Ответ на этот вопрос обусловлен теми целями, которые проституция должна была выполнять в жизни отдельных классов. А эти цели были самые разнообразные.

Для имущих и господствующих классов проституция позволяла им прежде всего осуществлять минутные капризы, тогда как для мелкой буржуазии и пролетарских слоев она была прежде всего суррогатом брака, в который, как мы знаем, очень многие в силу стесненного материального положения или совсем не вступали, или вступали лишь поздно. Это обстоятельство объясняет нам в достаточной мере, почему значительно больший процент мелкой буржуазии и пролетариата, чем богачей, посещал проституток. Конечно, это не рисует последних в более выгодном свете.

Если характерная для эпохи абсолютизма всеобщая порча нравов и не нашла именно в проститутке своего высшего проявления, то в ней она, во всяком случае, нашла наиболее яркое выражение. Против проститутки была поэтому направлена в первую голову борьба против безнравственности, исходившая преимущественно от пробуждавшегося к классовому сознанию мелкого бюргерства. Однако борьба велась всегда негодными средствами. Теоретически она сводилась прежде всего к массовой подаче хороших советов, а затем — к яркой разрисовке опасностей, грозивших от общения с проститутками. Среди этих опасностей особенно подчеркивались, как и прежде, нападения на кошелек мужчины, покупавшего любовь.

Практически борьба против безнравственности ограничивалась устройством приютов кающихся Магдалин, насильственным заключением заболевших проституток в определенных больницах и главным образом выселением пришлых проституток.

Оба последних способа практиковались чаще всего, тогда как приюты спасения основывались только в некоторых крупных городах. Для более широкой деятельности так называемым комиссиям публичной нравственности недоставало не только более широкого умственного горизонта, но и необходимых денег. Наиболее энергично и систематически велась борьба против проституции в Австрии, при Марии-Терезии.

Мария-Терезия назначила постоянно функционировавшую комиссию, известную под названием «комиссии целомудрия». Ее методы скоро достигли печальной известности во всей Европе. Драконовскими мерами, как-то: обрезанием волос, тюремным заключением, осуждением на роль уличных метельщиц — хотели перевоспитать проституток.

Мужчин старались отпугнуть от общения с проститутками постановлением, в силу которого каждый холостяк, застигнутый в квартире проститутки, обязан был на ней жениться. Женатого ожидало обвинение в прелюбодеянии, однако подобное насильственное «лечение» никаких результатов не достигло. Число проституток не уменьшалось, число посещений не сократилось. Проститутка превращалась официально в горничную или экономку. Значительно увеличилось число преступлений, в особенности аборт и детоубийство, и увеличилось до чудовищных размеров, так как каждая девушка-мать казалась безнравственной и каралась законом. Увеличение числа таких преступлений было на самом деле единственным положительным результатом охватившего правительство Марии-Терезии нравственного пыла. Да и не могло быть иных результатов, так как логику вещей нельзя по желанию изменять в ту или другую сторону.

Как ни мало логики было в таком и подобных ему методах борьбы с проституцией, само отношение полиции к проституткам и проституции было совершенно логично. Оно носило чисто абсолютистский характер. Другими словами: полиция обслуживала интересы начальства, а так как это были господствующие классы, то их интересы заключались в беспрепятственной эксплуатации всех возможностей наслаждения. К числу последних принадлежала и проститутка, и потому, естественно, к ее деятельности необходимо было относиться осторожно. Эту задачу и исполняла как нельзя лучше повсюду и везде полиция. А подобное типичное поведение полиции может показаться странным только разве слепому идеологу, верящему в существование независимо от времени и пространства царящей над миром вечной морали и потому усматривающему в полиции облеченную в мундир защитницу этой вечной и возвышенной нравственности, не понимающему, что она не может быть не чем иным, как орудием власти господствующих классов.

Из того, что полиция относилась к проститутке по-абсолютистски и скорее содействовала, чем препятствовала пышному развитию проституции, разумеется, не следует, что эти женщины обладали какими-нибудь положительными правами. Если не считать Англии, они не имели решительно никаких прав. Они всецело были отданы во власть полиции. Если последняя часто закрывала на самые дикие оргии не только свои глаза, но и чужие, да еще и чужие рты, то иногда, напротив, по самому невинному поводу она грубо вмешивалась, если господа бывали охвачены капризом ввести в своих владениях строжайшую нравственность. Грубее и нахальнее всего она вмешивалась тогда, когда какая-нибудь продажная жрица любви становилась неудобной для могущественного покупателя и тот хотел от нее отделаться самым простым способом.

Она же беззастенчиво провозглашала невинную девушку проституткой, если та пробудила желание влиятельного человека и тот хотел наложить на нее свою властную руку. Иными словами, широчайшая терпимость, мирившаяся с долголетним нарушением полицейских постановлений относительно порядка в домах терпимости, была соединена с грубым игнорированием всех человеческих прав. Этот метод имел, однако, еще и более сокровенный смысл. Таким образом, сама проститутка становилась полицией, то есть она становилась союзницей полиции.

А первое, чего требовала полиция, была обязанность шпионить за клиентами и доносить о них. В конце концов полиция знала все частные тайны и держала в своих руках множество людей из всех классов. А это было для нее как органа абсолютизма гораздо важнее, чем всякая воображаемая высшая нравственность. Так же точно проститутка всегда была желанной союзницей милитаризма. Многие решались пойти в солдаты — тогда всюду существовали только наемные войска — лишь в том случае, если голова их была затуманена, а для этой цели вербовщики пользовались услугами девиц. Одним словом, каждая проститутка, а в еще большей степени каждая сводня, ибо к ней приложимо все сказанное о проститутке, была в конечном счете орудием и оплотом абсолютизма. Таков итог.

С этим итогом как нельзя более гармонировал другой факт: сифилис в XVIII в. снова наводнил гигантской волной Европу. Однако на этот раз он уже не был дерзкой случайной остротой, которую история могла бы и не позволить себе, как прежде, когда в век географических открытий сифилис был случайно завезен из Гаити, нет, на этот раз он был неизбежным роком абсолютизма. Провозглашение галантности высшей целью жизни должно было позволить пышно распуститься оставшимся зародышам сифилиса, так как трудно было найти более удобные условия для его развития и распространения, чем жизненная философия и политические методы абсолютизма.

«Шип на розе», — острили фаталисты, когда жестокая действительность вбила им в голову молотками мысль, что здесь не существует или-или! Однако то был страшный шип, который снова вонзился в кровь человечества, хотя симптомы заболевания и не были столь ужасны, как двумя столетиями раньше, когда болезнь впервые вторглась в Европу.

Главной рассадницей сифилиса — и, разумеется, других венерических болезней — была публичная проститутка. Каждое половое с ней сношение было тогда равносильно почти неизбежному венерическому заболеванию. Один берлинский врач расследовал с этой стороны жизнь Казановы и пришел к выводу, что «Казанова заболевал каждый раз, когда имел дело с проститутками». Неизбежная тесная связь мелкой буржуазии, и в особенности люмпен-пролетариата, с проституцией вводила яд сифилиса по тысяче каналов в народные массы. Мюллер говорит в своем «Gemalde von Berlin…»: «Низшие классы совершенно заражены, две трети (сказал мне выдающийся врач) больны венерическими болезнями или обнаруживают симптомы венерических болезней». В Кобленце после вторжения эмигрантов, когда была «предложена бесплатная медицинская помощь, зараженных оказалось семьсот». Так как с начала XVII в. Лондон сделался центром мировой торговли и здесь всегда был огромный наплыв иностранцев, то половые болезни в нем достигли особенно чудовищных размеров, и потому ни один город не возбуждал в этом отношении таких опасений.

Однако и господствующие классы страдали не меньше от этого бича. Напротив, здесь целые семейства были заражены этой болезнью, так как при господстве вышеописанной свободы нравов «галантный подарок», полученный от проститутки или балерины, очень легко передавался светской даме, и прежде всего метрессе.

Многие развратники, любовь которых знатные дамы оспаривали друг у друга, положительно разносили эту болезнь по всем домам. Большая половина правящих фамилий была тогда заражена сифилисом. Почти все бурбоны и орлеанисты страдали или временно, или постоянно этой и другими венерическими болезнями: Людовик XIV, его брат, муж герцогини Елизаветы Шарлотты, Филипп Орлеанский, регент Франции, Людовик XV и другие. И то же надо сказать о всей французской придворной знати.

В Париже, как доказали Капон, а вслед за ним Эрве, большинство балерин и актрис были сифилитичками. Так как именно из этих кругов французская знать преимущественно брала своих любовниц, то заболевание было для большинства неизбежностью. Знаменитая танцовщица Камарго и не менее знаменитая Гимар оставили почти всем своим поклонникам, среди них нескольким принцам и герцогам, такую память о своей благосклонности. Герцогиня Елизавета Шарлотта, которая, впрочем, и сама была заражена мужем, пишет: «Балерина Дешан поднесла принцу Фридриху Карлу Вюртембергскому подарок, от которого он умер».

А сверху зло просачивалось, естественно, также вниз. Милость, оказанная государем женам придворных, вскоре переходила в их кровь, а далее в кровь их детей. Герцог Вюртембергский Карл Александр, вероятно, зараженный балериной, потом заразил весь свой гарем, состоявший из танцовщиц придворного штутгартского театра и известный под названием «синих башмаков», ибо право носить синие башмаки отличало всех фавориток герцога.

Когда на верху общества увидели, что почти все стрелы Амура оставляли после себя отравленные раны и что никто не покидает поле битвы Венеры без того, чтобы рано или поздно не быть отмеченным подобным знаком, то к этой ужасной болезни присоединили жестокое самоиздевательство. Болезнь была идеализирована.

Ее последствия были провозглашены атрибутами истинного благородства. И этот последний итог не менее логичен, как и признание проститутки вернейшей союзницей абсолютизма, так как оба явления были поистине материей и духом, рожденными из его крови и из его души…

Глава 6

Гостиница и салон

Общественные развлечения населения в эпоху абсолютизма отличались большой примитивностью, ибо всегда одной из главных забот всякого абсолютистского режима было стремление отучить людей «радоваться».

Радоваться — значит беспрепятственно двигаться, и прежде всего беспрепятственно отдаваться движениям и души и тела. А это противоречит как по своим предпосылкам, так и по последствиям интересам абсолютизма, ибо приводит к его уничтожению. Предпосылка истинной радости — самоопределение радующегося, важнейшее последствие — повышение энергии в том же направлении самоопределения. Абсолютизм поэтому стеснял свободное проявление жизни в массах и убивал еще в зародыше истинную радость.

В эпоху старого режима радость массы — не что иное, как вспышки дикого веселья. Они не противоречат интересам абсолютизма как господствующей силы, а, наоборот, упрочивают его, ибо если более высокие развлечения повышают энергию масс и индивидуумов, то такие вспышки дикого веселья ослабляют эту энергию, которая бесполезно разрешается. А это как нельзя более соответствует интересам абсолютизма, так как таким образом понижается вызываемое им в массах противодействие. Так как состояние опьянения — а оно связано всегда с такими дикими вспышками веселья — позволяет людям забывать о печальной действительности, то абсолютизм получает двоякую выгоду. Забывая временно о муках ада, среди которых человек осужден жить, он некоторым образом вообще примиряется с ними и тем еще более ослабляется опасность свержения того, чьи интересы требуют сохранения этой печальной действительности.

Примитивность общественных удовольствий обнаруживалась по той же причине не столько в качественном, сколько в количественном отношении. Потребность забыть действительность была в эту эпоху стереотипна, и потому люди пользовались каждым представившимся случаем. Так как в таком поводе нуждались ежечасно, то его старались создать — таким поводом была гостиница.

С гостиницей связано в XVIII в. большинство развлечений. Даже больше: все виды их были не более как — в большинстве случаев — продолжением ресторанной жизни. Правда, на это имелась еще одна причина, а именно все разраставшийся спрос на общение, нуждавшееся в постоянном центре схождения. Таким центром и сделался ресторан, и притом как явление самостоятельное, рядом с прежним постоялым двором, исполнявшим совсем другие функции, и прежним цеховым кабачком, где общались только представители одного цеха. Нет, гостиница, ресторан сделались тогда тем, чем они являются и теперь, — нейтральным местом сборищ для различных групп того же класса: деление на классы именно здесь получило постоянный характер. Эта эволюция совершилась, естественно, скорее там, где климатические условия мешали более продолжительному пребыванию на улице, то есть главным образом в Средней и Северной Европе.

По мере того как ресторан становился в центр общественных увеселений, исчезали или отступали заметно назад прежние типичные формы общественных развлечений. И прежде всего баня и прядильня, когда-то пользовавшиеся одинаковой популярностью в деревне и городе. Жизнь в банях замерла из-за появления сифилиса и возраставшего обеднения масс. Там, где они уцелели или после кризиса снова расцвели, они в большинстве случаев превращались в ясно выраженные дома терпимости.

Иначе обстояло дело с так называемыми целебными источниками, которые официально посещались из соображений здоровья. Подобные курорты, напротив, снова вошли в моду в XVIII в., а во многих из них сохранились и прежние нравы, имевшие те же, как и прежде, последствия. «Ничто так не полезно для бесплодных женщин, как посещение курорта, и виновата тут не вода, а монахи», — говорится (точь-в-точь как в эпоху Возрождения) в сатирических описаниях жизни на модных курортах XVIII в. Кокетство, флирт — словом, все виды галантности были главным занятием посетителей курортов.

Главное внешнее отличие посещаемых средним бюргерством курортов от модных состояло в том, что здесь царило лицемерие вместо открытой галантности. Кто всю жизнь осужден высчитывать каждую копейку, тот лишен побудительных причин делать из любви хотя бы временно приятное времяпрепровождение.

Что верно для мелкого буржуа, то, естественно, еще в большей степени приложимо к зависимому мужику и к еще более несвободному наемному работнику. Оба эти класса не имели времени делать из любви занятие, — они были для этого слишком истощены работой. Когда человек ежедневно трудится 14–15 часов, то любовь падает для него до уровня простого животного инстинкта и единственное ее «облагораживание» проявляется в конце концов в диких эксцессах, к которым может повлечь опьянение.

Другой важный повод к развлечениям, когда-то существовавший в жизни мелкой буржуазии и мелкого крестьянства, а именно посещение прядильни, сохранился, правда, в деревнях, вымирая только в городах.

Вместе с учащавшимся посещением ресторанов мужчинами все более частым гостем там была и женщина. Это произошло, когда прежний кабачок превратился в официальный и всеобщий повод к пьянству, служа лишь временно ареной для экономической и политической борьбы разных организаций. Уже в XVII в. женщины низших классов охотно посещали трактиры. Что не только женщина низших классов предавалась пьянству, доказывают, помимо многих других данных, те выводы, к которым приходит Тол лук. На основании исследованных им актов Тюбингенского университета он доказывает, что университетское начальство видело себя часто вынужденным порицать дочерей и жен профессоров за незаконную беременность, аборт, прелюбодеяние и особенно за грубое пьяное поведение и наказывать их за такие проступки. Здесь кстати будет упомянуто, что и придворные дамы были чрезвычайно преданы пьянству.

О дворе Людовика X герцогиня Елизавета Шарлотта замечает: «Пьянство весьма распространено среди французских женщин, а мадам Мазарен оставила после себя дочь, мастерски умеющую пить, маркизу Ришелье».

Половой элемент обнаруживался во время посещения ресторана как в действенном флирте, так и в беседе — в сообщении эротических эпизодов и эротических острот. Для многих то было единственной темой разговора и рядом с выпивкой и картами, несомненно, наиболее излюбленным развлечением. Особенной грубостью отличались подобные беседы, разумеется, когда мужчины были в своей компании. Но под влиянием вина и пива не стеснялись и перед порядочными женщинами, которые, в свою очередь, не протестовали, как не протестовали они и против грубой публичной ласки, расточаемой в такой стадии веселья.

Курен. Неравный брак

Грубее всего были, без сомнения, развлечения тогдашнего люмпен-пролетариата, все существование которого было сплошным прозябанием и который черпал отдых только в диких оргиях чувственности.

В особенности разнузданно вели себя, как и прежде, во время разных семейных праздников, народных празднеств и всякого рода торжеств и, наконец, во время исполнения старинных обычаев. Среди семейных торжеств на первом плане, как и прежде, стояли свадьба и крестины. Однако и поминки справлялись не менее шумно.

Не успели зарыть покойника, как в его доме устраиваются поминки, на которых все пьют и едят сверх меры. При таких условиях неудивительно, если мы слышим, что порой уже в такой момент вдова задумывалась над вопросом, кто из ее друзей лучше всего мог бы заместить покойного. Во время свадебного пира господствовали чаще еще те же обычаи, как и в эпоху Ренессанса. Такие же грубые шутки и жесты, и они по-прежнему приводили в восторг. Что эти последние остались такими же умопомрачительно грубыми, доказывают хотя бы свадебные поговорки, бывшие в ходу в XVII и XVIII вв.; они или произносились вслух, или украшали так называемые «тарелки невесты», то есть тарелки, на которых невесте подносили подарки или в которые собирали среди гостей деньги для музыкантов.

Такой же грубостью, как эти поговорки, отличались и свадебные стихи, сочиняемые в честь новобрачных и произносившиеся под аккомпанемент соответствующих жестов. Распевавшиеся песенниками под музыку свадебные песни так же были часто не чем иным, как рафинированными скабрезностями. Подобными эротическими шутками занимались обыкновенно во время так называемой Nachhochzeit, которая праздновалась на другой день после свадьбы. Гваринониус рассказывает о таком торжестве начала XVII в., в котором он сам участвовал: «Я присутствовал на торжестве, последовавшем за свадьбой. Этот день здесь называется «золотым», или «сыром в масле». Песенники поют и играют самые непристойные песни. Этого еще мало. Был там и шут, он поставил посредине комнаты скамейку так, чтобы все его видели, а столов было четыре, и за ними сидели мужчины, женщины и девушки. Стоя на этой скамейке, он делал такие жесты, при одном воспоминании о которых мне становится стыдно. Даже язычники так не поступали».

Однако, как сообщает дальше Гваринониус, кроме него, никто из присутствующих не возмутился ни словесными, ни действенными скабрезностями, а, напротив, все были в восхищении. Вероятно, эти скабрезности состояли в юмористическом комментарии к первой ночи молодых и к тем переживаниям, которые они испытали. Если в течение XVIII в. грубость языка этих произведений и несколько смягчилась, то это касалось в большинстве случаев только формы. Место наивной грубости заняла риторическая скабрезность, которой теперь все приправлялось. С этим явлением мы встречаемся главным образом в более образованных слоях.

Так как народ долго придерживается своих обычаев, даже еще тогда, когда последние уже не коренятся больше в реальной жизни, то и в XVIII в. сохранились почти нетронутыми разнообразные эротические обычаи, связанные в разных странах с Новым годом, Масленицей, Первым мая, Иваном Купалой и т. д.

В Англии еще в конце XVIII в. существовал обычай, в силу которого первого мая во всех приходах, городах и деревнях собирались молодежь и старики, чтобы пойти за майским деревом. Лишь очень немногие возвращались домой, большинство проводили ночь под открытым небом в лесу за танцами и залихватскими играми. Отсюда нетрудно понять то, что Тэн, описавший этот обычай, говорит о его последствиях: «Из ста девушек, проводящих эту ночь в лесу, нетронутой не возвращается и третья часть».

