Василий Каменский. Его-моя биография великого футуриста. Часть 3. Юность. В актерах. 1918

Воспроизводится по: Василий Крученых. Его-Моя биография Великого Футуриста. Москва, Китоврас, 1918

Я и корабли
За Камой в ночной рыбалке на заездке Вася с Алешей ловили подъязков, ершей.
И всю ночь на пристани выла собака.
Вася чуял, что не к добру это.
Вернулись домой, а больной дядя Гриша умер.
Народ, все молча хлопочут, священики, ладан, слезы.
И разом изменилась как то жизнь.
С одной стороны печаль — жалко дядю Гришу — а с другой — радостное освобожденье.
Дорога самостоятельности.
Почти юношеский возраст, иные затем, иные чувства.
Постоянная озабоченность тети Саши, оставлен ной с ребятами без средств, ее внутренняя перемена характера — к вдруг лучшему — действуют на Васю глубоко, раскидывая Его мысли возбужденно, затейно.
Он весь полон решений что то резко изменить в жизни — дальше.
Кое как он доучивается до весны, отдав зимние вечера запойному чтению книг, а весной поступает в Гл. Бухгалтерию Пермской железной дороги конторщиком.
И первое время не говорит об этом дома.
С пристани, из родного дома — где все выросли — тете Саше с семьей хамские хозяева Любимовы предложили выехать: за это дядя Гриша им прослужил честно 30 лет.
Больно нестерпимо было расставаться с домом — с детством — с берегом, усеянным лодками и плотами — с пристанью — с угором — с чаном и елками.
Переехали на Монастырскую улицу — около дяди Вани: большое утешенье.
Сестра Маруся выходит замуж за Н. Ф. Кибардина: свадебный шум, гости, вино, шаферство, велосипеды, барышни, семинаристы, крахмальные воротнички.
Так началась городская жизнь. Тротуары, служба, много людей, домов. Васю в управленьи стали некоторые звать — Василий Васильевич.
Кончено с солнцерадостным детством.
Я — стал Я.
Я стал личностью, почти человеком, к которому серьезно обращаются люди с бородами, мне платят жалованье 20-го, как всем, я вдруг переродился, изменился.
Я стал конторщиком Каменским.
Среди взрослых сослуживцев я старался чувствовать себя почти взрослым.
Мой начальник — П. И. Высотин — гуманная личность отнесся ко мне светло, ласково
Мои сослуживцы — Прокопович, Сережа Чебыкин, Ваня Гоголев, Домбровский. Тяпкин — стали приятелями по службе.
Потом я в управлении подружился с двумя сестрами О. И. и В. И. Кулыгинскими (В. И. жена П. И Высотина) — у которых часто и благодарно гостил, пользуясь нужным вниманьем.
Интеллигентная семья Высотиных была моим родным первым духовным уютом — теплом — здесь любили писателей, много читали.
Я начал серьезно охотиться, уезжая в глубь Урала.
И раз даже забрался с ружьем в свою родину — в Теплую гору и было так странно слышать в деревнях и на золотых приисках рассказы о моем отце.
Охота по лесам меня опьяняла, колдовала, волновала.
Глухари и рябчики заполнили мозг.
Я задыхался от увлеченья и конечно часто промазывал.
Хотелось навеки остаться охотником в лесу — о службе и городе недумалось.
Через год я перешел — с двойным повышеньем — в другой отдел — в службу Движенья (где служил дядя Ваня) к Н. С. Анферову.
Мне везло: Н. С. Анферов и его жена Ольга Александровна чутко, близко приняли меня настолько, что я — ради абсолютной самостоятельности — переехал к ним в отдельную комнату нахлебником, часто навещая сестру Марусю, дядю Ваню, тетю Сашу, Высотиных.
А перед этим я — или истиннее — Поэт во мне — совершил целое чудо: я взял отпуск и никуда до сих пор невыезжавший из Перми — уехал в Крым — в Севастополь, к морю.
Мне так невыносимо хотелось увидеть море и корабли.
Дальше.