Другой, тоже английский, обычай, господствовавший преимущественно в Гертфордшире и праздновавшийся через каждые семь лет в день Михаила, то есть 10 октября, заключался, по словам Тэна, в следующем: «Толпа молодых парней, преимущественно крестьяне, собирается в этот день утром в поле и выбирает предводителя, за которым они обязаны следовать повсюду. Он отправляется в путь со своим отрядом. Путь лежит через болота и топи, изгороди, рвы и заборы. Всякий, кто им встретится, невзирая на возраст, пол и положение, обязан подвергнуться обряду качания. Девушки и женщины поэтому в эти дни не выходят из дома. Только легкомысленные девицы любят подвергаться этому обряду и остаются с веселой бандой до поздней ночи, когда, если только погода благоприятствует, устраивается в поле под открытым небом пирушка, переходящая в вакханалию».

Наиболее разнузданно вели себя, однако, во время народных праздников, связанных с ярмаркой или паломничествами. Приличия при этом было мало. В качестве характерного примера того, как веселились в таких случаях народные массы, приведем следующий обычай, бывший очень популярным во многих странах, в особенности в Бельгии, где он сохранился вплоть до XIX в. и нашел свое высшее выражение в знаменитом брюссельском кермессе. Накануне праздника, всегда во вторник, все собирались у крутого оврага в окрестностях города или села, ели, пили, пели и, наконец, разделившись на парочки, обнявшись, катились вниз по склону оврага. Хорошенькая женщина, красота которой при этом представала глазам всех, могла этого не стыдиться, напротив, ей восторженно аплодировали, а ее партнеру завидовали.

Народные празднества, достигшие своего наивысшего развития в Англии — здесь были налицо самые благоприятные условия для этого: большие города и значительная гражданская свобода, — были почти всегда сатурналиями, в которых рядом с культом Вакха всегда играл большую роль и разнузданный культ Венеры. Что и тот и другой облекались в такие формы, которые покажутся несносными мало-мальски развитому вкусу, уже по одному тому неудивительно, что подобные праздники всегда были и наиболее выигрышными днями для проституток, которые присутствовали на всех таких праздниках, а к самым большим паломничали целыми толпами или даже приезжали издалека.

Но даже если и не было проституток, находясь в своем собственном кругу, люди с особенной охотой пускали в оборот скабрезные шутки. Шутка, например, состояла в том, что хорошенькая женщина выставляла из окна взорам публики заднюю часть тела, превращенную с помощью угля в лицо.

И чем грубее вели себя люди на словах и в поступках, тем выше было удовольствие. И наоборот: чем безудержнее становилось веселье, тем разнузданнее вели себя мужчины и женщины. Не пропускали ни одной женщины. О знаменитой лондонской ярмарке, так называемой ярмарке Варфоломея, даже говорили, что она «могила для всех лондонских девственниц», и все дети, родившиеся от неизвестных отцов, назывались «детьми Варфоломея».

Так как незаконные любовные радости были главной целью для многих участников официальных паломничеств, то создалась целая масса соответствующих поговорок. О девушке, заподозренной в беременности, говорили: «Она участвовала в паломничестве». Нечто подобное говорили и о женах, любительницах разнообразия в календаре супружеской жизни. Другая поговорка гласила: «Кто посылает жену на воды или на паломничество, у того колыбель ни один год не пустует» и т. д.

К числу народных праздников относились также во всех странах казни. В особенности это имело место в Англии.

В книге «Wanderungen durch London», появившейся еще в 1852 г., говорится: «Вы хотите знать, как совершаются наши народные торжества? Наши приходские праздники, наши праздники виноградного сбора, наши масленичные шутки, когда в вашей солнечной стране народ опьяняется вином, весельем и пляской? Они празднуются, сударь, в день казни перед Ньюгейтом, или в Хормонджерленде, или на каком-нибудь другом прекрасном местечке перед тюрьмой наших графств. Тут стоят такая толкотня и давка от зари до того момента, когда палач совершит свой ужасный долг, в сравнении с которыми суета ваших ярмарок бледнеет. Окна окрестных домов сдаются за большие деньги, строятся эстрады, появляются вблизи лавочки со съестными припасами и напитками; пиво и водка покупаются нарасхват; издалека люди прибегают, приезжают в колясках или верхом, чтобы насладиться зрелищем, позорящим человечество, а в передних рядах стоят женщины, и вовсе не только из низших классов, а также изящные, нежные, белокурые кудрявые головки. Это позорно, но это так. А на долю наших газет выпадает потом печальная обязанность, от которой их не освободит ни один истый англичанин, — зарегистрировать последние судо¬роги несчастных с душераздирающей точностью физиологии».

Ссорящиеся проститутки

И как раз эти казни, превращенные в публичные зрелища, играют выдающуюся роль в истории публичной нравственности, так как самые жестокие из них, те, во время которых жертву сначала пытали, а потом медленно убивали, были для значительной части зрителей, в особенности для женщин, не чем иным, как чудовищными разжигателями чувства сладострастия. Ими наслаждались, чтобы возбудить самым диким образом свою чувственность. И это действие иногда обнаруживалось в ужасающих формах.

В своей книге о бесполезности смертной казни Гольцендорф говорит: «Во время казни в маленьком городке население соседних деревень, вообще спокойное и порядочное, выказало себя с такой стороны, что можно утверждать, что смертная казнь не только обнаруживает уже определившееся вырождение испорченных элементов, но и портит элементы более здоровые. Даймонд сообщает по поводу казни, состоявшейся в городке Чельмсфорд, что среди собравшегося деревенского населения царил «настоящий карнавал разврата». В ночь накануне казни палача угощали ужином в трактире, и он должен был рассказывать о разных казнях. Крестьяне стекались из окрестностей, отстоявших на 20 английских миль. Молодые люди и девушки устраивали при этом пикники».

Во время сенсационных казней, когда предшествовавший им судебный процесс взбудоражил все население, обыкновенно происходили на самом деле массовые оргии, в непристойностях которых участвовало не только простонародье, но и высшие классы. Из целого ряда сообщений, которые нетрудно проверить, мы знаем, что в XVII и XVIII вв. в светском обществе считалось прямо хорошим тоном присутствовать при знаменитых казнях и что богатые люди платили баснословные цены за окна, выходящие на место казни. У этих окон в продолжение целых часов и возлежали знатнейшие дамы.

Дамы не ограничивались тем, что были простыми зрительницами: для них подобное зрелище было также изощренным возбуждающим средством. Если в таких случаях чернь иногда насиловала сотни женщин или врывалась в дома терпимости и там устраивала ужасающие оргии, то знатные дамы, смотревшие на казнь с высокого балкона, праздновали у окна вакханалии с шампанским и вели себя самым бесстыдным образом. Один французский хронист пишет: «Никогда наши дамы не бывают уступчивее; вид страданий колесованной жертвы возбуждает их так, что они хотят тут же на месте вкусить наслаждение».

Чтобы убедиться в правильности этого замечания, достаточно прочесть описание отвратительных сцен, виденных Казановой во время казни безумца Дамьена и очень подробно им рассказанных. В Англии обыкновенно комнаты, выходящие на место казни, обставлялись несколькими постелями и сдавались знатным парочкам не только на весь день, но и на следующую ночь.

Народные праздники в собственном смысле слова были связаны с определенными днями и случаями, как-то: ярмарками, церковными праздниками и т. д. Однако по мере роста больших городов, каковыми в XVII в. были, правда, только Лондон, Париж, Вена и — гораздо позднее — Берлин, по мере того как сюда стекалась целая армия более или менее знатных бездельников, авантюристов и мошенников всех видов, возникла здесь постоянная потребность иметь возможность справлять каждый день, так сказать, народный праздник, то есть иметь каждый день возможность предаваться разнузданному веселью. Из этой потребности выросли увеселительные учреждения, тогда носившие название «садов веселья», ныне составляющие главную приманку для иностранцев, посещающих город. Не высокая входная плата, а баснословно дорогие цены на напитки и кушанья удерживали от посещения этих садов чернь — этим именем тогда, впрочем, обозначались не отбросы большого города, а неимущие слои народа.

Кто имел эротические намерения, тот находил в этих садах самый удобный случай для их удовлетворения, так как сюда устремлялось не только огромное войско проституток, но и женщины и девушки, искавшие лишь мимолетных авантюр. Последнее обстоятельство приводило к тому, что все женщины, посещавшие эти учреждения одни, без кавалеров, рассматривались мужчинами как доступные и с ними обращались соответствующим образом. Один современник, англичанин Пепис, занес в 1668 г. в свой дневник следующие слова:

«Был один в вокзале, гулял там и видел, как молодой Ньюпорт и двое других негодяев насиловали двух девушек из города, гулявших с ними около часа под маской». И еще одно его же наблюдение.

«Поехал по Темзе с женой и Деб и Мерсер в Спринг-Гарден; ели и гуляли; наблюдал, до какой грубости доходят некоторые молодые франты города. Они уединяются в беседках, где нет мужчин, и там насилуют женщин. Меня возмущает такая дерзость порока. По реке вернулся, и притом с большим удовольствием, домой».
Лицом к лицу с обычностью подобных инцидентов другие современники не без основания замечают, что женщины из высших классов, шатающиеся в этих садах под маской, просто жаждут таких непристойных нападений и потому весьма рады, если понравившийся им любовник игнорирует их жеманство и хочет насильно взять их. Многие даже всеми силами старались спровоцировать подобные инциденты, гуляя всегда в самых укромных местечках, где смелый любовник мог не бояться, что ему помешают в его галантных похождениях.

Все эти учреждения служили, таким образом, как открытой, так и тайной проституции. Все эти сады были основаны для ее вящего процветания. Один из современников пишет: «В этих садах во многих местах насажены кусты, благоприятствующие влюбленным. Это, быть может, более всего привлекает английских женщин. У них есть свои слабости, но нет еще смелости не краснеть по поводу их, еще менее, конечно, хвастать ими. Публичные девушки не только не устраняются от этих учреждений, напротив, они там могут показать свои таланты, если только это не связано со скандалом, и упомянутые кусты как нельзя лучше обнаруживают этого рода проституцию».

Так как эта заметка относится к 1769 г., то уже из одного этого видно, что приведенные выше из дневника С. Пеписа сцены были обычным явлением на протяжении целого столетия. На самом деле они были обычным явлением гораздо дольше, ибо наряду с многочисленными литературными данными более позднего времени гравюры Роулендсона, относящиеся к первому десятилетию XIX в., рисуют такие же сцены разврата, царившего в этих местах, показывают, как проститутки целыми сотнями устраивали здесь свой циничный рынок любви и как дамы общества умели перещеголять бесстыдством продажных женщин.

Формы, в которые облекаются публичные увеселения и специально народные праздники, всегда служат надежным мерилом для оценки как общей культурности, так и господствующей в данную эпоху свободы половых нравов, так как здесь эти последние находят свое наиболее бросающееся в глаза выражение. При этом, однако, не следует упускать из виду, что это верно главным образом только для больших городов или для деревень, лежащих в ближайшем с ними соседстве.

Для большой массы крестьянства, напротив, народные праздники играли все менее видную роль. Экономическое положение крестьян было в большинстве случаев столь печально, а их зависимость от барина столь велика, что в их жизни уже не было места праздникам. Исключению подлежит и мелкий буржуа, поскольку его дни протекали вдали от центров общественной жизни — а тогда даже десяток миль был большим расстоянием. Все его существование было настолько опутано государственной опекой и было так близко к рабству, каждое его движение так усердно регулировалось «отеческим попечением» монарха, что он не имел ни возможности, ни — за немногими исключениями — мужества отдаваться разнузданной радости. Ему, которому начальство предписывало час, когда он должен был вернуться домой, которому под страхом тяжких наказаний вменялось в обязанность посещение церкви, которому по воскресеньям даже возбранялось выходить за городские ворота — этому по ногам и рукам опутанному мещанину казалось геройским поступком, уже если он выпивал лишний стакан пива.

А остальное довершал, как уже упомянуто, пиетизм, ничему так не мешавший, как жизнерадостности, рвавшейся наружу бурно и смело.

Изменившаяся в эпоху старого режима историческая ситуация значительно повлияла и на танцы. Целый ряд танцев исчез — и их место заняли другие. Главной их ноткой сделались теперь игривость и кокетливость, а также ясно выраженная сладострастность.

Характерными примерами могут служить менуэт, аллеманда и вальс — танцы, которые именно тогда вошли в моду. Благодаря такой эволюции танец сделался еще в большей, чем прежде, степени великим совратителем, неутомимым сводником, сводившим оба пола. Прежняя его главная цель, состоявшая в том, что партнершу вращали в воздухе так, что юбки вздувались и глазам публики представало интересное зрелище, никогда, правда, вполне не исчезала, однако постепенно были придуманы более интимные и изысканные эффекты. Во время так называемых «поцелуйных танцев», бывших особенно в ходу в Англии, поцелуй, которым должны были обменяться парочки, становился все более длительным. Аддисон, возмущавшийся этим обычаем, писал: «Хуже всего танцы с поцелуями, когда кавалер должен целовать свою даму по крайней мере в продолжение минуты, если не желает обогнать музыку и сбиться с такта».

Танец аллеманда, вошедший в моду в середине XVIII в. и начавший, подобно позднее возникшему вальсу, свое победное шествие из Германии, описывается следующим образом танцмейстером Гилльомом: «Сладострастный, полный страсти, медленный, шаловливый, этот танец позволяет женскому полу проявить всю присущую ему кокетливость и придает физиономии женщины самые разнообразные выражения».

Все эти танцы, в особенности же входивший в моду вальс, были самым смелым образом использованы в интересах галантности, темп был ускорен, а самые позы становились сладострастнее. Г. Фит, описывавший настоящий апофеоз красиво исполненного вальса, замечает: «Дикое подбрасывание и подпрыгивание, бесспорно, не вытекает из самого характера вальса, а зависит, напротив, от характера наших легкомысленных кавалеров и дам». Так как, однако, все находили высшее удовольствие в этих преувеличениях и каждый вальс превращался в настоящий акт сладострастия, то неудивительно, что даже такой не очень чопорный человек, как поэт Бюргер, разразился целой филиппикой против вальса.

Однако самым характерным танцем абсолютизма, тем танцем, который один только и коренился в его сущности, который был им порожден и взращен, чтобы вместе с ним исчезнуть или же в лучшем случае продолжать после него чисто карикатурное существование, был менуэт. Менуэт считается — и вполне основательно — величайшим произведением искусства, когда-либо созданным в области танца. В менуэте все — элегантность и грация, все — высшая артистическая логика и вместе с тем все — церемонность, не допускающая малейшего нарушения предписанных линий. В менуэте торжествует закон абсолютизма: поза и демонстрация.

Менуэт достиг поэтому своего совершенства только на придворном паркете, ибо там величественность и размеренность были все равно законом, предписанным для каждого движения. Только здесь вся жизнь была без остатка сведена к игре и изяществу. Что менуэт был доведен до такого совершенства, что над ним работали на протяжении ста лет, было, правда, результатом неумолимой необходимости, против которой спорить не приходится. Высокие каблуки и кринолин вынуждали создать особый танец, так как в таком костюме танцевать вальс невозможно. Таким танцем и стал менуэт.

Разумеется, сокровеннейшей тайной этого несравненного шедевра ритмики, уничтожавшего даже безобразие высоких каблуков и превращавшего их на время танца прямо в элемент красоты, была, как и тайной всякого танца, все та же галантность, то есть ухаживание, домогание и достижение.

Что верно относительно танцев, приложимо и к играм. Игры также становились значительно изысканнее, не устраивались больше состязания в силе между мужчиной и женщиной, чтобы таким образом добиться обнажения женщины, как это делалось в эпоху Ренессанса. Нет, теперь сама женщина должна была это делать, и притом как можно пикантнее. Эта возможность была создана тем, что модной игрой стали качели; от женщины самой зависит сделать так, чтобы ее юбки развевались пикантным образом. И все женщины, естественно, увлекались этой игрой. Никогда не видно на качелях мужчины, ибо ему нечего показывать. Мужчина всегда выступает в роли наблюдателя, что обусловливало — со стороны женщины — систематическое выставление напоказ тех ее прелестей, которые обычно скрыты от любопытствующих взоров.

Всем известны, далее, также вошедшие в XVIII в. в моду пастушеские игры. Обычно в них видят одно из проявлений постепенного возвращения к природе. И разумеется, это так. Но подобное истолкование вскрывает только их корень, а не их сущность. А сущностью была организация публичного флирта. Пастушок и пастушка — представители не испорченной моралью природы, и потому пастушок целует свою пастушку совершенно бесцеремонно на виду у всех, а она так же бесцеремонно возвращает ему поцелуй. Эта публичность приводит в восторг, хотят насладиться новым удовольствием. Бесцеремонный флирт — в нем здесь главная суть. Флирт в таком маскараде возбуждал к тому же обе стороны симуляцией силы, ибо пастушок и пастушка только идеализированные мужики, а крепкий мужик — синоним неистощенной сексуальной силы. Облекая эти тенденции в форму культа естественности, общество нашло лучшее средство отдаваться, не стесняясь и публично, ни перед чем не останавливавшемуся флирту.

Тот же самый секрет скрывается, впрочем, и за художественным изображением любви крестьян. Тайком крестьянский парень крадется ночью в комнату возлюбленной, а она поднимает одеяло с жалкого ложа, чтобы согреть и осчастливить его. Молодой парень и полногрудая крестьянка флиртуют в хате, и каждая сторона старается вызвать другую на более смелые поступки и т. д. Все это, разумеется, не имело никакого отношения к жизни настоящих крестьян. Это тоже было не более как новой пикантной формой, в которую облекали собственные желания и представляли публике. Не любовь крестьян представляли себе так, нет, так мечтали оформить собственную любовь, когда выяснилось, что никакие ухищрения не дают уже новых неизведанных чувств. То была лишь новая вариация наслаждения, одно представление о котором опьяняло, а отнюдь не отказ от прежних ухищрений.

Создавать новые эротические возможности — такова была сокровенная тенденция и всех остальных модных игр, рождавшихся тогда целыми десятками.

К числу главных развлечений эпохи абсолютизма принадлежит и театр. Его посещали прежде всего ради удовольствия. Даже там, где театр был вместе с тем ареной борьбы новых гражданских идей, где буржуазная оппозиция сосредоточила все свои силы, выставленные против абсолютизма, пантомима и фарс должны были удовлетворять потребностям в грубых зрелищах, так как более серьезные пьесы всегда почти завершались ими.

Теперь это прежде всего публичное выставление напоказ известных чувств. Уже одно это объясняет нам то фанатическое увлечение, с которым в XVIII в. относились к театру почти все круги. Ибо если наиболее страстным стремлением этой враждебной всему интимному эпохи было желание выставлять напоказ свои чувства, то театр, то есть такая форма, которая особенно ярко выставляет напоказ чувства, как нельзя лучше отвечает этой потребности. А чувства, выставлявшиеся со сцены напоказ перед публикой и возбуждавшие особенный интерес, вертелись, естественно, исключительно вокруг галантности. Люди хотели наслаждаться эротикой не только активно, но и пассивно, быть свидетелями чужой эротики, зрителями эротики вообще.

Этим целям и служили комедия и фарс, содержание которых было часто не чем иным, как драматизированной порнографией, и притом часто порнографией грубейшего сорта, о которой мы в настоящее время едва можем себе составить представление. Стиль большинства комедий и фарсов, даже более приличных, лучше всего можно охарактеризовать тем, что в них обыкновенно речь идет лишь о мимической перифразе флирта, начинавшегося дерзкими жестами и грубыми ласками и заходившего даже дальше полового акта…

Что эти мимические жесты стояли в центре внимания, видно хотя бы уже из того, что главным действующим лицом всегда была одна и та же фигура — арлекин, преимущественно отличавшийся такими сальностями. Чтобы иллюстрировать характер мимики одним классическим примером, упомянем, что один из излюбленнейших трюков арлекина долгое время состоял в том, что в момент любовного объяснения или других пикантных положений он неизменно терял на сцене штаны. Родиной этих мимических и словесных скабрезностей была Англия, откуда они зашли и в Германию. Развитие в сторону открытого цинизма совпало здесь, как и во Франции и Италии, с развитием абсолютизма.

Первоначально единственными актерами были мужчины, исполнявшие также женские роли. Это вполне отвечало стилю и гротескным намерениям фарса. Мужчина в женской роли мог гораздо сильнее отвечать на дерзкие авансы партнера или же ограждать себя от них. Однако в один прекрасный день выяснилось, что без женщины-актрисы не обойтись. Произошло это не потому, что постепенно утончавшийся вкус уже не переносил скабрезности, нуждаясь в более изысканной пище, а потому, что абсолютизм пристрастил услышать самые грубые сальности из уст пикантной хорошенькой актрисы, а не из уст мужчины, которому сальность все равно нипочем. В этот момент и явилась на сцене женщина. Это произошло во второй половине XVII в., сначала в Англии, в 1660 г., потом во Франции и около того же времени и в Германии.

Серьезный поворот от этого господства на сцене скабрезности произошел только тогда, когда буржуазные идеи победили и в жизни. Там, где это случилось раньше, и театр раньше был очищен от грязи и сальностей.

Наряду с комедиями и фарсами особенно привлекали публику танцы и балет. Одно время они даже возбуждали в ней еще больший восторг, чем драматизированные в комедии сальности, так что в каждой даже небольшой труппе комедиантов имелась пара танцоров, а в более значительных — и целый балет. В появившихся в 1769 г. «Briefe iiber die Tanzkunst und Ballette», составленных знаменитым танцором Новерром, говорится: «Танцы и балет в наше время — настоящая модная болезнь. Публика увлекается ими до умопомешательства, и никогда никакое искусство не пользовалось таким успехом, как наше. Увлечение балетом замечается повсеместно и заходит очень далеко».

Одновременно с совершавшимися на сцене вакханалиями очень часто такие же вакханалии шли в зрительной зале, которая в главной части была устроена именно для подобных целей (ложи). Все ложи были снабжены мягкой мебелью, «удобными алтарями сладострастия», а в некоторых театрах в глубине лож имелись даже уютные диванчики.

В своей монографии о парижских театрах XVIII в. Капон говорит: «В ложах часто имелись постели, на которых можно было тут же удовлетворить желания, возбужденные смелыми сценами и соответствующим диалогом».

О том, чтобы дать возможность и порядочной даме посещать театр, заботилась, с одной стороны, маска, которую, как мы уже заметили выше, надевала знать, отправляясь в театр, а с другой — темные ложи, встречающиеся во всех странах и бывшие в большом ходу. Ибо нигде и никогда скабрезная комедия не посещалась одними только низшими классами, а напротив, также и высшими. Таким путем ловко сочетали приличие с фривольностью. Сущность этих темных лож состояла в том, что из них все было видно, тогда как благодаря решеткам и украшениям они сами не были видны ни «со сцены, ни из партера, или же они были снабжены занавесками, которые в любой момент можно было спустить и изолировать себя таким образом от остальной публики».

Вилле. Дамский портной

История театра всех стран рассказывает о настоящих оргиях, устраивавшихся в ложах во многих театрах. В романе «L'Espion anglais» говорится, что однажды, когда в одном из парижских театров произошла паника, вызванная пожаром, и публика темных лож была извещена о грозящей опасности, то в некоторых из них все дамы оказались голыми, «если только галантность не требует назвать даму одетой, раз она в чулках и башмаках».

Однако и в обычных ложах часто вели себя крайне разнузданно, отнюдь не удаляясь в их глубину. Другими словами, многие обнаруживали свое бесстыдство совершенно открыто. Некоторые немецкие князья и французские герцоги славились именно своим безнравственным поведением в театре, своими циничными шутками. Такие примеры были, разумеется, заразительны. Мерсье сообщает о поведении «райка»: «Некий мясник здесь иначе не аплодировал, как ударяя геркулесовскими ладонями по задней части тела своей возлюбленной так, что звуки разносились по всему театру».

Возбуждение к разврату предполагает возможность его выполнения. И потому все тогдашние театры кишели проститутками.

Не только одни проститутки являлись в театрах жрицами Венеры, но и многочисленные другие их разновидности, например продавщицы цветов и афиш, продавщицы апельсинов — характерная фигура в тогдашних театрах — и в особенности статистки и танцовщицы, постоянно в свободные минуты толкавшиеся в театре, всегда готовые на нежное tete-a-tete. Балерина и жрица Венеры были вообще первоначально синонимами. Чтобы состоять в балетной труппе, вовсе не нужно уметь танцевать. Большинство и не знало этого искусства и исполняло легкие роли статисток. В гораздо большей степени требовалась пикантная внешность и характер, склонный к галантности. Юбки должны были походить на занавес театра, они должны были грациозно опускаться и подниматься при малейшем приглашении. При наличии этих данных можно было поступить на сцену, и таков был в самом деле верный путь к счастью, своему и чужому.

Путь из дома терпимости на сцену в эпоху старого режима был поэтому часто во всех странах чрезвычайно прост. И это был путь, особенно ценимый проституткой.

Не только потому, что танцы и игра почти никогда не были самоцелью, а главным образом потому, что с первого дня, когда женщина появлялась на сцене, она усматривала в этом средство обратить на себя внимание платежеспособных знатных любовников. Что подобные соображения были правильны, доказал пример целого ряда метресс государей. Достаточно назвать Нелли Гвин. Во Франции внесение проститутки в списки балетной труппы было к тому же единственным средством освободиться от контроля полиции, так как актеры и актрисы были здесь подчинены только министру двора.

Балет был в сущности не чем иным, как специальным учреждением для состоятельных жуиров. Казанова сообщает о штутгартском придворном театре: «Все танцовщицы были хорошенькие, и все они гордились, что хоть раз осчастливили герцога». В таких случаях балет существовал, с одной стороны, для того, чтобы удовлетворить жажду новизны, которая могла обуять государя, а с другой — принятие в балет было одной из форм вознаграждения за небольшие мимолетные услуги.

Так как для абсолютного государя содержание театра было в большинстве случаев равносильно устройству гарема, то директор театра обыкновенно также часто был непосредственным сводником монарха, пополнявшим ряды балета под этим одним углом зрения и приглашавшим только таких девушек, которые, по его мнению, могли возбудить чувственный интерес государя. По той же причине иногда управителем театра назначался какой-нибудь камердинер, не обнаруживавший, правда, особенно ярких художественных талантов, зато тем ярче блиставший в роли сводника.

Что было верно для незначительной танцовщицы, то имело тем больше значения для театральных звезд — все равно мужчин или женщин: все они, за немногими исключениями, были тесно связаны с проституцией. Стимулирующее влияние театра действовало еще в одном направлении. Свет рампы делает всех актеров более обаятельными в глазах публики. И потому он всегда превращал актрису в желаннейшую метрессу, а актера — в идеальнейшего любовника.

В своем «Neueste Gemalde von Berlin» Мерсье говорит о пикниках, устраиваемых с театральным персоналом: «Считается хорошим тоном хвастать, по крайней мере в своем кругу, тем, что удалось угостить ту или другую красавицу». Сотни слепо разорялись им в угоду, и каждый день в честь них глупость совершала свои безумнейшие прыжки. Из-за любви знаменитого певца или танцора даже знатнейшие дамы буквально срывали друг с друга платье, и притом совершенно открыто, на виду у всех. Об успехах французского певца Желмотти, бывшего с первого своего выступления «кумиром публики и восхищением двора», Мармонтель сообщает: «Все дрожали от радости, как только он появлялся на сцене, и его слушали в каком-то опьянении. Молодые женщины вели себя как безумные. Они наполовину высовывались из лож, выставляя напоказ свое сумасшедшее возбуждение, и многие отнюдь не наименее красивые хотели обратить на себя его внимание».

Как видно, в эпоху старого режима театр был великим сводником, все и всех сводившим: зрителей — друг с другом, а сцену — с аудиторией.

Театр был успешнейшим осуществлением тенденций эпохи, ибо идеалом всех было — быть с кем-нибудь сведенным и кому-нибудь проданным.

Сущность сибаритства — в стремлении до крайности повышать все возможности наслаждения. Если же сибаритство выступает в форме абсолютизма, то это повышение имеет целью не только увеличить и усилить количество и качество наслаждения для себя, а также этим именно путем продемонстрировать черни свое безграничное могущество. Свое богоподобие яснее всего можно обнаружить, показывая, что нет границ для собственных желаний и что питаешься пищей богов. Из глубины этих тенденций как ее наиболее утончен¬ное осуществление и родилась опера.

Опера есть не что иное, как соединение в одно гармоническое единство всего объективно-чувственного в его наиболее повышенных формах: пения, музыки, танца и красочного великолепия. И потому она и могла возникнуть только в эту эпоху. Опера — самое исконное и истинное создание абсолютизма. И она вместе с тем — тот документ, который более других соответствует ему.

Опера — сконцентрированная чувственность. Каждое слово, каждый звук, каждый ритм, каждая линия, каждое красочное пятно — все в ней насыщено чувственностью, эротикой. Ее содержанием является исключительно чувственность, эротика, любовь, сведенная на сладострастие. Вокруг сладострастной любви вертится основная мысль сюжета, ею наполнена любая ария, которая поется, и ничего, кроме сладострастной любви, не символизируют тысяча изворотов и арабесок балета. Другими словами: все в ней сконцентрированная обнаженность, физически — в костюме и движениях, духовно — в диалоге. Она не второстепенная в ней черта, а единственная сознательная цель. Не простая случайность поэтому, что во всех классических операх балет играет такую большую роль. Балет просто неотделим от оперы, так как в нем чувственность линий и движений находит свое утонченнейшее выражение.

А в первых операх балет должен был даже быть главной частью, так как в нем можно было довести до сказочных размеров главные черты абсолютизма: великолепие и позу. В мифологии абсолютизма балет сделался, так сказать, стилизованным воплощением всемогущества монарха.

Роль, которую в жизни низших классов играл трактир, в XVIII в. в жизни господствующих и имущих классов исполнял салон.

Салон представлял собой специфическую форму их общественности. Однако интеллектуальная культура, воплощенная в салоне, переоценивалась большинством исследователей. Нет никакого сомнения, что существовал ряд салонов, где остроумие вспыхивало каждый день новым фейерверком, где рождались все те смелые идеи, которые должны были привести к преобразованию общества, где происходили аванпостные стычки новой эпохи. Таковы были знаменитые парижские салоны, где царили энциклопедисты.

Однако богатство царившей здесь культуры было ничем в сравнении с культурой, имевшейся вообще, даже имевшейся в одной только Франции. Тем более значительную роль играл салон в истории половой нравственности эпохи. Он был главной ареной словесного флирта в противоположность будуару, где преобладала практика. Изо дня в день разговаривали о любви, не о ее высших проблемах, а только о ней как наслаждении.

Что подразумевалось тогда под словом «хороший тон» или лучше: что допускал этот «хороший тон», наглядно иллюстрируют игры, бывшие в ходу как в салонах, так и в мещанской квартире. Характерным образчиком может служить игра-гадание.

Игра состояла в том, что ставился какой-нибудь вопрос, ответ на который получался из числа очков на трех брошенных костяшках. В наставлении перечисляются около двадцати вопросов для обоих полов, и каждый вопрос сопровождается шестнадцатью возможными ответами. На вопрос мужчины: «Довольна ли тобой жена?» — ответ гласил, например, при шести очках: «Ах, старина, как можешь ты спрашивать, довольна ли тобой твоя молодая жена, когда ты даже аппетитного поцелуя ей дать не в состоянии, не говоря уже о чем-нибудь ином!»; при семи очках: «Ты здоровенный детина, и жена может быть тобой довольна»; при восьми: «Если бы ты занимался с женой так же усердно, как с книгами, то она могла бы быть тобой довольна» и т. д. Вот что понимало хорошее общество под «галантными шутками», ибо среди шестнадцати возможных ответов добрая дюжина в том же роде.

Если случайно беседа вертелась не вокруг любви, ее заменяли сплетни, споры об этикете и подобные глупости. Многие салоны прямо славились как гнезда сплетен. В Германии сплетничество было вообще обычным явлением в салонах, и здесь столь важные вопросы, как альковные тайны друзей и соседей, даже не прерывались зарницами неумолимо подготовлявшейся революции.

Подобные же оговорки необходимо сделать и относительно прославленных манер XVIII в. В высших классах они сводились к культу умственной и физической напыщенности, в бюргерстве царило граничившее с комизмом подражание своим или чужим придворным нравам. Нелепее всего вели себя в этом отношении в провинции, но и английская буржуазия славилась в этом смысле.

В высших классах общества слишком уважали практику галантности, чтобы ограничиваться в салонах одной только теорией, особенно после того, как за ужином вино и шампанское произвели надлежащее действие. И как бы низко ни стояли, как мы видим, нравы низших классов, наиболее дикая разнузданность царила все же в салонах знати.

Конечно, было бы неправильно считать разврат обычным правилом. Это так же неверно, как то, что насыщенное грязью поведение низших классов во время народных праздников не было их обычным способом использовать отдых. Однако разврат был здесь постоянно возможен, так как историческая ситуация, в которой тогда находились господствующие классы, не только позволяла им делать из любви своего рода занятие, но и заставляла их, как мы видели, сделать из нее высшее свое занятие.

Некая госпожа де ла Веррю следующими классическими словами определила жизнь своего круга: «Ради большей верности, необходимо уже здесь на земле создать рай». Эти слова, быть может, лучше всяких других характеризуют жизненную философию господствующих и живущих в эпоху старого режима классов.

Превратить жизнь в рай — такова была в самом деле, как мы, надеемся, достаточно убедительно показали на предыдущих страницах, тенденция, господствовавшая в светском обществе всех стран, и господствовавшая при этом более властно, чем какая бы то ни было другая идея.

Книга III Буржуазный век

Глава 1

Буржуазный век

Развитие торговли вывело европейское человечество из мрака Средних веков на высоту Ренессанса. Переход от мануфактуры к машинно-фабричному производству в XVIII в. упразднил, в свою очередь, абсолютизм и поставил на его место современное буржуазное общество.

Абсолютистское государство не могло больше существовать. Буржуазия, носительница нового способа производства, должна была добиться того, чтобы государство служило исключительно ее интересам, то есть интересам капитала. В форме представительного государства буржуазия завоевала и создала для себя такой политический строй, который более всякого другого соответствовал ее политическому и социальному господству.

Победа буржуазного общественного порядка над абсолютизмом была значительным прогрессом. Не без основания замечено, что лишь вместе с абсолютизмом завершились Средние века, что они умерли вместе с ним и в тот же день.

Буржуазия, собственница средств производства и потому представительница капиталистического способа производства, достигла, благодаря все возраставшей прибыли, доставляемой капиталу массовым производством, очень скоро и повсеместно огромных богатств.

Посмотрим, что сделало богатство из отдельных его представителей? Отвратительные денежные машины, лишенные всякого чувства, всякой чуткости, — вот что сделал прежде всего капитал из тех, кто им владел и кто им командовал. Раньше всего и ярче всего обнаружились эти черты у английской буржуазии. Томас Карлейль пишет: «У нас нет больше Бога. Божьими законами является один только принцип — принцип наивозможно большего счастья…»

Противоположность, в которую очень быстро превратилась первоначальная идеология буржуазии в области половых отношений, может быть сжато определена так: нет такой формы разврата, нет такой половой извращенности, с которыми мы не встретились бы в период господства буржуазии. Как бы черным по черному вы ни изображали специфические формы разврата, никогда вы не изобразите их достаточно черными. И это одинаково приложимо к обоим полюсам общества, к верху и к низу.

Необходимо, правда, признаться, что все эти ужасные пороки и преступления в области половой жизни не порождены самим капитализмом. Едва ли найдется в век господства буржуазии хоть одна форма разврата, которая не нашла бы своего рафинированного культа уже в эпоху старого режима. Зато капитализм повинен в другом: он придал всему характер массового явления — как беззастенчивому разврату, облеченному богатством, так и нравственному вырождению, к которому приводит нищета.

Развитие капитализма — начнем с первого явления — дало многочисленному и все богатеющему классу капиталистов возможность позволять себе все те дорогостоящие удовольствия, которые раньше были доступны только верхушке финансовой аристократии и богатому придворному дворянству, а кроме них еще только могущественным деспотам. Это значит, другими словами: в настоящее время десятки тысяч могут пользоваться тем, чем в эпоху абсолютизма пользовалось лишь несколько десятков или, в лучшем случае, лишь несколько сотен людей. И ныне, в самом деле, десятки тысяч наслаждаются подобными изысканными эротическими удовольствиями. Вместе с возможностью всем наслаждаться родилась, естественно, и все сызнова зарождается у многих тысяч людей во всех странах и потребность отдаваться самому рафинированному эротическому разврату.

Она и служит решающим мотивом. С другой стороны, страшная нервная напряженность, в которую повергает большинство бешеная погоня за миллионами, вызывает потребность в сильнодействующих наркозах. Безмятежная пастушеская идиллия уже не способна ни успокоить взвинченные нервы, ни отвлечь их, ни вновь возбудить. Это в состоянии сделать лишь очень изысканное наслаждение. Массовый спрос на рафинированные эротические наслаждения, естественно, привел и в этой области к организации предложения на крупнокапиталистических основах, способной удовлетворить самые далеко идущие требования. Достижение этих особых эротических удовольствий не должно было быть более сопряжено ни с какими трудностями для потребителя — это также было чрезвычайно важным требованием. Люди хотят иметь возможность в любой момент требовать, выразить желание, получить то или другое удовольствие: через неделю, через два дня, в случае надобности — через два часа и в самом изысканном виде.

Любовью поэтому уже давно торгуют, точь-в-точь как хлопком, и доставляют ее так же аккуратно, как хлопок. Только стихийная сила, а отнюдь не люди могут помешать правильному функционированию этого механизма. Необходимой предпосылкой для решения и этой проблемы было то обстоятельство, что капитализм лишил взаимные отношения людей всякого идеального оттенка и свел их к их денежной стоимости. Каждая женщина, равно как и всякий каприз, хотя бы самый гнусный, могут быть переведены на язык денежных знаков. Все имеет свою «цену». Правда, цена порой очень высока, но все же это «цена». Осуществление известного желания отныне вполне зависит лишь от платежеспособности человека. А так как ныне тысячи имеют в своем распоряжении какие угодно суммы для удовлетворения своих капризов, то любой каприз в настоящее время осуществим. Вот несколько примеров.