Почуял
Все виденное мною в Севастополе навеки опьянило, очаровало, ошеломило мою душу, буйным ветром разнесло мои мысли, а сердце наполнило ароматным, выдержанным крымским вином.
Глаза Поэта навеки пронзились безбрежно-солнечным светом утренняго моря.
И почуял Он творческую волю Свою, музыкальную, стройность природной напевности, врожденную способность сочетать ощущенья Мира в образные слова.
Трепетный очаровательнный Юноша целые дни стоял перед сияющим морем и неотрывно жадно смотрел вдаль — куда плавно — безшумно, таинственно ухолили важные громадные корабли.
И — главное — невидать было их берегов.
Впервые Он решился записать где нибудь на клочке Свое яркое удивленье.
Зачем — Он недумал — для себя на счастье.
Пусть будет песней души.
Я потом — пошел Он в порт — поближе к кораблям — ух, и здоровенными же близко-то показались эти корабли.
Один корабль у пристани Он даже потрогал.


Дебют
Дернулся в Пермь — взволнованный, задыхался от неуменья рассказать, как видел море.
Снова началась нелепая служба.
Мои славные товарищи Саша Реутов, Коля Мусатов острили надо мной, замечая мою нездешность и полное нераденье к делу.
Начал печатать статейки в пермском крае.
На лето переехал я на дачу — в деревню Васильевку — здесь близко познакомился с известными тогда и теперь в Перми светлыми политическими деятелями: П. Я. Матвеевым, Засулич, Каменевым, Бусыгиным — все они служили тоже в службе движенья
П. Д. Матвеев — популярный демократ — не раз пострадавший — оказал мне много духовной помощи в смысле политического сознанья свободного гражданина.
В Васильевке я с студентом Ионой начали издавать рукописную газету — где Поэт поместил Свои гражданские рассказы.
Но больше я увлекся основавшимся театром в Васильевке: стал играть главные роли простаков.
А осенью в Перми отправился к режиссеру в городской театр и безплатно предложил свои услуги последняго актера.
Для перваго дебюта меня одели толсто кучером, намазали, парикмахер клейко приклеил бороду и меня отослали кверху на колосники в мастерскую декоратора — пока непозовут на выход.
Я терпеливо ждал часа два, вспотел, устал, вдруг стали тушить электричество — я бросился в темноте книзу, путаясь в кучерском одеяньи — оказалось, что спектакль кончился, а про меня забыли.
Собравшись уходить домой парикмахер с остервененьем сорвал с меня бороду так, что неделю из моих глаз сыпались искры, как из паровозной трубы.
Другие выходы были удачнее и сезон кончился тем, что я решил серьезно поступить на сцену — от службы отказался
Под покровительством актера Н. Помпа-Лирскаго (из зимней труппы Никулина) весной я переехал в Москву — в театральное бюро — предварительно вручив Помпа-Лирскому все сбереженья пенсионной кассы в 350 рублей — взаймы (с явной без отдачей).
Дальше.