Некий Крез видит в одном из парижских бульваров элегантную даму, возбуждающую его любопытство, и желает ею обладать. Не жениться, конечно, хочет он на ней, а просто приятно провести несколько часов. И он будет обладать этой дамой, хотя она, вероятнее всего, замужняя и во всяком случае из хорошей семьи. Все, что заинтересованному предстоит сделать, это послать депешу по адресу одного из крупных домов свиданий, коих ныне в Париже имеется от 90 до 100, и заявить заведующей как о своем желании, так и о том, сколько он намерен заплатить. Агентша устроит все прочее в баснословно короткое время.

Что это не плод фантазии, доказывают имеющиеся у нас документы. Пространный этюд, написанный по мысли и с помощью умершего несколько лет тому назад начальника парижского сыскного отделения Побаро французским писателем Морисом Тальмейром и недавно опубликованный им, дает нам наглядную характеристику как методов, так и успешной деятельности этих посредниц. В сопровождении высшего полицейского чина, в обязанности которого входило следить за тем, чтобы заведующие этими учреждениями давали интервьюеру достоверные сведения, Морис Тальмейр посетил ряд наиболее видных из этих фирм. Вот два примера в доказательство того, что за известную сумму «любой заказ может быть исполнен». Заведующая одним из наиболее шикарных домов свиданий сообщает следующие данные: «Недавно явился ко мне господин, желавший познакомиться с одной дамой, и заявил, что в случае надобности готов заплатить 14 тысяч франков. Я разыскиваю даму и передаю свою карточку. Она появляется очень не в духе. «Кто вы, мадам?» — «Вы же прочли мое имя?» — «Да, мадам, но это имя ничего мне не говорит». — «Так вот, мадам, у меня есть приятель, который очень хочет познакомиться с вами — и который очень щедр». — «Не понимаю, что вы хотите сказать этим и что вам вообще нужно от меня». — «В таком случае простите за беспокойство, мадам… Вы знаете мой адрес?» — «Да, мадам». — «Вы позволите мне оставить вам мою карточку?.. Вы можете мне написать, когда вам будет угодно… До свидания, мадам!» — «До свидания!».

Неделю спустя я получаю письмо, приглашающее меня в читальню магазина, находящегося вон там, напротив, и я прихожу. Как только дама увидела меня, она подходит и довольно грубо спрашивает: «Вы были у меня несколько дней тому назад и рассказали мне о чьей-то небывалой щедрости. Я не понимаю, что вы хотите этим сказать. Прошу вас, объясните обстоятельнее!» — «С удовольствием. У меня есть приятель, располагающий 14 тысячами франков». — «Хорошо, я подумаю!» — «До свидания!» — «До свидания, мадам».

Неделю спустя — новое письмо, назначающее мне свидание в том же месте. Прихожу и спрашиваю: «Ну что? Обдумали?» Она довольно равнодушно отвечает: «Да, но, по-моему, этого мало!» — «Прекрасно, мадам, я переговорю со своим приятелем». И дело уладилось за 20 тысяч франков». С этим сообщением вполне совпадает следующий рассказ заведующей другим таким домом. Интервьюер начал с вопроса: всегда ли знает мужской клиент, с какой дамой он имеет дело? Ответ гласил: «Смотря по тому… Обычно имена не произносятся. Когда же речь идет о крупных делах, имя всегда фигурирует, так как им в значительной степени обусловлена цена. Иногда дело вообще зависит исключительно от имени, именно в тех случаях, когда клиент хочет через нас познакомиться с вполне определенной дамой. Иногда нас посылают и к дамам света, то есть к таким, к которым приходится явиться самим. В таких случаях мы действуем двояким образом: или посылаем к ним «ищейку», или идем сами. Я обычно предоставляю работать моей «ищейке» (агентше), которую посылаю утром к даме. Такая женщина не вызывает подозрения, она одета, как прислуга, которой дали поручение, и обязана говорить только с мадам. Единственно, чем она рискует, это или ее не примут, или, если примут, то, может быть, спустят с лестницы. Обычно ее принимают, но даже если и прогонят, то и тогда еще не все потеряно.

Бердслей О. Таинственный розовый сад. 1894

Все зависит, в сущности, от цены. Конечно, к добродетельным дамам мы подходим иначе, к остальным же вы можете спокойно подойти, раз у вас туго набитый кошелек. Когда дама слышит низкую цену, она иногда краснеет, при высокой, однако, это бывает чрезвычайно редко… В следующий раз я отправляюсь сама. У меня есть манеры. Или я узнаю, у какой портнихи она шьет свои платья, портниху эту я случайно знаю. Я являюсь к ней в тот же час, когда там и дама, вступаю с ней в разговор, восхищаюсь ее туалетом, поддерживаю разговор и присматриваюсь, что можно сделать. Есть и портнихи, которых можно посвятить в тайну. А если портниху нельзя втянуть, то всегда можно найти манекенщицу, которая и скажет, что сами мы сказать не можем. «О чем же надо говорить?» — «О деньгах, и только о деньгах». Барышня обращает внимание дамы на тот или другой туалет, убеждает ее заказать себе такой же. Когда дама спрашивает о цене, то барышня замечает, что этот вопрос можно так или иначе уладить. Если дама не понимает, то барышня бросает тему разговора, хотя бы временно. Если же понимает — это сразу видно, — то дело обычно тут же и улаживается.

У дамы может быть автомобиль, и это дает прекрасную возможность вступить с ней в отношения. Я являюсь к ней с тысячью извинений: «Простите, ради бога, мадам, но мне столько наговорили о вашем автомобиле. Я тоже хочу заказать себе такой же, и мне хотелось бы посмотреть, какие вы ввели усовершенствования». — «С удовольствием, мадам, я в восторге, идем вниз, я покажу вам…» Знакомство завязывается, становится интимным, и в большинстве случаев дело бывает сделано.

Вообще автомобилизм в настоящее время — одно из лучших средств завязать с кем-нибудь сношения.

Словом, предложите деньги — и вас выслушают. Раз вы можете предложить хорошую цену, то и все средства хороши, чтобы вступить с кем-нибудь в сношения, а если цена низкая, то и лучшие средства бесполезны. Попробуйте предложить 20 тысяч франков — и вы можете быть спокойны: вас не выгонят. А раз беседа завязалась, надо действовать ловко. Говоришь, например: «У меня есть приятель, готовый пожертвовать 20 тысяч франков, но не раньше месяца. Я взяла на себя предупредить вас заранее. Но если вы не прочь. Мои клиенты — очень порядочные люди… Зачем отказываться от жирного кусочка…»

Третий пример показывает, что магнаты капитала готовы тратить на такие маленькие развлечения и еще гораздо более крупные суммы. Заведующая другим учреждением рассказала интервьюеру о красивой американке из хорошей семьи, которую она доставила одному из своих клиентов. На вопрос о подробностях она заметила: «Это была жена английского фабриканта. Муж не живет с ней, но дает ей ежегодно 100 тысяч франков. Меня прислал к ней богатый американец с поручением просто спросить ее о цене. Она потребовала 100 тысяч, он дал ей 100 тысяч».

Так как большинству мужчин приятнее развлекаться с замужней женщиной, чем с проституткой, то они охотно платят за это удовольствие дороже. Они предпочитают заплатить замужней женщине пятьсот и больше, чем профессиональной проститутке — сто. Поэтому сотни замужних женщин и готовы заниматься систематически такими «делами». Одна устраивает такие дела раз в неделю, другая всего несколько раз в год, третья — как можно чаще. Замужняя женщина, стремящаяся систематически делать подобные «дела», — оборотная сторона, или, лучше, дополнение к вышеприведенным примерам. На свои вопросы относительно этого пункта Тальмейр получил следующие сведения: «Вы можете быть уверены, что дома свиданий посещаются замужними женщинами гораздо больше и чаще, чем принято думать. О, если бы вы только знали! Каждый раз, когда они находятся в некотором денежном затруднении, они приходят ко мне. Я их банкир. Я знаю даму, имеющую 50 тысяч ренты и всегда нуждающуюся в тысяче франков. Два раза в неделю я остаюсь дома, и тогда они навещают меня. Они рассказывают мне, что им нужно, какое «дело» им особенно по сердцу. О, если бы вы только их послушали! Когда они приходят в первый раз, они говорят: «Мне хочется устроить в месяц одно только «дело»… Мне очень нужны деньги, но одного довольно… больше не нужно». По прошествии некоторого времени они приходят к чаю и как ни в чем не бывало говорят: «Боже! Вы же знаете, как я нуждаюсь… я охотно сделала бы в месяц два «дела». Проходит еще некоторое время: «Просто не верится, но я не могу свести концы с концами, мне нужно больше денег… сделайте так, чтобы у меня было два «дела» каждую неделю».

В конце концов она готова ежедневно иметь два «дела». Все они единодушно требуют одного — высоких цен. Как только деньги на столе, они тут как тут…»

Таким образом увеличивают свой бюджет или достают себе средства содержать любовника женщины самых разнообразных общественных слоев — от почтенной мещанки и жены чиновника вплоть до дамы высшего света. Наведенные Тальмейром справки обнаружили прежде всего тот факт, что в настоящее время существует немало замужних женщин, делающих, как гласит техническое выражение, подобные «дела». Как классическое доказательство приведем разговор автора с упомянутым выше начальником парижского сыскного отделения, во время которого этот последний навел его на мысль об исследовании, продемонстрировав ему несколько ярких случаев, занесенных в полицейские протоколы.

«Вы бываете часто в обществе?» — спросил меня Побаро. «Никогда». — «Вы, стало быть, не знаете тех, кого там обычно можно встретить?» — «Никого!» — «Так… Обождите минутку». Он позвонил и велел вошедшему человеку принести связку протоколов. Связка была внушительных размеров. Он раскрыл ее и вынул большую фотографическую карточку. «Знаете вы эту даму?» — «Нет». — «Вглядитесь как следует». Карточка изображала молодую женщину в бальном туалете. Она была очень недурна, походила на аристократку, шатеновые волосы были украшены пером цапли, а шея — алмазным ожерельем. Держа в красивой руке раскрытый веер, она стояла, прислонившись к балюстраде на фоне парка.

«Вы видите, это светская дама. Это не деклассированная женщина. Никогда она не фигурировала ни в одном скандале. У нее бывает лучшее общество. Она очень интеллигентна, с интеллектуальными запросами и не без художественного дарования. У нее нет страстей, нет порочных наклонностей, нет никакой морали, хотя она и считает своей обязанностью казаться нравственной.

Она, видите ли, аморалистка и делает, как ныне принято выражаться, «дела» с крупнейшими своднями, а такое дело обходится в 10 тысяч франков. Такова ее цена. Ежегодно она делает три-четыре таких дела… Две тысячи получает сводня, восемь тысяч — она. Ежегодно она зарабатывает от 25 до 30 тысяч франков… Такой суммы как раз недостает ей. Она пополняет ее бюджет и освобождает от необходимости жить на свой капитал».

Те же методы увеличения бюджета встречаются, по словам начальника парижской сыскной полиции, также и в средних чиновничьих кругах.

«Трудно поверить, какие опустошения производит и к какой деморализации приводит в известных кругах это выражение: «делать дела». Если бы вы доставили себе удовольствие и провели время от времени часок в бюро швейцаров известных отелей, то вы увидели бы, как там появляется хорошенькая, весьма соблазнительная женщина. С виду она олицетворение добродетели. Это жена служащего в N, мать семейства, образованная, воспитанная и интеллигентная. Словом, обладает всеми преимуществами и выглядит воплощением порядочности. Знаете, что она делает? Она отправляется в дома свиданий, притом иногда в самые грязные, устраивает иногда в день от трех до четырех «дел» — о чем, между прочим, знает муж, образцовый чиновник. Может быть, вы когда-нибудь ее встретите, вы вступите с ней в беседу и невольно подумаете: «Какая порядочная дама». А если вы посмотрели бы на мужа в его бюро, как он обходится с публикой, как он исполняет свою работу, которая словно вся его поглотила, вы бы сказали: «Что за славный человек, какой образцовый чиновник». А когда вы заглянули бы в их квартиру и увидели бы их вместе, вы все еще держались бы того мнения, что это необыкновенно счастливый брак. И в самом деле! Вы не услышите здесь шума, не бывает здесь скандалов, ничто не могло бы навести на мысль о дурных привычках или низком образе мысли. Все прилично! Постарайтесь глубже заглянуть в эту жизнь, и вы увидите, что я прав. И эта маленькая женщина находит еще время являться к нам и оказывать нам исподтишка услуги».

Остается еще ответить на вопрос: что обязаны исполнять дамы света и почтенные мещанки за те суммы, которые им платят? Ответ гласит: все, что мужская извращенность требует и получает от любой профессиональной проститутки. Эти дамы и мещанки удовлетворяют и исполняют самые извращенные капризы и желания. Иначе ведь и быть не может. На вопрос, какая разница существует между поведением замужней дамы и поведением проститутки, одна из сводней ответила: «Вы не уловили бы никакого различия между ними. Откуда бы ко мне ни являлись женщины, из общества или же с улицы, с того момента, как они приходят ко мне, они все равны и одинаковы. Есть, впрочем, быть может, и разница, но я затрудняюсь сказать, будет ли она в пользу замужних. Если дама из общества порядочна, то я ее не знаю и это тем лучше для нее. Если же она непорядочна, то в наше время уже нет границ ее непорядочности. Профессиональная проститутка иногда чувствует угрызения совести, она раскаивается в той жизни, которую вынуждена вести. Ничего подобного не происходит в душе замужней. Когда я пишу своим кокоткам или актрисам, я часто получаю отказ. Они отвечают: «Нет, это глупая история… Я не в духе…» Или: «В этот час у меня репетиция… Я играла вчера… Должна выступать сегодня… Завтра — утренник… Нет, благодарствую». Замужние женщины, и в особенности светские дамы, — те, напротив, готовы примчаться с экстренным поездом и устроить в один вечер два или три дела».

Сам Побаро замечает: «Никто так не готов на все, как светская дама, охотно делающая дела. Вы можете от нее потребовать даже того, что требуется обыкновенно только от самых отъявленных проституток. К ней и идут обыкновенно ради отвратительнейшего удовлетворения половой потребности». Это так же логично, как и готовность замужних женщин. Ибо наивысшая пикантность связи с так называемой порядочной женщиной и состоит для развратного мужчины именно в том, чтобы вести себя с ней, с «порядочной женщиной», как можно неприличнее…»

Англия иллюстрирует другую характерную сторону современного разврата, а именно манию лишать девушек невинности. Это удовольствие считается в Англии особым лакомством. Соблазнить девушку, в незрелом к тому же возрасте, — мало ли охотников до «неспелых плодов»! — для большинства платежеспо¬собных мужчин, однако, дело слишком затруднительное. Не говоря уже о том, что они слишком дорожат своим удобством, нет у них для этого ни достаточно сво¬бодного времени, ни связей с соответствующими слоями населения. Кроме того, многие желают насладиться этим удовольствием не только раз в жизни и не только раз в год, а, если возможно, — каждые две недели, если не каждую неделю.

Ввиду такого спроса в Англии возникли настоящие предприятия, взявшие на себя заботы о соблазнении девушек, доставляющие в любой момент по определенному тарифу заведомых девственниц, девушек, согласных, чтобы их лишил невинности мужчина, которого она раньше никогда не видала и имя которого так никогда и не узнает. Доставляются девушки и специально для изнасилования, если таково желание клиента. В таких случаях девушка отдается беззащитная в его руки. Так как и в этой области замечается массовый спрос, то торговля девушками получила в Англии характер торговли оптом — со всей безопасностью и со всей выгодой для покупателя. Последний получает какую угодно «марку»: возраст, фигура, цвет лица — все по его желанию. А сверх всего он получает еще медицинское свидетельство о физической нетронутости девушки!

Разврат мог в среде пролетариата облечься, естественно, только в грубую форму, так как здесь он всегда связан с нищетой и грязью, тогда как у так называемого «общества», тратящего на свои удовольствия огромные суммы, он по этой причине обыкновенно отличался и отличается элегантностью.

Между тем как капитализм позволяет имущим наслаждаться множеством самых разнообразных удовольствий, он предоставил пролетаризированной им большой массе только два развлечения, которыми она могла себя вознаградить за возложенную на нее огромную тяжесть труда: алкоголизм и низшие виды разврата. Естественным последствием этого сужения для пролетариата сферы наслаждения было то, что рабочие «сосредоточили все свои душевные силы на этих двух удовольствиях и стали им отдаваться систематически и до крайности, чтобы хоть что-нибудь взять от жизни. Когда человека ставишь в положение, приемлемое лишь для животного, то ему остается только или возмутиться, или погрузиться в животное состояние».

Первый толчок к неизбежному половому разврату занятых в индустрии масс дала совместная работа обоих полов и всех возрастов в тесных, чрезмерно жарких помещениях, а это явление имело почти везде место в первый период промышленного развития. Отчасти вследствие жары, отчасти чтобы свободнее двигаться… женщины почти во всех отраслях промышленности одеты лишь в самое необходимое, а в других, например в угольных шахтах, мужчины и женщины работают полуголые. Вся одежда углекопов состоит из одних только штанов и башмаков, а работниц — из рубашки и коротенькой юбки, не стесняющих их движений.

При таких условиях мужчины и женщины, естественно, соблазняют друг друга, тем более что речь идет о людях, не получивших ни интеллектуального, ни нравственного воспитания. Язык и манеры могут в такой атмосфере отличаться только грубостью и испорченностью. А там, где душевное и духовное целомудрие каждую минуту подвергается новым опасностям и насильственно искореняется, там не может уцелеть и целомудрие физическое. Оба пола теряют поэтому свою невинность, как только наступает период возмужалости. Половые сношения совершаются по той же причине на базисе не любви, а почти исключительно разврата. Не только все мужчины, но и бесчисленное количество девушек и женщин сходились в молодости не с одним только, а с целым рядом представителей другого пола; а многие поддерживают такие сношения в одно и то же время со многими.

Любовь здесь только дело случая. Ночная работа представляла поэтому в таких производствах, где работают оба пола, новую сильную опасность для нравственности, ибо во время ночной работы легко соблазнить женщину даже уже в пределах самой фабрики.

Целый ряд статистических данных доказывает, что с введением ночной работы везде поднялась, а в иных случаях и удвоилась цифра незаконных рождений. В первой трети XX в. на английских фабриках не было редкостью, если почти половина незамужних работниц постоянно была беременна. Когда женщины не отдавались добровольно, мужчины то и дело бессовестно прибегали к грубой силе. В Лондоне в один 1850 г. насчитывалось ровно две тысячи судебных преследований за преступления против нравственности. Не меньшее число осталось, вероятно, без наказания, не считая случаев косвенного насилия, которому подвергала женщин зависимость от работодателя и мастера. Работница зависит от мастера, так как последний может ей дать выгодную работу, и от фабриканта, который может лишить ее места.

Там, где массы не жили, а только проводили ночь в квартире, их половая жизнь могла, естественно, вылиться только в самые отвратительные формы. Таков и был характерный признак половой жизни рабочего класса. Любовь была почти только непристойностью. Люди все время находились вместе, и поэтому не было места чувству стыда. У детей оно не могло развиться, а взрослые, быть может, когда-нибудь и обладавшие им, очень скоро теряли его. Для нужды и в данном случае законы не писаны. Там, где дети и взрослые вынуждены спать вместе, постель к постели, в тесном помещении, дети бывают еще задолго до половой зрелости посвящены во все подробности половой жизни. Половое чувство пробуждается в таком возрасте, когда бы ему еще следовало дремать, а инстинкт подражания побуждает, в свою очередь, незрелых детей делать то же самое, что на их глазах делают родители или женатые и замужние братья и сестры, лежащие рядом с ними в постели.