В Актерах
В Москве я вступил членом театрального бюро под псевдонимом Васильковский.
Помпа-Лирский устроил меня на зимний сезон к Леонову в Тамбов на вторые роли, а на лето предложил мне служить у него в товариществе на марках.
Я ясно непонимал, что это за марки такие, однако рыцарски согласился,
Мы — артисты — человек двадцать выехали во главе с Помпа-Лирским в Новызыбков, Черниговской губернии.
Имя актера Васильковского появилось в афишах — я возгордился.
Заказал визитные карточки, ходил в убийственном рыжем костюме или в сюртуке, брови, глаза подводил, носил много брелоков, колец, гулял на публике.
Отчаянно нравился евреечкам — гимназисткам — они кричали мило:
– Ай шейне, ай мишигинэ копф.
Играл хорошие роли и был вроде управляющего — составлял афиши, программы.
Брал разрешенья.
Сначало дела шли гладко.
Летний театр в саду слегка наполнялся.
Актеры: Цветков, Травин, Юматов, Гурко, Качурин, Помпа-Лирский, я — Васильковский, — пользовались успехом.
А как пошли дожди — все провалилось.
Никаких марок нестало — делить нечего и есть-пить нечего.
Начались скандалы.
Целый день — солнце, а как вечер — перед спектаклем — проливной дождь.
В один из таких дождливых вечеров перед немного собравшейся публикой мы — почти все артисты — уже загримированные — залезли в оркестр, схватили кто какие попало инструменты и под дирижерством Помпа-Лирскаго стали играть марш.
Во истину это было торжество какофонии — с горя да досады.
Я бил сумасшедше в барабан.
Публика спрашивала:
– Ну и что это значит
Потом труппа разделилась на две части и одна — верная Помпе-Лирскому — к которому принадлежал я — решила ехать в Клинцы и Стародуб.
Перед отъездом мы — обе части учинили драку из-за театрального имущества и стали лупить друг друга корневищами с землей (выдергивали из огородов) от подсолнечников по башкам.
Помпа-Лирский вскочил на извозчика и размахивая палкой обратился к публике вокруг:
– Православные христиане.
Речь успеха неимела.
Помпа-Лирский забыл, что нас окружало еврейское населенье.
Всех посадили в участок в одну кутузку — на нары: тут мы примирились
В Клинцах и Стародубе дела поправились.
На Зимний сезон я уехал служить в антрепризу Леонова в Тамбов.
Там дело было солидное, серьезное.
Из талантливых помню: П. И. Чардынина, Аксагарского, Соколова, Новского, Славянову, Аненскую, Мравина, Неметти.
П. И. Чардынина вспоминаю особенно благодарно: он писал въ газетах и производил культурное впечатленье.
В Тамбове с другом Новским увлеклись водочкой и впервые по земному женщинами.
Но то и другое скоро бросили: стало противно.
Я всегда предпочитал иное опьяненье, иные соблазны.
Восходяще во мне Поэт в пламенных фантазиях заклинал меня оставить актерство — эту бутафорскую жизнь, уехать куда нибудь далеко в горы, к морю, к весенним возможностям, к песням, к чудесам во славу расцветной молодости.
Хотелось жить легендой.
Затеять рыцарское
Совершить что нибудь удивительное, большое, вольнотворческое — дальше.
Ведь вся жизнь была в моей воле — в моих руках — в моих силах — надо только было неошибиться, непропасть, незгинуть зря.
Приближалась весна — кончался сезон.
Уехал в Москву.
Наташа
К Апрелю (1902) все мы — артисты труппы Дарьяловой, законтрактованные в Театральном Бюро, из Москвы съехались в Севастополь.
Из товарищей помню талантливыхъ: Тамарова Мишу [ныне часто выступает на экране]. Ватина, Яновскаго [внука Гоголя], яркую М. Юрьеву.
Я — под своим псевдонимом — Васильковский.
Дело провалилось.
Приехал знаменитый М. М. Петипа на гастроли — неспас, запировал, уехалъ: на что мы ему.
Труппа стала голодать.
Среди малочисленной публики в ложе гимназисток я начал замечать одну — неземную, с глазами будто друга, и узналъ, что ее зовутъ Наташей Гольденберг.
К маю труппа разъехалась.
Я один остался, полюбивший в первый раз рыцарски беззаветно, огненно, священно.
Я даже не смел подумать как нибудь подойти познакомиться: этого хотел Поэт.
Он в пламенно-юношеских мечтах вознес Наташу на нездешнюю высоту любви и стал писать повесть — в форме дневника — под заглавьем Наташа Севастопольская.
Глаза мая на море цвели бирюзовно до изумрудности.
Он проводил дни на приморском бульваре у самой воды на камнях — на солнце.
Лениво кричали качаясь чайки.
Корабли проходили виденьями важно-безшумно.
Где-то в порту громыхало железо.
Около играли дети, бросали в воду.
Поэт жил стихами — повестью о любви.
Вечером на бульваре — симфонический, Наташа, возможность познакомиться.
А я так жить не мог: мне нужны стали деньги, заработок.
Я нашел два великолепных урока — у директора банка Ф. А. Таци [занимался с гимназистом Костей] и у купца Д. Сотскова [с мальчиком Алешей и институткой Женей — по русскому — теория словесности] — эти две семьи отнеслись ко мне дружески светло и тепло.
После актерской голодовки я ожил, поправился, повеселел, разошелся, прифрантился.
Нашел еще урок — и зажил во всю колокольню.
И так широко, что Поэт согласился написать Наташе единственное большое письмо, полное земных желаний познакомиться ближе.
Я верил искренно в успех и ждал дружеского ответа: ведь она при встречах улыбалась радостно, призывно, обещающе.
Однако ничего Наташа неответила: какое ей дело до любви Его и моей.
С актером Васильковским в рыжем пальто вероятно шокингом считалось знакомиться благородным девушкам.
Стыдно стало за большее письмо к Наташе — Поэту и мне.
И нестерпимо больно встречать ее гордую.
Но Поэт неосуждал — Он только отчаянно загрустил, да такъ загрустил, что целые Ночи напролет просиживалъ в ночных турецких кофейнях за чорным кофе и плакал горячо, глубинно, одиноко.
А на рассвете ходил мимо дома ее и мученски страдая спрашивал:
– За что.
Он перестал писать повесть о любви.
Однако встречи с Наташей остро волновали — Ему еще верилось в ответность — Он ждал, горел, любил.
Напрасно.
Капитан торгового корабля — сыну которого я давал уроки — предложил мне на рейс прокатиться в Турцию, по берегам в Трапезунд и Константинополь.
Поэт встрепенулся — я бросилъ уроки.
Корабль вместе с товарами увез печаль Его к босфорским берегам.
Трапезунд встретил путешественника грозным штормом, отчаянной качкой, воем сирен, зато Константинопольский пролив успокоил небесным покоем, сказочной красотой приветного слиянья двух морей.
Константинополь с семью стами мечетей и величественной гаванью Золотого Рога, с карабельными верфями и чудом византийского искусства — Ая София с ярчайшей пестротой восточных народов, мечетью Солимана, Перой, Далма-Бахче, Кадикной, Галатой, огромным ковровошелковым базаром, кофейнами — произвел на Поэта впечатленье волшебства.
Опьяненный Поэт закружился в улицах, втол-пилсявбазар, перекочевывал из кофейни в кофейню наблюдая народ.
Он забылся в увлеченьи.
Нехотелось оставлять Константинополь, а было надо: уходил корабль в Россию и приближался срок актерского контракта с Кременчугом.
Возвращенье и Севастополь показалось скучным: слишком много сердечной обиды оставалось тут.
Дальше.