Беременные двенадцатилетние девочки были тогда явлением обычным. А так как подобные опыты проделывались прежде всего братьями и сестрами, то кровосмешение никогда не было так распространено, как именно в те десятилетия. Матери становились беременными от собственных сыновей, дочери — от родных отцов.

Особенно отталкивающую картину представляли нравы там, где в единственной комнате спали кроме семьи еще и коечники. Усталая, измученная работница, бросившаяся на постель и, полусонная, позволяющая делать с ней что угодно, в большинстве случаев даже не знала, отдалась ли она мужу, брату или парню, снимавшему у них угол. «Не все ли равно?» — апатично ответила одна измученная трудом работница члену парламента на соответствующий вопрос… Совместная работа обоих полов на фабрике представляла, таким образом, благоприятную почву для деморализации, которая и не замедлила обнаружиться.

В Англии всегда особенно подчеркивают опасность быта кирпичников. В подробном докладе парламентской следственной комиссии 1866 г. говорится:

«Ребенку невозможно пройти чистилище кирпичного завода без величайшего ущерба для его нравственности. Циничная речь, которую он слышит с малых лет, грязные, бесстыдные и непристойные привычки, среди которых он вырастает, одичалый и невежественный, — все это делает его на всю жизнь негодным, испорченным и распущенным».

Величайшее зло системы, пользующейся трудом молодых девушек, в том, что она приковывает их обычно с ранних лет и на всю жизнь к самой отъявленной черни. Девушки становятся грубыми, злоязычными парнями, прежде чем природа сумеет научить их, что они женщины. Одетые в жалкие, грязные лохмотья, с обнаженными выше колен ногами, с волосами и лицом, испачканными грязью, они привыкают относиться с презрением к чувствам скромности и стыда. Во время обеденного отдыха они растягиваются в поле или смотрят, как мальчики купаются в соседнем канале. Окончив свой нелегкий дневной труд, они переодеваются и идут с мужчинами в пивную.

Среди английских сельских рабочих держалась вплоть до 70-х гг. XIX в. поговорка: «Большинство девушек не помнит, были ли они когда-нибудь невинны».

Вышедший из деревни полицейский чиновник, много лет исполнявший обязанности сыщика в худших кварталах Лондона, так характеризует девушек родного села: «За всю свою жизнь полицейского в худших кварталах Лондона я нигде не видел такой грубой безнравственности в таком нежном возрасте, такую дерзость и такое бесстыдство. Они живут, как свиньи. Парни и девки, отцы и матери — все спят вместе вперемешку».

«Теневые стороны» системы — переутомление детей и молодежи, огромные перевалы, которые им приходится делать ежедневно на пути к поместьям, отстоящим на пять, шесть, а иногда и семь миль, наконец, деморализация.

Не нужно быть специалистом в этом вопросе, чтобы знать, что подобные деревенские нравы — не «дела давно минувших дней» и что они повторяются и в других странах. Среди польских и галицийских батраков, наводняющих ежегодно Германию во время жатвы, царят приблизительно такие же нравы. Незамужние женщины, стоящие в рядах этих рабочих колонн, возвращаются обыкновенно домой беременными, часто не зная в точности, кто отец будущего ребенка, так как они должны были отдаваться многим мужчинам отряда, если только не всем. Не лучше и положение туземных батрачек. Часто они становятся дичью, за которой свободно может охотиться любой батрак, свой и пришлый. Более низкого уровня нравов, чем только что освещенный, никогда не существовало в истории именно потому, что все, здесь приведенное, — не индивидуальное, а массовое явление в эпоху господства буржуазии. Так низко нигде и никогда не падала «любовь».

Так как большинство английской буржуазии состояло из выскочек, то наслаждения, которым она предавалась, отличались все без исключения грубостью и необузданностью. Много ели, много пили и много «любили» — без всякой аристократичности и без всякой изысканности. Наслаждались, так сказать, «уплетая за обе щеки».

За деньги можно купить огромные куски баранины — люди подчеркивали этим, что у них деньги, — не зная удержу в еде. За деньги можно купить «любовь» — поэтому без проститутки не обходилось ни одно удовольствие. Безбрежным потоком наводняли проститутки все улицы. Люди раскошеливались и брали что нравилось. Здесь дочь, там мать, а то заодно и мать, и дочь. Похищения, особенно замужних женщин, и совращения были обычными явлениями.

Английская разнузданность стала типичной, вошла в поговорку. Ею и отличались повсюду англичане, где бы они ни появлялись. Ни в одной другой стране эти черты выскочки так ярко не выступали в физиономии буржуазии, потому что нигде не было таких благоприятных для их беспрепятственного развития условий, как именно в Англии. По существу, однако, эти люди нового века, которые были в то же время и его царями, были во всех странах одинаковы.

Перелом — или, если угодно, конец возраста шалостей буржуазного общества — обозначился прежде всего в Англии, а именно в период между 1820 и 1830 гг. Перелом был такой основательный, что на первый взгляд может показаться, будто опять наступил совершенно новый период, настолько изменилась по сравнению с только что закончившейся эпохой физиономия людей и вещей. На самом деле, однако, содержание изменилось лишь настолько, насколько того требовал новый костюм. Люди просто надели новый фрак — фрак солидного почтенного обывателя, и этот фрак отныне должен был носить каждый, кто хотел считаться членом порядочного общества.

Во Франции и Германии этот перелом не так бросался в глаза, хотя и был не менее основательным, именно потому, что, как уже упомянуто, здесь буржуазия не отказалась вполне от своего прежнего мещанского, обывательского костюма. Здесь людям было достаточно лишь принять серьезное и «степенное» выражение лица, чтобы достойным образом приспособиться к новым условиям жизни…

Подобно тому как капитализм привел в своем развитии к удивительному многообразию жизни, так выдвинул он и сотни сложных проблем любви, большинство которых разрешимо в рамках частно-капиталистического хозяйства только путем компромисса. Вот почему лицемерие стало для каждого — хотя бы до известной степени — драконовским законом жизни. Можно бороться против господствующего общественного порядка, но нельзя его отрицать, так как «вне» его нет никакой реальности, а есть только идейные построения, которые, как бы логичны они ни были, никогда не могут заменить собой реальности.

«Соблюдайте внешние приличия» — так гласил, следовательно, закон буржуазного общества, которому все и каждый должны были подчиняться. И не только чтобы удостоиться всеобщего уважения, а просто чтобы вообще быть терпимыми в среде так называемого «хорошего общества». Черный сюртук, на руках черные перчатки, на почтенной голове еще более почтенный цилиндр — таковы были для мужчины внешние символы этой новой, истинно буржуазной морали. Они — мундир внешнего приличия. И этот мундир придуман очень целесообразно. Сюртук и цилиндр допускают только степенные движения, а перчатки изолируют чувства, делают равнодушным. Обязательным для женщины мундиром, который она носит публично, служит застегнутое до самой шеи платье. Нарушение законов внешнего приличия карается безжалостным изгнанием из общества, в особенности если виновница — женщина.

Главная сущность внешнего приличия — возможно более решительное исключение из публичного поведения всего полового. Любовь как будто перестала существовать. Люди стали бесполыми. Они не ведут себя, как влюбленные, они не говорят о любви — то есть по крайней мере громко, — они не видят, когда другие ведут себя, как влюбленные. Любовь отрицается. Такое поведение принято называть корректным. Другая характерная черта приличного поведения — стремление избегать в разговоре таких выражений, которые не только содержат, но даже только могут содержать намек на половые отношения. Избегаются и серьезные разговоры о половых вопросах. Говорить об этом с женщиной считается прямо бестактным. Порядочная женщина о таких вещах ничего не знает.

Строго возбраняется точно обозначать те части женского тела и женского костюма, которые действуют эротически возбуждающе. Обо всем этом позволено говорить лишь с «деликатными» намеками. У женщины нет ни бедер, ни икр, есть только ноги! Груди именуются грудью, в крайнем случае допускается слово «бюст». Живот заменен желудком. Задняя часть тела совсем не существует. Корсет называется лифчиком. Нижняя юбка именуется благородно и прилично «жюпоном». Женщина не беременна, а «в таком положении».

Внешнее приличие требует строго избегать всех тех случаев, которые могли бы благоприятствовать соблазну. Неприлично, если молодой человек и молодая девушка остаются одни в комнате; одинокая женщина, раз она дорожит своей честью, никогда не будет принимать у себя мужчин; ни одна девушка, ни одна порядочная женщина не выйдет вечером одна на улицу. Общаться с мужчинами порядочной женщине вообще разрешается только в присутствии посторонних лиц. Даже жених и невеста имеют до свадьбы право разговаривать и встречаться только в обществе взрослых.

Дама, идущая по улице, не должна оборачиваться ни назад, ни в сторону, а идти лучше всего с опущенными вниз глазами, не слишком быстро, не слишком медленно, иначе можно подумать, что она приглашает мужчин познакомиться с ней. Порядочная женщина обязана избегать на улице поднимать юбки. Только проститутки показывают ноги. Запрещалось показывать даже ступню ног, и потому, когда в моду вошли короткие юбки, они считались неприличными в так называемом «обществе». Если мода и разрешает даме делать большой вырез в бальном платье, то дома показаться постороннему в неглиже, хотя бы и самом скромном, ей строжайшим образом воспрещено и т. д.

Можно было бы заполнить целые страницы подобными «требованиями приличия».

Искусство, театр, литература также должны сообразоваться с этой институтской моралью. Нагота находится в опале. Она — бесстыдство. Созерцание нагой статуи, картины с голыми или полуголыми фигурами доказывает, что у человека нечистые желания и помыслы. Приличные люди знают только одетого человека. В романах и драмах, которые читаются и смотрятся приличными людьми, герои любят только самым законным образом. Здесь нет речи об адюльтере, о незаконных детях, о продажной любви. Любовь непременно кончается браком или же в противном случае отчаянием, что брак не состоялся, и т. д.

Нарушающие эти правила приличия подвергаются безжалостному гонению: все, поступающие открыто и честно, все, отдающиеся горячей страсти, не обращая внимания на внешние формы. Девушка или женщина, целующая неофициального жениха, не законного мужа, тем самым уже потеряла свою честь. Молодая девушка, которую поцеловал мужчина, который тогда был ее женихом, уже не может потом выйти замуж за порядочного человека. Всякая добрачная связь женщины считается безнравственной. Забеременевшая девушка на веки вечные лишается уважения всех порядочных людей. Все двери запираются перед нею. Она — отверженная, на которую все указывают пальцами. На девушку-мать же все смотрят как на развратницу, ее незаконное дитя опорочено на всю жизнь. А если женщина пойдет так далеко, что будет открыто исповедовать принцип «свободной любви», то ее сочтут за проститутку, к которой можно относиться только с отвращением и презрением.

Таковы важнейшие и известнейшие параграфы интернационального закона о внешнем приличии. Это, так сказать, его официальная часть. В этой своей форме он всеми признан и всегда на устах всех порядочных людей. Неофициальная часть этого закона, неизбежный выход из дилеммы, касается самого поведения и облечен в следующее категорическое требование: если вы не можете жить целомудренно, то развратничайте по крайней мере тайком. Так гласил когда-то и девиз монахов. Если это требование строго соблюдается, то общество готово при известных условиях закрыть глаза на поведение этих людей. Другими словами: раз соблюдается это требование, то общество разрешает мужчине все, а женщине — очень многое.

Большинство людей охотно сообразует свое поведение с этим правилом. Мужчина имущих классов часто имеет любовницу, но он никогда не пройдется с ней по улице и вообще будет показываться с ней как можно реже. Он чрезвычайно часто сходится с проститутками, но делает это тайно. На улице проститутка и для него — злокачественный и отвратительный нарыв на теле общественного организма. Часто и порядочная дама считает ласки одного или нескольких посторонних мужчин заманчивее наслаждения, даруемого ей мужем. Но она не скомпрометирует ни себя, ни мужа и будет всеми силами стараться, чтобы прислуга ничего не знала. Безусловно, корректная дама, дорожащая «чистотой квартиры», требует обыкновенно, чтобы ее любовник содержал особую квартиру, где можно устраивать не бросающиеся никому в глаза свидания.

Заказывая себе бальное платье, дама будет строго считаться с тем, чего требует в данный момент приличие, принятое модой, и, однако, она устроит так, что любопытство и вожделения осчастливленного партнера будут удовлетворены. С удивительной ловкостью решает она задачу быть голой и в то же время одетой. К. Пельтан рисует в своем труде об обществе Второй империи следующую интимную сценку:

«Взгляните, например, на эту молодую мать, мечтающую у колыбели ребенка. За ширмой огонь в камине поет чудесную мелодию, в комнату ложатся благодаря матовому, заглушённому к тому же голубыми окнами освещению бледные лунные пятна. В этой очаровательной сумеречной тишине не слышно даже тикания часов. Желая увековечить час незабвенного визита, мадам испортила механизм часов. Окруженная волной воздушного кашемира, она прижимается к мягким подушкам кушетки и, подперев голову украшенной браслетами рукой, полузакрыв глаза, размышляет над моральной геометрией, над вопросом, как устроить так, чтобы ее новое бальное платье позволяло ей казаться голой, тогда как она на самом деле одета. И знаете почему? Какой-то смелый кавалерийский офицер сравнил ее с Венерой Милосской. И вот она хочет доказать, что она может победить и олимпийскую богиню».

Когда между дочерью и претендентом на ее руку завязываются серьезные отношения, почтенная мамаша сделает все, что в таких случаях считается вдвойне обязанностью женщины, дорожащей хорошей репутацией. Никогда не оставит она молодых людей вдвоем, дабы пресечь в корне возможность всяких сплетен. Однако, возвращаясь с бала или из общества домой, она нередко, если их сопровождает ухаживатель дочки, будет в карете засыпать. Нет такого брака, в котором главную роль не играла бы любовь! Обе стороны воодушевлены самыми благородными намерениями! Девиз жениха всегда гласил: «Я женюсь только по любви, деньги меня не интересуют».

Девиз невесты звучит: «Я выйду только за человека, которого буду уважать, положение его не играет для меня никакой роли, в противном случае я лучше останусь в девушках».

Оба и руководствовались и в самом деле этими возвышенными принципами. Все знают, что они влюблены друг в друга до безумия. «Они точно созданы друг для друга», — сообщают сияющие от радости родители всякому, желающему слушать. И прибавляют, поясняя: «Он — или она — мог бы сделать гораздо более выгодную партию, если бы он — или она — только захотели. Но он — или она — вбили себе в голову, что свяжут свою жизнь только с нею — или с ним!» Если бы кто-нибудь дерзнул возразить: это просто союз двух имен, соединение двух состояний, все закричат: какая гнусная клевета!

Только изредка, находясь среди своих, когда поза приличия не стоит затрачиваемого на нее труда, случается, что покров цинично снимается и положение вещей обнаруживается в настоящем свете. В своей книге Пельтан воспроизводит с натуры и такую сцену: «Несколько дней тому назад зашел я в читальню, очень посещаемую сливками Сен-Жерменского предместья. Молодой человек, подобрав ногу до самого подбородка, дожидался кем-то взятого романа из жизни богемы, отстукивая на набалдашнике тросточки каватину Беллини. Вскоре появился другой молодой человек, его приятель по части развлечений, к которому он обратился прямо, без обиняков, с вопросом: «Сколько принесет тебе женитьба?» — «Сто тысяч», — ответил тот.

— Признайтесь, господа, — заметила хозяйка читальни, — что вы предпочли бы приданое без девушки» — «Несомненно!» — ответили оба, как один человек.

Мосли. Неожиданное возвращение. 1770

Оба были молоды и, судя по элегантному костюму и виду, вероятно, также и богаты. В Париже так рассуждают в годы иллюзий все герои польки.

«Сколько принесет мне женитьба?» — таков лозунг известной части молодежи, для которой брак только источник пополнить истощившийся кошелек, только последнее средство оплатить сапожника и портного.

Став собственником горячо ожидаемого приданого, муж снова принимается за прежний образ жизни со всем пылом счастливого игрока, с тем большим увлечением, чем дольше приходилось из экономии отказываться от удовольствий. Он посещает клуб, кофейни, вечером идет в театр. Рано покидая свой дом, он возвращается поздно, чтобы избежать скуки и жены, один вид которой возбуждает в нем угрызения совести».

Вот таков пример, характеризующий моральное лицемерие буржуазного общества в области половых отношений. Эта же самая мораль фигового листка охватывает все стороны жизни буржуазного века. Буржуазное общество ни за что не хочет обнаруживать истинной сущности вещей. Такими же безупречными, как индивидуальная половая мораль, провозглашаются и социальные отношения: «Кто беден и нуждается, тот в этом сам виноват», «Кто хочет найти работу, всегда найдет ее», «Кто делает сбережения, тот всегда выйдет в люди». К тому же разве «мы не заботимся по-человечески о бедных и несчастных?», «Разве нет больниц для больных, приютов для бездомных, детских садов для детей, сиротских домов для сирот, богаделен для слепых, калек и стариков?», «Разве мы ежечасно не жертвуем собой для общего блага?», «Разве мы не члены всевозможных благотворительных обществ?», «Разве наши жены не устраивают необыкновенно доходные благотворительные базары, дни маргаритки и других цветов?», «Наши жены даже целуются и танцуют в пользу бедных!». Чего же, в самом деле, еще?

Все это носит, как уже сказано, международный характер, но любопытно то, что, за исключением Америки, это моральное лицемерие нигде так пышно не процветает, как в Англии. Если немецкая дама не произнесет слова «бедра», то благовоспитанная англичанка поступает неприлично, уже произнося слово «ноги». «Рубашка» и «корсет» совершенно не существуют в ее лексиконе. Не имеет права произносить подобные слова и писатель, в противном случае он подвергается опасности, что его книги и сочинения будут изгнаны из всех читален — а это равносильно его литературной смерти. Пьеса, в которой встречаются такие слова, никогда не будет поставлена. Даже науке воспрещено в Англии свободно обсуждать половые вопросы.

С духом этой институтской морали должно сообразовываться все приличное общество в Англии. Распространенные в респектабельном обществе иллюстрированные издания не только избегают давать изображения наготы, хотя бы самого идеального свойства, но и лишают изображаемых людей всех половых признаков, воспроизводят их бесполыми. Только сюртуки и юбки отличают друг от друга представителей обоих полов.

Не менее характерен, впрочем, тот факт, что общество, подвергающее такому гонению слово и картину, относится тем более снисходительно к поведению людей.

Тайный разврат принимает такие большие размеры, что даже слово — простое слово — грозит изобличить его. Чопорные люди — все без исключения развратники, по крайней мере в воображении. И потому против слов восстают особенно страстно. Так возник другой закон морального лицемерия: то, о чем не говорят, не существует.

Таково приблизительно положение вещей и в Америке. Никто не ведет себя так грубо-грязно, как американец, путешествующий по Европе. Тем чопорнее он зато на родине. Живущий в Нью-Йорке немецкий писатель Баумфельд писал о путешествующих американцах: «Кто часто разъезжал по океану, замечает с удивлением, как быстро улетучиваются под влиянием морского воздуха тот пуританский дух, та псевдомораль, которые делают жизнь в Америке такой несносной. Капитаны, являющиеся на палубе высшей полицейской инстанцией, могли бы из собственного опыта привести немало ценных сведений о том, какой грубой выглядит на самом деле даже самая очищенная society moral, раз она не сознает над собой никакого контроля. В высшей степени забавно видеть, как даже те янки, которые сначала находят подобное поведение shocking, сами потом становятся на сторону согрешивших.