Я уехал в Кременчуг.
И там на пескахъ осеннчго Днепра ждалъ начала сезона у Филипповскаго.
Смена товарищей: Гурко, Б. Светловъ, Ф. Я. Яковлева, Родюков, Скуратов, Вельский, — развлекала меня от крымской грусти.
Я сильно скучал по Наташе.
Поэт видел ее во снах, во встречах с другими.
Моя большая работа над актерством скоро меня ярко выдвинула — мне очень повезло и молодежь — особенно гимназистки — горячо полюбили меня и бурно принимали.
По окончаньи сезона весной я укатил в Николаев, в гости к Илюше Грицаеву, у отца которого была контора похоронных процессий.
В интересах удобства проказ (шлялись ночами по кабачкам) мы изъявили охоту спать в складе гробов.
Илюша выбрал мне (склад завален — кроватей не было) дорогой в 125 рублей дубовый гроб и мне пришлось спать на мелких стружках в гробу на коленкоровой подушке, в отдельной комнате.
Себе Илюша выбрал металлический гроб в 90 р.
Первыя ночи спать с непривычки в гробу среди кучи гробов было жутко, а потом привык — что делать — зато пировали.
Один раз меня послали обмерять старушку-покойницу.
В Николаев на Пасху приехала в театр труппа ныне знаменитого Вс. Э. Мейерхольда.
Я устроился служить у него.
И Мейерхольд первый за все время моей актерской карьеры поразил меня своей интеллигентностью, культурой, вкусом, духовным обаяньем, темпераментом
По скромности и опыту я даже непредполагал, что режиссером может быть такой порядочный и культурный человек.
Удин раз Мейерхольд сорганизовал вечер поэзии шумевших тогда декадентов — В. Брюсова, Сологуба, Бальмонта, В. Иванова, Блока, Андрея Белого, Кузьмина и назвал вечер — Литургия Красоты (в сукнах, со свечами, аналоем).
После этого вечера стихов Поэт мне особенно громко крикнул:
Дальше от актерства.
Я был побежден и совершенно покинул театр пошлой драмы жалкого провинциализма, театр, которой я наивно идеализировал и который был только союзом любителей-неудачников драматическаго искусства, — обществом забавной борьбы за существованье.
И только забавной.
Отдельные таланты гибли, таяли в удушливых ядах всеактерской бездарщины.
Я уехал в Пармь обрадовать родных, что бросил к чертям сцену.
Дальше.

1