В увеселительных центрах Европы ныне прекрасно знают, что американка требует еще более острых развлечений, чем даже американец. И их подносят ей с той же исправностью, с какой обслуживаются вообще хорошие клиенты. В последнее время я часто имел возможность разговаривать с одним господином из Каира, одним из лучших знатоков тамошней жизни, о невероятном нравственном падении арабов — одной из наиболее чистых в нравственном отношении рас. Он объясняет это явление просто заманчивыми предложениями обладателей долларов, не останавливающихся ни перед какой гнусностью, создавших целые промыслы противоестественных пороков, на которых они поистине помешаны.

Этот характерный факт понятен как реакция против жизни, опутанной неестественными и мнимыми добродетелями. Столь прославленная чопорность этой нации есть по существу что-то извращенное. Душевно порядочные люди не нуждаются в том, чтобы постоянно громко доказывать свое alibi. С естественной уверенностью избегают они всего того, что более всего привлекает путешествующего американца.

Из заграничного путешествия американец редко привозит что-нибудь, кроме таких вещей, ради которых он так охотно обманывает бдительную таможню. Только в исключительных случаях он будет говорить о незабываемых красотах природы, о неизгладимых впечатлениях искусства. Зато он знает адреса решительно всех шантанов, ресторанов и роскошных магазинов и любит их громко произносить. А тихо прибавит все те адреса, о которых уже нельзя говорить вслух, как только он вернулся домой».

Каждый, кто знаком с американской жизнью, согласится, что такая характеристика американцев правильна. В некоторых американских штатах поцелуй между мужем и женой считается предосудительным. Оба подлежат в таком случае судебному преследованию, ибо — как мотивировал несколько лет тому назад один судья в Нью-Джерси свой приговор — «приличные люди публично не целуются». Иметь у себя «непристойную литературу» — а под этот термин в Америке подводится добрая половина новейшей литературы, — правда, не возбраняется, зато пересылка по почте такой литературы считается во многих штатах преступлением.

Произведения вроде «Декамерона» Боккаччо относятся, естественно, к числу самых гнусных. В 1909 г. бывший судья Ричард Шегард был присужден к невероятному наказанию, к двум годам каторжных работ, за то, что «использовал почту для непозволительных целей», а именно за то, что переслал по почте, как выяснил почтовый сыщик, один экземпляр «Декамерона». На прошении о помиловании, поданном Рузвельту писателями, сенаторами и другими видными людьми, президент написал: «В помиловании отказываю. Жаль, что не могу наказать этого господина пожизненным заключением».

Нет ни одной пропасти между идеей и действительностью, как бы она ни была глубока и широка, которую буржуазное общество не старалось бы и все снова старается тщательно затушевать. И притом весьма успешно. Вводящая в обман кулиса и ныне еще принимается миллионами за подлинную действительность, сделанная из папье-маше мораль — за каменный утес истинной и неизменной нравственности.

Глава 2

Идеал физической красоты в век господства буржуазии

Каждая новая историческая эпоха создает всегда свой идеал физической красоты современного человека. Хотя это положение было уже развито и подтверждено доказательствами, здесь необходимо прибавить еще некоторые дополнения к этому общему тезису.

Было бы, безусловно, неправильным предполагать, что этот идеал существует только в головах людей как идея. Во многих отношениях он осязаем телесно и существование его доказуемо именно потому, что люди стараются как можно больше приспособиться к этому идеалу красоты, порожденному, правда, идеей, но обусловленному всем комплексом жизненных потребностей, постоянно, как мы знаем, меняющихся. Это приспособление совершается при помощи жестов, движений, поведения, костюма — словом, всего жизненного обихода. Так как не подлежит сомнению, что люди отличаются такими особенностями гораздо отчетливее, чем ростом или телосложением, то отсюда следует, что люди разных эпох должны резко отличаться друг от друга и в этом особом физическом отношении. Так оно и есть на самом деле. Человек эпохи Ренессанса имеет свою особую, только ему свойственную линию, как и человек галантного века и человек современного капиталистического периода. Каждый представляет совершенно непохожий на других тип.

В своем окончательном виде буржуазный идеал красоты диаметрально противоположен идеалу абсолютизма. Он должен был находиться в таком же резком противоречии с последним, в каком некогда идеал красоты Ренессанса находился со средневековым идеалом красоты. Ибо снова стояли перед человеком, этим живым орудием истории, иные цели, и снова он должен был сыграть в жизни иную роль, чем прежде.

Можно сказать не преувеличивая, что на первых порах некрасивым демонстративно считалось то, что идеализировала и чему поклонялась эпоха абсолютизма. И это касается не только человека, но и вообще всех сторон жизни. По той же причине была предана всеобщему презрению господствовавшая до той поры идеология красоты.

Особенно отрицательно относились к рококо с его воздушными и нежными линиями. Его прямо ненавидели. Насколько глубока была ненависть буржуазии к рококо, лучше всего доказывается тем, что пренебрежение, в которое перешла эта ненависть после того, как уже не приходилось бояться скрывавшегося за рококо политического принципа, длилось более трех четвертей столетия. В продолжение этого долгого периода появлялись во всех странах, и даже во Франции, только отдельные исследователи, пытавшиеся понять и освоиться с миром красоты этой эпохи. Во Франции к их числу относятся, как известно, братья Гонкуры. Этот факт служит доказательством вовсе не неспособности понимания и враждебного отношения к культуре буржуазии разных стран, а огромного антагонизма между капитализмом и абсолютизмом.

Оба эти мира ни в чем не сходились, и потому буржуазия могла разве только удивляться искусству эпохи абсолютизма, но отнюдь не восхищаться им. Восхищаться им буржуазия стала лишь тогда, когда сумела ближе познакомиться с этим искусством. А распространенное ныне повсюду увлечение искусством рококо доказывает, в свою очередь, не только, что утончилось понимание искусства и чувство стиля, а еще в гораздо большей степени то, что между культурой рококо и культурой новейшего капитализма существует немало точек соприкосновения.

Буржуазия, когда-то бывшая борцом, теперь все более становится сибаритом. И вот ее мечты и симпатии, естественно, обращаются к эпохе, когда сибарит был идеальным человеком.

Другим фактором, определившим первоначальный буржуазный идеал красоты, было то обстоятельство, что буржуазия стала господствующим классом только после продолжительной и героической борьбы. Эпоха нуждалась в героях. Каждый хотел быть героем и чувствовал себя в самом деле героем, победителем абсолютизма. Так зародился идеал героической красоты. Так как каждая эпоха стремится найти для своих новых потребностей уже готовые идеи и образы — или для того, чтобы легче популяризировать свои потребности, или потому, что новая идеология создается не сразу, — то она охотно возвращается к таким эпохам и охотно заимствует у таких эпох, когда аналогичное историческое содержание уже выработало аналогичные идеологические формы.

Фрелих М Невинность

Этим объясняется начавшееся в царствование Людовика XVI и достигшее своего апогея в дни французской революции увлечение античным миром. В Древнем Риме люди нашли то героическое поколение, которым хотели сами быть. Вот почему телесные формы Древнего Рима воспринимались как высшая красота и провозглашались как высшее мерило. Эпоха, нуждающаяся в героях, ежеминутно готовых пожертвовать не колеблясь жизнью во имя дела, естественно, относится к противоположному типу с величайшим презрением. Если перед героем преклоняются, то его антипода ненавидят. А именно героических черт был лишен прежде всего и более всего щеголь старого режима, бывший типическим мужчиной эпохи, так как он особенно ярко воплощал характерный для абсолютизма идеал мазохистского культа женщины.

Новая идеология выступила поэтому прежде всего против этого типа. Против этого женоподобного мужчины раньше всех повели атаку, естественно, в Англии, более других стран пропитанной буржуазным духом. А вместе с ним подверглись осмеянию и нападению и женщины, все еще увлекавшиеся этими «позолоченными игрушками».

В наш век капитализма царит купец, преимущественно фабрикант. А купец менее всего герой, во всяком случае не герой в античном смысле слова. Он отнюдь не чувствует потребности мужественно рисковать своей жизнью, еще менее, конечно, пожертвовать собой для других. Совсем напротив: он стремится жить как можно более за счет других. Он хочет нажить как можно больше денег. Его собственное «я» представляется ему важнейшим фактором в быстро бегущей смене явлений. Так же мало является он вершиной человеческого совершенства, ибо его способности, равно как его успехи, всецело зависят от безусловно одностороннего развития его интересов.

Все односторонне сведено у него к расчету. Все неделовое, все, что не дает ему шансов материальной наживы, относит он в разряд удовольствий, на которые он тратит разве часть своего свободного времени. К той же категории он относит светскую жизнь, науку, искусство, политику, заботы о здоровье и красоте тела и т. д.

В истории на самом деле никогда более не повторялся столь односторонне развитый человеческий облик. Этот тип купца сделался в буржуазном обществе до известной степени идеалом мужчины вообще. Он вырисовывался все отчетливее и ярче, становился все более господствующим, пока не сделался в наше время единственным, оттеснив на задний план всякий другой мужской тип. В настоящее время, например, никому не придет в голову охарактеризовать Германию, если только он знаком со страной и ее населением, типами ее мыслителей и поэтов. Эти последние могли считаться идеальными образами только в такую эпоху, когда буржуазное государство существовало лишь как идея. Когда оно из идеи превратилось в реальность, его идеальным воплощением должен был стать его представитель, то есть купец.

Чрезвычайно характерная черта этого идеального образа в том, что половая и животная сторона жизни не дали никакого материала для его образования. Купец на вид не более чем чистое соединение логики, цепкой энергии и неутомимейшей деятельности. В машинный век он сам не более чем машина, и, само собой понятно, машина, всегда находящаяся в процессе производства, иначе она ведь не «капитализировалась» бы. А это было бы недочетом, совершенно непримиримым с экономическими основами жизни. При всей своей односторонности это все же очень богатый тип, в высшей степени дифференцированный и сложный. Хорошо функционирующая счетная машина при всей своей простоте, как известно, также одна из наиболее сложных машин, какие только существуют. И потому она как-никак идеал машины. Как уже говорилось, противоположность действительности первоначальному идеалу красоты ярче сказалась в той метаморфозе, которую пережил в течение XIX в. идеал женщины, созданный мечтой мужчины этой эпохи. Идеал женской красоты изменился в направлении, противоположном тому, в каком изменился идеал мужской красоты, что, однако, не мешало тому, что и это изменение как нельзя более отвечало потребностям развивавшегося капитализма.

В женском идеале снова на первый план выступает, чтобы остаться господствующей, эротическая линия в отношении как физическом, так и духовном. Развитие капитализма снова сделало женщину предметом роскоши для мужчины господствующего класса, и притом, что вполне естественно, наиболее драгоценным предметом роскоши. А как известно, предметы роскоши существовали во все времена только для того, чтобы ими наслаждались, и притом наслаждались в материальном смысле этого слова. Воображение поэтому воспринимает как красивые те линии, которые способствуют такому наслаждению, а ими являются, само собой понятно, только эротические особенности женщины! Их и подчеркивают особенно резко.

Потребность имущих классов видеть в женщине снова не более как эротически-лакомый кусочек находила себе опору в фактически не изменившемся общественном положении женщины. Победа буржуазного порядка над идеями абсолютизма сделала женщину только в теории равноправным человеком. На самом же деле она находилась в такой же зависимости от мужчины, как и прежде. Только в законном браке имела она и теперь право удовлетворять так называемую потребность природы. Ей приходилось и теперь добиваться любви мужчины теми же способами, что и прежде. Другими словами: если только сам мужчина не домогался ее руки из денежных соображений, она должна была заманить мужчину в свою сеть теми своими качествами, которые его соблазняли как самца, то есть теми эротическими наслаждениями, которые мог рассчитывать найти у нее человек, готовый связать с ней свою жизнь.

Добродетельная служанка. Французская гравюра. 1805

Искусство и в данном случае разоблачает эту сокровенную мечту мужчины. Все изображения женщины проникнуты этими тенденциями. Классическим литературным примером может служить гениально-остроумная «Песня песен» Гейне, этот гимн в честь женского тела. Женщина только лакомый кусочек для чувственности, олицетворение наслаждения. Она только красивое тело. Ум и душа ее не играют никакой роли для мужчины, который ищет и находит у нее нечто совсем другое.

Впервые появилась и восторжествовала эта эротическая нотка в новом идеале женской красоты в эпоху Директории, стало быть, в конце XVIII в. В этот пери¬од античные богини получили явно выраженный пикантный оттенок древних жриц любви. Такие женщины считались и в жизни наиболее прекрасными.

После падения наполеоновской империи наступила реакция в том смысле, что теперь совершенно исчезают величественные фигуры. Место их заняла мещаночка. После мучительных родов, произведших на свет новое буржуазное общество, люди жаждали покоя. Последующая эпоха провозгласила поэтому идеалом женщину, рядом с которой надеялись найти уют, тихое семейное счастье, рядом с которой мужчина не испытывал ни вечного беспокойства, ни великой страсти. Необходимо принять во внимание и то обстоятельство, что благоразумное и степенное мещанство стало тогда надолго — по крайней мере во Франции и Германии — задававшим тон классом. Но то был лишь переходный момент, да кроме того, эпоха подготовительная, эпоха, подготовлявшая почву для собственно современной жизни, когда капитализм достиг своего полного развития и когда соответственно с этим был рожден новый идеал женской красоты.

Отныне можно было наслаждаться полными глотками, ибо теперь были налицо средства, позволявшие доставлять себе какие угодно изыски. И люди в самом деле наслаждались с жадностью и упоением изголодавшихся, а эти люди были вместе с тем, как мы знаем, пышущие силой parvenus. Пышность и роскошь — таков их вкус. Эта историческая ситуация породила пресловутый идеал женской красоты Второй империи во Франции. Женщина представляла собой тогда не только красивое тело, перед которым преклонялись и романтики, но и, кроме того, цветущее и пышное тело, в котором так приятно было потонуть. Эпоха, любящая внешнюю помпу, всегда отдает предпочтение пышному телу, так как последнее назойливо бросается в глаза. Новым идеалом красоты стала женщина с крупными формами, женщина с могучим туловищем, крепкой, скорее слишком большой, чем слишком маленькой грудью, грудью, грозящей разорвать корсет, с ослепительными, величественными плечами, с выступающими бедрами и выпуклыми ляжками. То женщина, всюду распространяющая аромат своего тела, приводящая мужчину в возбужденное состояние, женщина, которой он подчиняется, которой он приносит в дар огромные состояния, — словом, женщина-кокотка. В образе Нана Золя нарисовал наиболее верный и точный портрет этого женского типа. В эту эпоху у женщины ищут и от нее требуют тех же наслаждений, как в публичном доме, и потому со всех картин на нас смотрят красавицы из публичного дома. Идеал салонной кокотки господствовал в продолжение многих десятилетий во всех странах — в Англии и Германии, во Франции и Австрии. Его родиной был Париж, и отсюда он покорил весь мир. И это очень характерно для истинных причин, определяющих идеал красоты всех эпох. Это не расовые признаки. Ибо если пышное женское тело с полными соблазнительными формами и отвечает вполне расовому венскому типу, то с парижским оно не имеет ничего общего. Парижанка, как известный расовый тип, хотя и отличается чувственными округлыми формами, но все же стройна. Никогда величественная или помпезная пышность не была ее специфической расовой чертой. И несмотря на это, именно в Париже возник этот идеал, и здесь особенно громко раздавалась хвала ему в красках и словах.

И это вполне логично. То был естественно родившийся идеал внезапно разбогатевшей буржуазии, для которой любовь была равносильна наслаждению, которая хотела наслаждаться, не боясь никаких эксцессов.

А Париж эпохи Второй империи представлял для этих тенденций не только очень благоприятную, но до известной степени даже единственную в своем роде историческую почву. Начавшийся во Франции при короле-мещанине экономический расцвет доставил французской буржуазии огромные состояния. В эпоху Второй империи этот процесс достиг еще более грандиозных размеров. Так возникли не только необходимые экономические предпосылки, но и самый стимул к роскошной жизни буржуазии. А что эти предпосылки осуществились здесь в таком смелом масштабе, как ни в одной другой стране, объясняется, в свою очередь, особыми условиями наполеоновского владычества.

Искусство доказывает особенно наглядно, до какой степени и теперь еще большинство мужчин выше всего ценят в женщине красоту, и в особенности полноту бюста. Во все эпохи столь богатой истории искусства XIX в. вы найдете бесчисленное множество художников и произведений, усматривающих если не главную, то во всяком случае одну из важнейших задач в изображении или подчеркивании красоты женской груди.

Необходимо рассмотреть еще вопрос: в каком отношении находится к этим идеалам — не только в частностях, но и в совокупности — действительность? Другими словами: существует ли еще в жизни тот идеально прекрасный, физически совершенный человек, которого так великолепно изображало древнегреческое искусство? Вопрос этот часто ставится, и так же часто на него отвечают решительным «нет». В доказательство ссылаются обыкновенно на современных художников, в произведениях которых мы тщетно будем искать совершенные тела, подобные изображенным античным искусством.

Однако, с другой стороны, как раз художники утверждают, что все грехи цивилизации не смогли разрушить и уничтожить человеческой красоты. Каждый день она родится сызнова. По их мнению, среди нас есть бесчисленное множество Аполлонов и Венер. Венера и Аполлон не вымерли. Они существуют еще во множестве экземпляров. Однако в какой мере современная цивилизация способствует или же мешает естественной способности выживания красоты? Ответ на этот вопрос малоутешителен, даже больше — в высшей степени подавляющ. Цивилизация не только не помогает успешно развиваться вверх тому, что из рук природы выходит все снова и снова в сияющей красе, а преследует его тысячами опасностей, от которых рано или поздно — обыкновенно же рано — погибает все, что поначалу отличалось красотой.

Глава 3

Буржуазный костюм

После победы Великой французской революции неизменной рамкой жизни всех европейских культурных стран сделалась демократия в смысле всеобщей жизненной формы европейских культурных народов. Устроенный впоследствии буржуазией компромисс с силами прошлого только стер и внешне затушевал этот факт, изменить же его он не мог. Демократия в смысле всеобщей жизненной формы — неизбежное социальное последствие современного крупнокапиталистического производства и служит, как уже было сказано в начале вступления, необходимым его базисом.

Буржуазный костюм возник в Англии, как некогда придворный в Испании, так как в Англии впервые определилось господство буржуазии, как некогда в Испании — господство абсолютизма. Ярко обнаружились формы, главные линии которых остались до сих пор принципиально преобладающими в мужском и женском костюме, однако лишь в эпоху, последовавшую за падением Первой империи во Франции.

Основной элемент буржуазного костюма — его единообразие. Отныне существуют только равноправные граждане. Отныне поэтому костюм уже не отличает, как прежде, людей друг от друга определенными признаками, дозволенными одному, а другому возбраняемыми под страхом наказания. Что нравится одному, тем и другой имеет право украситься. Это единообразие представляет вместе с тем прямую противоположность режиму. Величественность предполагает превосходство одного над другим. Теперь каждый и по своему костюму — часть единого целого. Он принадлежит к этому целому. Эта особенность буржуазного костюма обнаруживает, в свою очередь, социальный характер нового времени, солидарность отдельной личности с общественным организмом.

Это принципиальное единообразие костюма — черта не национальная, а интернациональная. Люди одеваются принципиально одинаково в Англии и Франции, в Германии и Америке и т. д.

Если наиболее бросающейся в глаза чертой буржуазного костюма является интернациональное единообразие, то черта, отличающая его от эпохи абсолютизма, состоит прежде всего в том, что мужчина уже не играет прежней роли чичисбея — в характеристичных линиях своего костюма он уже не подчеркивает культ галантности, культ женщины. Его костюм сделался более мужественным. Это вполне отвечает сущности буржуазной культуры. Эта последняя — культура безусловно мужественная, продуктивная и творческая. По этой причине ее истинным представителем выступает именно мужчина. Тон задает мужчина. Он — царь. Вызванная современным капиталистическим производством — пока, правда, только намеченная — эмансипация женщины знаменует лишь диалектическое противоречие внутри капиталистического способа производства.

Мужской костюм должен был, следовательно, получить специфически мужской характер, подобно тому как женский костюм отличается женственностью. Начался и этот процесс в Англии. Так как, кроме того, в Англии буржуазные идеи получили свою наивысшую разработку и более яркое выражение, чем где бы то ни было, то Англия не только была родиной буржуазных идей, но и Лондон остался до известной степени навсегда метрополией буржуазного мира. Вот почему до сих пор Лондон играет такую же роль в мужской моде, как Париж в женской.

Третья характерная черта, отличающая, быть может, особенно наглядно буржуазный костюм от моды старого режима, состоит в том, что он есть костюм трудящегося, неутомимо деятельного человека. В эпоху старого режима торжествовал бездельник, тунеядец.

Костюм ярко подчеркивал, что человек предназначен к бездействию, осужден на тунеядство. Костюм был только средством позировать и представительствовать. Он не допускал свободных, непроизвольных и в особенности быстрых и внезапных движений. Человек мог двигаться в таком костюме только размеренным шагом. Костюм был приспособлен только к паркету и салону. Светский человек разучился бодро шагать. Он не ходил, а приплясывал. Он вечно нуждался в коляске, и если приходилось сделать какую-нибудь сотню шагов, то каждый мало-мальски обеспеченный человек прибегал к носилкам. Если же он ходил по улице пешком, то двигался, как по паркету.

Необходимо принять в расчет еще одно принципиальное отличие от прошлого, а именно все более частую отныне смену моды.

Частая смена моды в области костюма в буржуазный век, несомненно, одна из наиболее характерных особенностей. Никогда раньше мода не менялась так часто и так быстро. Типические линии костюма теперь постоянно изменяются. Работающий в этом направлении изобретательный гений поражает и ошеломляет если не всегда красотою форм, то всегда беспредельным богатством все новых комбинаций. Этой частой смене моды подлежит главным образом, конечно, женский костюм, но и мужская мода меняется в XIX в. чаще, чем раньше.

Эта характерная для буржуазного века частая смена моды объясняется, без сомнения, главным образом никогда не исчезающей тенденцией внешне выражаемого классового обособления. Именно потому, что сословные разграничения официально упразднены и все люди стали гражданами, наделенными будто бы одинаковыми правами и одинаковыми обязанностями, именно потому, что — за исключением военного мундира — не существует больше законов и установлений, запрещающих носить рабочему тот или иной покрой платья, а горничной или мещанке — платье из той или иной материи или пользоваться теми или иными украшениями на том основании, что они будто составляют «привилегию» одних только женщин из верхних десяти тысяч и т. д., — именно поэтому последние чувствуют потребность выделяться как можно явственнее из общей массы. Другими словами: при всем видимом равенстве они хотят быть чем-то лучшим, высшим, более благородным.

В разные эпохи, а именно когда та или другая часть костюма или особый покрой платья были внешним символом принадлежности к какой-нибудь партии, было сравнительно нетрудно выявить в костюме классовую противоположность. Это замечание в особенности приложимо к эпохам, когда временно господствовала реакция. В такие периоды известная мода служила выражением консервативных убеждений и политической благонадежности, тогда как демонстративное уклонение от нее было не менее откровенным протестом против господства реакции и заявлением о своей солидарности с оппозицией.

В области мужской моды наиболее характерными доказательствами в пользу этого положения служит прежде всего фасон шляпы, галстука и сюртука. В эпоху Первой империи все изъявляли свое восхищение Наполеоном тем, что носили характерную для Наполеона треуголку или же — имея в виду его военные успехи — шляпу, походившую на медвежьи шапки его знаменитой гвардии, «уланки» уланов и т. д. Этот головной убор так же охотно носили женщины, и притом во всех странах. Когда Наполеон пал, то победители возненавидели когда-то столь популярную треуголку, символ его могущества, и аристократы, дипломаты и все войско чиновников стали носить цилиндр. Цилиндром украшали свои почтенные головы также все те, кто хотел продемонстрировать свои консервативные и легитимистские убеждения. Кто оставался верен знамени Наполеона, по-прежнему носил наполеоновскую треуголку.

В мечтах. Венская гравюра

Наполеоновский режим был правительством незаконным. Пусть он выстраивался на коалиции рясы и сабли, против него была вся роялистская аристократия. Наполеону III приходилось поэтому опираться на разбогатевшую, лишенную всяких политических идеалов буржуазию. При таких условиях он должен был стать покровителем роскоши. Ибо это была единственная форма, в которой он мог подействовать на сердца буржуазных делателей денег, равнодушных ко всему прочему. Характерная для эпохи роскошь должна была достигать своих крайних пределов при дворе Наполеона и отсюда сиять над Парижем, а также и оплодотворять его. Париж должен был стать для всего мира магнитной горой наслаждения и удовольствий. Так оно и случилось, и притом в самом широком масштабе.

Париж Второй империи сделался для всех, кто хотел до дна испить чашу наслаждения, своего рода Меккой. Этой жажде наслаждения и роскоши вполне соответствует вышеописанный по существу грубый и вульгарный идеал красоты. Разврат был для женщины этой эпохи физической потребностью и вместе средством доставлять себе роскошь, без которой она не могла обойтись. Так как в других странах и городах имущие классы не находили тех же благоприятных для удовольствий условий, то там, например в Германии, тип женщины-кокотки и не получил такого же развития.

Этот идеал не исчез вместе со Второй империей, так как аналогичные условия вскоре определились и установились и в других странах. Он продолжал господствовать в слегка смягченном виде до 80-х гг. Только эпоха так называемого fin de siecle'a внесла в этот идеал новый и яркий корректив. Чувственные удовольствия все более утончались, и потому место крепкого и здорового заняло все рафинированное, так как только в нем находили новое возбуждение люди сытые и пресытившиеся. Формы женщины должны были, естественно, стать менее полными и крупными. Тип женщины, обнаруживающей здоровый любовный аппетит, производил теперь отталкивающее впечатление. Предпочтение и премия даются теперь артистке любви, умеющей, как волшебница, из ничего создавать целое меню изысканных блюд.

Истинная артистка любви должна иметь очень тонкие нервы. Она поэтому состоит из одних только нервов. Линии тела становились в силу этого не только все деликатнее и капризнее, но и все стройнее. Высшей точкой этого развития становится декадентский вкус, считающий красивой женщину с мало развитыми бедрами и грудью. В настоящее время мы находимся как раз под знаком этого вкуса. Светская дама, отличающаяся не только «вкусом», но и «полными формами», отдается ежедневно в руки массажистки, умеющей смягчить естественную полноту ее бедер, талии и т. д. Или она систематически морит себя голодом, или принимает пилюли, будто бы освобождающие женщину от излишней с точки зрения господствующего вкуса телесной полноты.

Здесь необходимо упомянуть, что в недрах нашей эпохи заложены, однако, и другие тенденции. Уже несколько десятилетий как человечество инстинктивно стремится к новому возрождению. Грядущие поколения должны быть здоровыми, сильными, способными к творчеству, так как их ожидают новые, великие задачи. Если нужно указать на художественное воплощение этого стремления ввысь, то достаточно вспомнить типы великого Курбе и бессмертного Родена. Так называемая светскость в них уже совершенно отсутствует. Женщины Курбе похожи на здоровую, жизнь творящую и жизнь поддерживающую природу. А «Мыслитель» Родена уже не только воплощение духа, не только счетная машина, но и великолепнейшее соединение тела, духа и энергии.

Если современный идеал женской красоты состоит в чрезмерной стройности и, следовательно, в отсутствии не только развитых бедер и задней части, но и развитой груди, если последняя ныне считается многими женщинами некрасивой, то это, однако, нисколько не мешает им видеть именно в этом отсутствии развитого бюста величайшее несчастье, которое только может их постигнуть. Если женщина еще мирится с отсутствием развитых бедер, то отказаться от хотя бы немного развитого бюста она ни за что не хочет. Таким же великим несчастьем считает женщина дряблые груди. Ничто не характеризует стремление устранить эти недочеты фигуры лучше того факта, что на этой почве возникла целая отрасль индустрии, вот уже десятилетия как питающая в каждом городе сотни и больше лиц и помещающая десятками свои рекламные объявления в каждой газете. В некоторых газетах объявления о том, как достигнуть «идеального бюста», «великолепного бюста», «пышного бюста», «красивых полных форм» или как вернуть груди утерянную упругость, заполняют целые страницы.

Ньютон. Неглиже. 1796

Та же самая участь постигла другие символы наполеонизма — лавры и орлов, бывших типическим модным мотивом украшения в тогдашнем женском костюме.

Так как цилиндр остался и потом символом консервативных убеждений и политической благонадежности, то каждый раз, когда хотели выразить иные настроения, демонстративно противопоставляли ему иного вида шляпы. Начиная с 40-х гг. эту роль исполняла демократическая шляпа, шляпа с отвислыми полями, от которой, по мнению даже современных строго аристократических кругов, исходит все еще «запах революционной сволочи». Подобно чопорному цилиндру долгое время признаком консервативных убеждений служил белый завязываемый галстук, ставший начиная с Венского конгресса модой дипломатов, стремящихся таким путем усилить впечатление неприступности, принципиальной замкнутости и величия. Впоследствии к этим частям костюма присоединился еще застегнутый на все пуговицы сюртук. Такой костюм — в самом деле адекватное выражение любви к порядку, субординации, цепкой приверженности ко всему установленному и т. д. и ненависти ко всему прогрессивному, так как последнее вносит в жизнь беспокойство и неуверенность. Если кто в этих буржуазных кругах хотел подчеркнуть свои монархические убеждения, то он надевал цилиндр, туго завязанный белый галстук и длинный, на все пуговицы застегнутый сюртук, а кто стоял за прогресс, тот завязывал галстук так, что концы его свободно развевались по ветру, и предпочитал короткий и открытый сюртук.

Так как мужчина играет во взаимных отношениях полов активную роль, то подчеркивание половых признаков, эротически стимулирующих женщину, всегда играло в мужском костюме менее видную роль, чем в женских нарядах. Некоторую роль эта тенденция играет, конечно, и в мужском костюме, ибо костюм для обоих полов — союзник в борьбе за взаимное расположение и симпатию. Эпоха Ренессанса выразила эту черту очень смелым, на наш современный взгляд, образом и в мужском костюме… И эпоха старого режима путем костюма сделала из мужчины фигуру, воздействовавшую на чувства женщин в эротическом духе, а именно подчеркивая его моложавость, его роль галантного рыцаря на службе у женщин и т. д.

Однако так как мужчине в деле ухаживания природа предоставила активную роль, ибо он может и даже должен действовать, требовать, нападать словами, недвусмысленными жестами и столь же недвусмысленными действиями, тогда как женщина обязана пассивно ждать и иметь право лишь косвенно обращать на себя внимание, то мужчина не нуждается в такой же степени, как женщина, в костюме, чтобы подчеркнуть свою половую индивидуальность.

Вот причина, почему смена мод сказывается в мужском костюме не в таких разительных и противоположных друг другу формах, как в женском, где каждая новая мода — почти пощечина только что сошедшей со сцены. Эволюция мужского костюма по той же самой причине, видимо, логичнее эволюции женской моды, так как он приспособляется к главным потребностям жизни без ошеломляющих скачков. Наконец, по той же самой причине торжествующее в буржуазную эпоху во всех областях жизни нравственное лицемерие и его законы не бросаются так в глаза в мужских модах. Здесь пришлось устранить и упразднить лишь очень немногое. Совсем исчезли только цвета, всегда воздействующие на чувственность: светло-голубой, сияющий желтый, темно-красный и т. д. Теперь преобладают нейтральные цвета. К тому же линии, выражающие в мужском костюме половую энергию, еще и потому не бросаются в глаза как специфически половые качества, что они выражают вообще энергию и могут быть без всякой натяжки истолкованы как признаки его профессиональной деятельности. Таким именно образом эти линии обыкновенно и истолковываются. Поэтому нужны совершенно определенные индивидуальные признаки, чтобы мужчина воздействовал своим костюмом на женщину именно как мужчина.

Гаварни Я. Первоначальная форма кринолина

Исключение составляют только моды эпохи Великой революции и империи. Эти моды подчеркивают, как мы увидим ниже, очень рельефно и в мужском костюме мужской половой характер.

Сравнительно большее в эротическом отношении безразличие мужского костюма, конечно, не мешает тому, что мужская мода всегда следует и соответствует настроениям эпохи. Когда эпоха проникнута жаждой свободы и стремлением к прогрессу, то мужская мода становится заметно мужественнее и уже в костюме отражается эта тяга к индивидуальной независимости и самостоятельности, к общественной свободе. В моде явственно сказывается жажда активности и способность к деятельности. Чопорный сюртук уступает место, как уже было упомянуто, платью с удобными свободными формами, которое можно носить по желанию открытым и закрытым, тогда как сюртук должен быть непременно застегнут на все пуговицы.

В периоды упадка и реакции, когда политическая опека суживает умственный горизонт, когда отказ от высших идеалов располагает господствующие классы сначала к чувственным наслаждениям, а потом ко всеобщей пресыщенности, линии мужской моды получают оттенок женственности, декадентства.

Неизменная задача всякой женской моды — все равно, при абсолютизме или в буржуазном обществе, как уже говорилось, — это наиболее эффектное и постоянное подчеркивание красот женского тела, эротически возбуждающих мужчину. Все различие состоит только в том, что в одну эпоху возможно более естественное решение этой задачи, в другую — только странное. Это подчеркивание при помощи костюма половых признаков женского тела, эротически воздействующих на мужчину, состоит в том, что эти признаки, как-то: грудь, талия, ляжки, бедра, икры — должны бросаться в глаза по возможности каждый отдельно. На улице или в салоне вы встретите не гармонически развитую красивую женскую фигуру, а молодую даму с полным пикантным бюстом, другую — с великолепно выступающими ляжками, третью — с упругими бедрами и т. д.

Между тем об общей сущности явления вы не получаете никакого представления, зато та или другая мода прекрасно осведомляет относительно груди. Вы узнаете, что она упруга, мала или велика, иногда даже — что она имеет форму груши или яблока. Все это рельефно выделено модой, и вы узнаете именно только эту одну часть тела, все же остальное лишь фон, на котором эта особенность выступает тем более ярко. Нет никакого сомнения, что в более простых случаях соответствующие методы пускаются в ход бессознательно самими же женщинами, так как каждая женщина таким именно путем совершенно инстинктивно исполняет один из законов своей пассивности. Бессознательно такое решение, однако, только в более простых случаях, тогда как во всех остальных женщина ставит себе эту цель сознательно и со все большей изысканностью. С каждым платьем и каждой блузой она проделывает перед зеркалом бесконечное множество репетиций.

Побочное, очищенное от всякой грубой и грязной примеси решение вопроса об эротическом воздействии на мужчину женского костюма интересовало XIX столетие так же мало, как и все предыдущие эпохи. На один случай победы эстетизированной чувственности приходились всегда сотни случаев, когда прибегали к самым скабрезным средствам, даже если эти последние разрушали гармонию красоты.

Факт этот, впрочем, выглядит вполне естественным, если принять во внимание, что в течение всего буржуазного века, как и в предыдущие эпохи, главными законодательницами мод выступают наиболее яркие представительницы галантности, а именно верхний слой дам полусвета. Такое распределение ролей также вполне понятно. Галантная дама всегда, естественно, найдет наилучшее решение любой эротической проблемы. Уже одного этого обстоятельства было бы поэтому достаточно, чтобы провозгласить даму полусвета наследственной законодательницей мод. Есть еще другая причина, вполне объясняющая нам, почему мода подчиняется исключительно ее желаниям и потребностям. Богатые и известные дамы полусвета всегда были — в чем открыто признаются крупные парижские портные и портнихи — лучшими заказчицами.

По этим двум причинам вкус верхнего слоя проституток и получил такое решающее значение, и вот почему он является, по выражению одного парижского портного, чем-то вроде «божьего закона, к которому прислушиваются женщины трех частей света». Вечная проблема — не кокетства, а кокотства — сразу воздействовать на эротику мужчины решалась, естественно, с течением времени тем более рафинированно, чем большие суммы тратились на эту цель. Ныне эти суммы превосходят все ранее нам известные и растут к тому же изо дня в день. В наше время сотни миллиардеров могут выдавать своим любовницам на одни только платья двадцать, пятьдесят, сто тысяч и даже вдвое более, и сотни таких богачей так в самом деле и поступают.

Треска. Франт эпохи революции

Если тон в женской моде в XIX в. — как и в XVIII столетии — задает Париж, то это объясняется не только романским характером, в котором преобладает чувственная сторона, но и общей культурой этого города. Париж обладает древнейшей и богатейшей цивилизацией из всех европейских городов, а она кульминирует, как мы знаем, в единственном в своем роде культе женщины. Все, что так или иначе связано с женщиной, как с художественным произведением эротики, имеет здесь свою традицию и получает свое логическое оправдание. В этой области Париж ушел так далеко вперед, что другие города и страны никогда его не догонят.

Две особенности характеризуют женскую моду XIX в.: с одной стороны, стремление, «несмотря на платье, быть раздетой», а с другой — тенденция прямо противоположная — кринолин, вуалирующий нижнюю часть женского тела так же смешно, как в XVI, XVII и XVIII вв. юбки, фижмы и т. д. Если кринолин знаменовал собою — еще и по другим причинам — возврат к абсолютистскому прошлому, то «одетая нагота» стала специфически новым завоеванием буржуазного века. Эта последняя тенденция была поэтому главной, и именно ее все более рафинированным решением эпоха и была более всего озабочена.

Мода — публичный акт. Она — выставляемый напоказ плакат, указывающий на то, как люди намерены официально отнестись к вопросу об общественной нравственности. В моде общая историческая ситуация всегда находит свою наиболее точную формулировку. Такая наиболее точная формулировка — принцип «одетой наготы». Ибо он представляет не что иное, как подсказанное нравственным лицемерием решение вопроса о женской моде, вопроса, как одеваться так, чтобы быть одетой от шеи до пяток и в то же время представать в воображении мужчин в эротической наготе.

Впрочем, первое решение этой проблемы, а именно так часто описанные моды эпохи Великой революции, доводившие эротическую наготу женского тела до последней крайности, было продиктовано не нравственным лицемерием, а его прямой противоположностью, так как официальное нравственное лицемерие восторжествовало как господствующая мораль буржуазии лишь тридцать лет спустя. Пусть между этой основной формой буржуазного костюма — а это, несомненно, мода эпохи революции — и более поздними буржуазными модами, в особенности модами наших дней и недавнего прошлого, существуют точки соприкосновения, и все же она представляет нечто принципиально отличное.

Вот почему ее и следует рассмотреть особо. Подобно новому идеалу физической красоты, мода эпохи революции коренится в Англии. Правда, только «коренится». Только первые ее линии, представлявшие принципиальную противоположность костюму эпохи рококо, возникли в Англии. Ее наиболее характерные формы развились в Париже, в эпоху революции. Но и в Париже революционный костюм, костюм, подражавший греческому, появился не сразу готовым, как Минерва из головы Юпитера, а существовал уже задолго до революции — в продолжение всего того времени, когда буржуазные идеи революции подтачивали старый общественный строй. Даже настоящий революционный костюм, греческая одежда, встречается уже задолго до революции, правда, не как всеобщая мода, а только у некоторых лиц, предвосхитивших ее.

Главной тенденцией, проникавшей и толкавшей вперед буржуазную моду, было стремление к освобождению. Люди хотели двигаться свободно и непринужденно. И вот они сбрасывают чопорный костюм рококо, ощущавшийся физически как каторжная куртка, надетая на них абсолютизмом, и облекаются в костюм столь же свободных форм.

Так как эти люди объявили к тому же войну целому миру, то они хотели показать при помощи одежды, что у них имеются нужные для этого мускулы, крепкие икры и массивные ляжки, что они народ здоровый, а не поколение фарфоровых фигур и кукол-манекенов. Эти тенденции обнаружились в мужском костюме в виде удобного открытого фрака, свободно положенного вокруг шеи шарфа, плотно облегающих ноги панталон, сапог с отворотами и мягкой фетровой шляпы, которой можно было придавать какую угодно форму.

В женском костюме это стремление обнаружить свою физическую способность перестроить весь мир могло, естественно, выразиться лишь в систематическом оголении. Женщины отказывались от похожего на панцирь корсажа, от нижних юбок и оттопыривающихся фижм, а ноги обували не в гротескный башмачок на высоком-высоком каблуке, не позволявший как следует ходить, а в сандалии.

Дютайли. Последствия слишком легкого костюма

Если эта главная тенденция нового буржуазного костюма облекалась в античные формы, то это было вполне логично. Здесь действовали причины, которые сделали идеалом нового человека, именно человека античной древности. Так как люди нашли в Древнем Риме то героическое поколение, которым сами хотели стать, то они и переняли его костюм.

Когда речь заходит о модах революции, то обычно вспоминается пресловутый «костюм наготы», в который в конце концов превратилась — под названием «Costume a la grec» — женская мода этой эпохи. Сомнительная слава или, вернее, осуждение, которое эта мода нашла и находит одинаково как у более тонко чувствующих натур, так и у чопорных духом лиц, не особенно удивительно. Ибо стремление женской моды эпохи революции показываться публично в возможно более оголенном виде было всецело осуществлено. Женщины были не только голы, несмотря на костюм, а просто голы. При этом речь шла о преднамеренно бесстыдной наготе.

Если бы напоказ выставлялось все тело, и, разумеется, только красивое тело в его гармонии, в художественном ритме его движений, то это было бы чистой и благородной формой наготы. Кроме того, оба пола должны были бы стремиться к этой наготе в одинаковой мере. Ни того ни другого мы, однако, не видим. Мужчина оставался одетым, раздевалась одна только женщина. И раздевалась именно для него. Эта черта имеет решающее значение. Модницы выставляли свою половую наготу: груди, лоно, чары Венеры Каллипиги, бедра и икры. К тому же они украшались так, чтобы привлекать внимание мужчин именно к этим их прелестям. И притом так же смело на улице, как и в салоне. И не только летом, но и зимой.

Впрочем, следует указать на то, что, если мужчина и был одет, он в известном смысле также был, в сущности, раздет. Такое по крайней мере значение приписывали современники мужским панталонам, плотно облегавшим тело.

Стоявшая перед женской модой проблема была разрешена самым простым образом: отказом от всего, кроме рубашки, причем эта последняя получила форму муслиновой накидки. Первоначально женщины носили под рубашкой трико телесного цвета, так что пластика форм выступала во всей своей отчетливости. Когда же нравственная распущенность уничтожила одну за другой все грани, то часто отказывались и от трико, а для уцелевшей муслиновой рубашки употребляли возможно более прозрачную ткань, позволявшую любопытствующим взорам видеть самые интимные прелести. Особые украшения подчеркивали эротическое воздействие этих прелестей. Золотые кольца и браслеты должны были еще ярче выявить красоту рук и икр, даже бедер. Чтобы любопытствующие глаза могли все это и еще многое другое видеть как можно яснее, муслиновая накидка была с обеих сторон раскрыта и частью подобрана, так что во всяком случае всегда видны были украшенные золотыми лентами и кольцами икры. Золотые, украшенные алмазами кольца носили даже на пальцах ног.

В эпоху Директории эта мода дошла до своего апогея, и именно об этой эпохе у нас и имеется больше всего сведений. Писатель Лакур замечает: «Нет больше корсетов! Нет больше нижних юбок! Весь костюм состоит из рубашки — было время, когда даже отпадала и эта часть костюма, считающаяся существенной, — поверх нее надевалась или сшитая по античным образцам туника, или, еще лучше, длинная накидка из муслина или linon, газообразной материи, плотно облегавшей тело и заставлявшей явственно выступать формы — вот и все! На шее и груди, в волосах и ушах, на руках несколько камней и медальонов из разного камня и разной формы, в руке сумочка, ballantine или ridicule, привязанная к кушаку. Дамы любили казаться в интересном положении».

В таком виде дамы, как уже упомянуто, показывались даже на улице, целыми часами гуляя к удовольствию мужчин на публичных променадах. «Какое наслаждение, — писал один уроженец Франкфурта домой из Парижа, — видеть перед собой такую грацию, на которой даже нет рубашки. Можно вполне беспрепятственно наслаждаться прелестями этих красавиц, так как они гордятся жадными взглядами, бросаемыми на них со всех сторон, и вслушиваются с удовольствием в циничный разговор мужчин об их красоте». Другой современник пишет: «Так как красавицы носят ныне обыкновенно лишь рубашку, то достаточно легкого порыва ветра, чтобы рассеять всякое сомнение относительно неподдельности их прелестей». Такие случаи были для гуляющих нередки. Если мало-мальски красивая дама обнажалась таким образом на улице, то она отнюдь не стеснялась этого.

Если, таким образом, дамы эпохи Директории одевались вообще более чем откровенно, то на балах нагота праздновала свой наиболее пышный триумф, здесь она имела своим союзником сияющий свет люстр, так что прозрачная муслиновая накидка часто походила скорее на одежду из сверкающего света.

Было бы, однако, совершенно неправильно видеть в этих крайностях женской моды эпохи революции только результат вызванной революцией в Париже нравственной разнузданности. В последнем случае эта мода никогда не сделалась бы интернациональной в тогдашнем смысле этого слова. А она сделалась таковой, и притом в высшей степени. Англичанки увлекались ею так же, как и почтенные немки. Даже больше. Инициаторшами этой моды были именно англичанки. В Лондоне эта мода встречается уже в 1794 г.

В одном сообщении из Лондона, относящемся к 1799 г., говорится: «В конце минувшего года среди дам вошло в моду появляться полуголыми и выставлять напоказ скрытые прелести тела, так что значительная часть здешнего женского бомонда, которой природа не дала пышного бюста, прибегала к искусственному, сделанному из воска, дабы мода не выдала этого их недостатка».

Искусственная, возможно точно воспроизведенная, грудь служила, естественно, для многих женщин необходимым реквизитом при такой моде.

Она и была изобретена в эту эпоху и всюду скоро вошла в употребление. Сначала ее делали из воска, потом из кожи телесного цвета с нарисованными прожилками. Особая пружина позволяла ей ритмически вздыматься и опускаться. Подобные шедевры, воспроизводившие иллюзию настоящего бюста, пользовались большим спросом и оплачивались очень дорого.

В Англии не только красавицы культивировали этот костюм наготы, но и безобразные старухи щеголяли в нем… Аналогичные данные имеются у нас и относительно Германии.

Интернациональное единообразие лучше всего доказывает, что интересующая нас мода была вовсе не экстравагантностью, порожденной Великой революцией, а коренилась в общих условиях тогдашней культуры. И потому бесплодно было и всякое моральное негодование, хотя не преминуло, конечно, сказаться. При помощи разнообразнейших аргументов и с самых противоположных сторон подвергалась эта мода критике как сторонниками старого режима, так и буржуазными моралистами. Моралисты заявляли, что женщина, в такой степени обнажающаяся перед мужчинами, тем самым предлагает себя каждому встречному. Это, стало быть, не что иное, как костюм публичной женщины. Врачи и филантропы указывали в свою очередь на то, что эта мода убийственно действует на здоровье. Последнее утверждение можно было в самом деле подкрепить многими случаями внезапного заболевания и скорой смерти, без всякого сомнения вызванными такой чрезмерно легкой одеждой. Но ни моральное негодование, ни голос благоразумия не могли отучить женщин от их фанатического увлечения даже крайностями этой моды.

Бердслей О. За туалетом

Новая мода раскрывала женщине самые благоприятные условия для эротического воздействия на мужчину в эпоху, которая сознательно возвращалась от неестественности старого режима к природе. Правда, то, что эпоха выставляла как природу, было на самом деле только похотливой карикатурой на нее. Это объясняется, однако, интересами классового обособления господствующих групп. «Голый костюм» был всюду костюмом господствующих классов. «Чем более знатной была дама, тем более по-гречески, тем более обнаженней одевалась она». Это так же понятно, как и то, что мелкая буржуазия не переняла эту моду или ограничивалась лишь ее наиболее приличными формами. Мелкая буржуазия и на практике составляла наиболее резкую оппозицию этой моде, осыпая насмешками и издевательствами дам, появлявшихся на улице в особо «греческом» костюме.

Только проститутки конкурировали с дамами в наготе. Превзойти смелостью знаменитых модниц они все же были не в состоянии.

Если мода имущих классов отличалась от моды средних таким безобразным образом, если стремление к освобождению, лежащее в основе моды эпохи революции, сказалось именно в стремлении к бесстыдно-эротической наготе, то это, впрочем, вполне логично. Способы решения вопроса о костюме стремящимися к обособлению классами и слоями всегда подсказываются им специфическими условиями их существования.

Мы знаем: первыми эксплуататорами нового времени были как в Англии, так и во Франции разбогатевшие парвеню, класс, для которого женщина могла иметь значение только как предмет наслаждения. Эти люди уже не нуждались в женщине как в союзнице в борьбе за свои политические права, ибо последние были ими уже завоеваны и обеспечены.

Так как, с другой стороны, не было никакой принудительной причины разыгрывать по отношению к низшим классам людей высоко нравственных, то общая тенденция моды, естественно, и развивалась в том же грубом направлении, как и чувственные удовольствия и развлечения этого класса. Так же логично и то, что мелкая буржуазия по этому пути пойти не могла, да и в самом деле не пошла, потому что здесь условия жизни и классовые интересы носили прямо противоположный характер: здесь женщина была прежде всего матерью, хозяйкой и товарищем.

В эпоху империи эта разнузданная оргия во всех областях, а следовательно, и в области моды, проявлялась уже не так решительно. Однако самый принцип моды революционной эпохи уцелел. И это понятно. Базис общественного здания не изменился. По-прежнему буржуазия оставалась новым властителем мира. Несмотря на Наполеона, во всех странах настоящим императором была она. По-прежнему нуждалась она также в силе и в мускулах, чтобы продолжать свое завоевание мира. Все это должно было символизироваться в моде, как и прежде. Так как, с другой стороны, Наполеон был не кем иным, как представителем формы нового времени, то опять-таки не только во Франции, но и во всем мире люди охотно восприняли моду, внесшую в костюм элемент некоего величия как символ победы Наполеона во Франции.

Одна из главных задач буржуазной женской моды состояла в том, чтобы устранить характерную черту моды всего старого порядка, а именно разъединение женского тела на грудь, лоно и бедра, и снова вернуть ему также и в костюме гармоническое единство. Эта задача и была разрешена, как видно, модой революционной эпохи.

В конце ампира мода снова вернулась назад, к прежним своим тенденциям: она должна была отражать теперь то же, что и идеал физической красоты, а именно то, что женщина была свободным человеком только в идее. В качестве же предмета наслаждения, ценимая лишь в зависимости от ее эротических качеств, женщина всегда, во все времена, была лишь соединением груди, лона и бедер. Поэтому и была вновь провозглашена эта формула.

Если костюм эпохи революции позволял выставлять напоказ только грудь, что и делала эта мода в самых преувеличенных размерах, то подчеркивать при помощи костюма и другие части тела стало возможно только путем затягивания талии. Если в эпоху революции талия затягивалась под грудью, то теперь спустилась снова ниже, и в 1820 г. цель была достигнута.

При помощи корсета, процветание которого относится как раз к этой эпохе, можно было не только придать груди какую угодно форму, но и продемонстрировать взорам талию и бедра. Таким путем снова дошли до так называемой осиной талии, разделяющей фигуру на две половины. Затаенная похотливость эпохи бидермейер впервые праздновала настоящие оргии.

Наряду с корсетом той же цели должна была служить юбка. Приблизительно в это же время стали увеличивать число юбок, чтобы сделать талию еще более тонкой. Стремление как можно откровеннее воздействовать на чувственность становилось всеобщим. Так называемая осиная талия придавала фигуре стройность, которой она на самом деле не обладала. На этом пути пришлось, однако, остановиться раньше, чем хотели, так как число юбок нельзя увеличивать до бесконечности, иначе тяжесть костюма стала бы слишком ощутимой, да и фигура женщины производила в таком случае скорее неуклюжее, чем чувственное впечатление.

Необходимо было отыскать новое решение задачи, и его нашли, как и раньше, в фижмах, вошедших в 1840-х гг. в употребление, а в 1850-х гг. превратившихся в знаменитый кринолин.

При помощи кринолина можно было придавать бедрам уже какую угодно пышную форму. Как видно, кринолин вовсе не произвольная выдумка Второй империи во Франции, и еще менее он — изобретение императрицы Евгении, а итог всех тенденций моды, действовавших после исчезновения идей Великой революции.

И только поэтому кринолин и совершил свое триумфальное шествие по всем странам.

Как ни органичен и логичен кринолин как результат долголетней эволюции, ни одна мода XIX в. не отличалась такими смешными формами. И потому наряду с модами революционной эпохи он нашел наиболее яркий отголосок в литературе и в искусстве. Он вызвал не только огромное число газетных статей во всех странах, но и специальные исследования, всецело посвященные ему. Большинство этих статей и сочинений объявляли войну кринолину как вершине безвкусицы, как моде ординарной, как заблуждению и т. д. Для карикатуристов кринолин был, так сказать, «даровым кормом», на который они и набросились во всех странах с величайшей жадностью.

Саж. Парижская уличная сцена

Если для большинства критиков кринолина остались тайной как причина его распространенности, так и его конечные тенденции, то все же некоторые из них высказали немало ценных замечаний об этой моде. Так, Фр. Фишер метко замечает, что начавшаяся после 1848 г. политическая реакция, превратившая мужчин в баб, в особенности благоприятствовала господству кринолина.

Пельтан в своей книге о Второй империи «Современный Вавилон» пишет: «Неопровержимой исторической истиной является тот факт, что костюм становится тем объемистее, чем скуднее умственная жизнь эпохи. В наше время размеры его почти превзошли границы возможного, и требуется немало искусства, чтобы дама в таком колоссальном облачении не потеряла равновесия».

Однако самое злое замечание Фр. Фишера о кринолине — и в этом усматривает он исконную цель — следующие его слова: «Говорят, враги утверждают, будто столь прославленная прохладность этого костюма часто приводила к простудам, имевшим своим последствием преждевременный конец состояния, скрыть которое и стремился первоначально кринолин».

Выражаясь яснее: кринолин часто приводил к болезни нижней части живота, имевшей своим следствием желанный для большинства беременных дам выкидыш. Не говоря уже о том, что здесь может идти речь только об отдельных случаях, не в этом заключалось истинное назначение кринолина. Как мы показали, развитие моды следует совершенно иным законам. Модой становится лишь то, что обслуживает интересы всех. Гораздо правильнее поэтому предположить, что быстрота, с которой воцарялся кринолин, и продолжительность его господства объясняются в значительной степени теми преимуществами, которые он дает женскому кокетству, принуждая то и дело прибегать к нему даже порядочную даму. Оттопыривающийся кринолин заставлял постоянно делать retrousse. Садясь, гуляя, проходя в дверь, поднимаясь по лестнице, танцуя и т. д. — всегда приходилось придавливать кринолин. Вследствие этого он, естественно, вздувался в каком-нибудь другом месте, обнаруживая самые интимные части тела.

Кринолин был в своем роде последним этапом, так как идти дальше здесь было уже невозможно. Когда пробил его час, необходимо было задаться прямо противоположными задачами. Не следует при этом забывать, что кринолин решил только проблему выявления талии. Подчеркнуть при помощи кринолина бедра было просто невозможно, да и то, что в этом отношении было сделано предыдущей модой, кринолин свел на нет. При имеющей форму круга юбке задняя часть ничем не отличается от передней. А хотелось подчеркнуть и эту заднюю часть, которая как-никак есть и остается самой чувственной прелестью женщины. И хотели не только подчеркнуть, но и по возможности воспользоваться этой интимной частью тела, а в кринолине это было невозможно.

Ко всему этому необходимо прибавить, что все более торжествовавшее нравственное лицемерие буржуазии должно было стремиться создать другие, более приличные, чем кринолин, формы костюма.

Принципиальный поворот был в этой области, стало быть, вполне логичен. Новая цель, к которой теперь устремилась мода, заключалась в том, чтобы найти такой костюм, в котором женщина казалась бы раздетой.

Поворот осуществился, когда стала шататься социально-политическая система, то есть Вторая империя, если и не создававшая моду на кринолин, то во всяком случае обеспечившая ему довольно долгое существование.

Так как постепенный поворот от кринолина исходил из стремления снова и в большей степени, чем прежде, ввести в арсенал женских средств соблазна эротическое воздействие бедер, то последующие моды должны были привести к гротескному подчеркиванию красот Венеры Каллипиги. Женщины хотели теперь не только показать, но и возвестить всему миру, что они обладают именно этой прелестью. Для этой цели сначала изобрели украшение из лент, материи, пестрых бантов, розеток и т. д., прикрепляемое на соответствующем месте, а потом турнюр.

Этот искусственный горб, которым отныне украшала себя каждая дама, который становился с каждым сезоном все огромнее, который составлял гордость всех женщин, был, разумеется, очень далек от красоты. Он был, быть может, грубее даже кринолина, и все-таки путь к цели, хотя в большинстве случаев бессознательно, был намечен. Эту возвышенную цель — казаться, несмотря на полный костюм, почти совершенно раздетой, — эту «непроизвольную наготу», как выразился Золя о Нана, женская мода осуществила в начале 90-х гг. XIX в. Начиная с этого момента все изменения в моде не имели долгое время иной задачи, как все более усовершенствовать и сдела